Неясное движение, и оба исчезли, а вывались из пространства уже посреди кухни. Удар, стон, разлетевшаяся вдребезги посудная полка, грохот выбитой в отцовскую спальню двери. И снова перемещение. Мне никогда не приходилось видеть мужской драки, яростной, без криков, слов или издевательских смешков. Противники не задирали друг друга и не красовались перед толпой. В моем доме происходило убийство. Тин учился бою, отвечал, нападал и даже попытался зажечь боевой светоч, мгновенно наполнивший воздух магическим током, но был остановлен очередным ударом в челюсть. Его лицо уже превратилось в кровавое месиво, и только слепец бы не увидел, что живым его отпускать не собирались. — Остановись! — выкрикнула я, когда Кайден схватил насильника за плечи и пригнул, чтобы ударить коленом в подбородок. Пауза. Кай повернул ко мне голову. Нижняя губа была разбита, лицо — застывшая маска, никаких эмоций. Кипевшую в нем ярость выдавали только черные, как смола, глаза. — Просто вышвырни его из моего дома… — тихо вымолвила я. В следующую секунду он толкнул Тина, и тот кулем растянулся на полу. — Вон, — голос абрисца пронизывал холод. Поковырявшись, Валентин кое-как встал, ноги не держали. Внешней стороной кисти размазал кровь на разбитом рту, сплюнул на пол. Подняв пиджак, он встряхнул его и вдруг засмеялся. Сначала тихо, а потом все громче и громче, пока не захохотал, как безумный. — Проклятье! Ты, похоже, действительно влюблен в мою маленькую подружку, раз не показал своего настоящего лица! — Он брызгал кровавой слюной. — Темный паладин, разбивающий мне физиономию? Самому не смешно? — А ты считаешь себя противником, достойным магии? Кайден сграбастал Валентина за шиворот, точно щенка, и оба растворились в воздухе. Стало очень тихо. Пол усеивали капли крови, черепки разбитой посуды, сметенные со стола книги с вывернутыми, растерзанными переплетами. Валялись перевернутые стулья, зиял дырой дверной проем в отцовскую спальню. Я заставила себя встать, переодеть разорванное платье и умыться. Плохо соображая, убрала дом, собрала осколки посуды, сложила на стол книги, попыталась отдраить полы, но только размазала по доскам бурые пятна. И когда делать стало нечего, то вытащила из холодильного шкафа вилок капусты и начала резать. Один кусок, второй. Нож замелькал, полетела мелкая стружка. Приходилось сосредотачиваться на том, чтобы усилием воли сдерживать дрожание руки, а не воспоминании об отвратительной минуте, когда мой бывший друг детства лишился рассудка. Однако в этот раз ни готовка, ни уборка не помогали успокоиться, перед мысленным взором продолжало стоять побагровевшее от напряжения, с набухшей на виске веной лицо Валентина, раздиравшего ворот моего домашнего платья. В кухне появился Кайден, я не сумела себя заставить поднять голову, только почувствовала возмущение воздуха в момент перемещения. Было мучительно стыдно смотреть на человека, спасшего меня от самого чудовищного унижения, какое в своей жизни могла вытерпеть женщина. Раздались тихие шаги, и он остановился позади меня. Кай не произнес ни слова, осторожно обнял, прижался грудью к моей спине. От него пахло осенним холодом. Костяшки на пальцах были сбиты, на рукавах остались бурые пятна от чужой крови. Из рук выпал нож, громко всхлипнув, я прижала к искривленному рту ладонь. Одна мысль о том, чтобы разрыдаться из-за чудовища, притворявшегося моим другом детства, вызывала глухую ненависть, но позорные слезы все равно потекли по щекам. — Я испытываю такой стыд, — прошептала я. — Не понимаю, почему мне так ужасно стыдно? Он резко выдохнул мне в шею и произнес: — Я хочу его убить. — Знаю. — Помолчала и призналась: — Я тоже. — Уйдем отсюда? Хотя бы ненадолго. — Да, было бы неплохо. Понятия не имею, куда мы скользили, но когда ноги провалились в пустоту, то мне подумалось, что теперь в кухне придется полностью заменить пол. Вряд ли после нас кто-нибудь захочет жить в доме с кухней, испорченной следами от скольжения в Абрис. Мы переместились в обнесенный высоким забором двор перед старым домом, низким, будто вросшим землю. Мороз стоял трескучий, такой сильный, что пальто совершенно не спасало, а снег скрипел под ногами. Вокруг темнел густой лес, сугробы доставали до окон, но от добротных ворот к деревянному крыльцу шла расчищенная тропинка, а само крыльцо было выметено. На двери горел красный охранный знак. Засунув руки в глубокие карманы, я ежилась и приплясывала, мечтая поскорее спрятаться в тепле. Кайден и вовсе был в одном джемпере, а потому торопился. Пошарил рукой над притолокой в поисках ключа. Отперев навесной замок, быстрым касанием погасил охранную руну и открыл передо мной обитую изнутри войлоком дверь. — Осторожнее, здесь ступеньки. — От его дыхания шел пар. Действительно в комнату вели три нисходящие ступеньки. Обычно пустующие дома быстро промерзали, воздух в них стоял окоченелый и студеный, но внутри оказалось теплее, чем снаружи. Видимо, печь недавно протапливали. — Я пару лет не обновлял руну светового полога, поэтому только так… — предупредил он, зажигая прилепленные к деревянной крестовине толстые восковые свечи. Комната озарилась тусклым светом и наполнилась тенями. — Ничего. Я осмотрелась. Снаружи дом казался маленьким и приземистым, как заимка егеря, но внутри комната выглядела просторной. И она заменяла кухню, спальню и даже купальню, если судить по кадке для омовений, стоявшей рядом с печью. При взгляде на большую самодельную кровать, накрытую лоскутным одеялом, на меня вдруг напала ужасная растерянность. — Здесь убираются, — вымолвил Кайден, видимо, неверно истолковав мое смущение. — В двадцати минутах езды деревня, и я плачу, чтобы за домом присматривали. — Чей он? — наконец, вымолвила я. — Деда Вудса. — Ты здесь часто бываешь? — После его смерти почти не приезжал. Он начал возиться с печкой. Сунул поленья, принялся разводить огонь. — Ты был привязан к деду? — спросила я, рассматривая его затылок. — Не знаю. Наверное. — Кайден прикрыл черную от копоти дверцу и поднялся. — Дед Вудс был крутого нрава, неуживчивый и не ладил с кланом. Но он единственный помнил о том, что я все еще жив. Некоторое время мы в молчании смотрели друг на друга. Признания явно не являлись коньком Кайдена и говорить о себе он, определенно, не любил. Впрочем, я бы тоже не горела желанием ворошить прошлое, если бы воспоминания были настолько паршивы, что хотелось бы притвориться, будто они принадлежали другому человеку. Судя по всему, у Кайдена имелась целый ворох паршивых воспоминаний. — Когда мне было семь, отец вышвырнул меня в закрытую школу для мальчиков. Он называл это мужским воспитанием — в школе отлично умели вытравливать человечность. Каждую зиму дед забирал меня на пару седмиц из того чистилища в нормальный мир, и я чертовски благодарен ему за это. — Ясно, — неожиданно охрипшим голосом произнесла я и поймала себя на том, что нервно расковыриваю заусенец на пальце. Судя по всему, продолжения ждать не стоило, и чтобы как-то сгладить повисшую неловкую тишину, я вымолвила: — У тебя губа разбита. Надо обработать, иначе на лице шрам останется. — Дед считал, что шрамы украшают мужчин и не держал в доме заживляющих мазей. — Тогда просто промоем. Она выглядит нехорошо. — Ладно. — Кайден не спорил, наверное, чувствовал, что я находилась на грани. В лесном домике было удивительно уютно и очень спокойно. В печи в кастрюльке набухала каша с шиповником по рецепту тетушки Матильды, то есть без перца, соли и масла, потому как на почти пустых полках мне удалось найти только пшенку в льняном мешочке и сухие, сморщенные ягоды. Подозреваю, что собранные задолго до кончины хозяина дома. Когда я осторожно промывала Кайдену рану, то он даже не морщился, но ловкой сестрой милосердия меня было сложно назвать. — Мне сложно понять, Лера, что ты сейчас на самом деле испытываешь из-за того, что… тот ублюдок… — Он запнулся, я замерла. — Тот парень, пытался сделать, но ты можешь поговорить со мной. Мне кажется, плакать в этой ситуации нормально. — Если я осознаю, что человек, с которым нас в детстве укладывали в одну кровать, пытался надругаться надо мной, то свихнусь, — мой голос истончился, неожиданно даже для меня самой. — Я чувствую себя такой униженной. — Иди сюда, — вздохнул Кай, забирая влажную салфетку, и привлек меня к себе. Он сидел, я стояла, прижимаясь к нему, обнимая за шею. Его объятия всегда дарили ощущение абсолютной безопасности. — Знаешь, о чем я жалею больше всего? — промычала я ему в плечо. — О чем?