Не знаю, может, мне надо начать знакомиться сызнова? Но Мак невозмутим. Не обращая внимания на Бэбс, он подмигивает мне. – Моему сыну Хейлеру тоже одиннадцать. Прекрасный возраст. Не знаю, что уж тут прекрасного, но я поражена, как легко он ринулся с места в карьер без одобрения Бэбс. Я в жизни не видела ни одного взрослого, который решился бы говорить со мной, если это выведет из себя Бэбс. Я киваю. Интересно, как далеко он зайдет? – Я познакомился с твоей мамой, когда нам еще и одиннадцати не исполнилось. Мы вместе учились в школе в Грасс-вудс. И мы с моей женой Мэгс купили дом, в котором твоя мама выросла. Тебе как-нибудь стоит приехать на него посмотреть. Какой странный поворот, какой вообще странный разговор… Как он может встречаться с Бэбс и при этом говорить о своей жене? Может, это как-то связано с его внешностью? Пусть Мак взрослый, но я все равно поражена, какой он красивый. Глаза у него такие голубые, как голубое фруктовое мороженое, какое продают только летом, а еще у него чуть взлохмаченные золотисто-русые волосы. Ростом он около шести футов двух дюймов, но, в отличие от Бэбс, рост у него не пугающий. Нет, он скорее вызывает обожание. Если я обниму его за шею, уверена, он меня не оттолкнет. Ему, наверное, все и всегда с рук сходит. Но я удивлена, что он рискует не подчиниться Бэбс. Особенно, если так давно ее знает. Я смотрю на нее. Она закурила и стряхивает пепел на пол. Смотрит на него в упор, решая, что делать дальше. Она хватает его за руку, притягивает его к себе и целует в шею. – Отпусти малышку спать, Мак. Я же знаю, тебе хочется скотча. Он поворачивается к ней и смеется. – Слушаюсь и повинуюсь, мадам… Улыбнувшись мне, он идет за ней в гостиную. Я смотрю им вслед. Поздно-поздно той ночью Бэбс приходит ко мне в комнату. Когда она меня будит, я думаю, она хочет похвастаться Маком и тем, как хорошо они провели время, но она говорит: – Заруби себе на носу. Когда пытаешься флиртовать с моим ухажером, ты не выглядишь не погодам развитой, ты выглядишь попросту глупо. Мак – человек воспитанный, а потому будет терпеть твои глупости. Но руки прочь. Просто чтобы не выставить себя дурой. Поняла? Я начинаю было объяснять, потом просто киваю. Она-то уже за порогом. В теории мне полагается добавлять Бэбс привлекательности, а не наоборот. Благодаря мне у нее есть дом и семья, и биологические часы у нее не тикают. Ей перевязали трубы сразу после того, как я родилась. До родов врач ей возражал. Говорил, мол, ему не по себе, мол, не хочет делать такую радикальную операцию такой молодой женщине. Но «шоколадные деньги» в конечном итоге победили. Бэбс пожертвовала миллион долларов, чтобы от фундамента до крыши отремонтировать родильное отделение, и теперь ее матка раз и навсегда под замком. В конце ноября Бэбс и Мак ссорятся. Когда я просыпаюсь наутро, то сразу понимаю: случилось что-то дурное. Атмосфера в пентхаусе переменилась. Сам воздух как будто стал тяжелым и затхлым, как в шкафу, который давно не открывали. Я роюсь в памяти, что такого могла сказать, какие такие мелкие проступки и пакости совершить. Но в конечном итоге это бесполезное занятие. Если Бэбс хочет на меня злиться, она всегда найдет причину. Тем вечером за обедом она рассказывает мне, что случилось. Ко мне это не имеет отношения. Слава богу. – Беттина, – говорит Бэбс, – урок этикета. Мак безнадежен, когда доходит до подарков. Представь себе. Вчера ночью я стою на четвереньках, жду, когда Мак трахнет меня в зад. Он достает из дипломата смазку. Я с самого начала дала ему понять, что, если он желает анального секса, пусть сам смазку покупает, я ему не склад. Пока он роется в поисках тюбика, я вижу коробочку, завернутую в глянцевую белую бумагу и со смешной такой маленькой открыткой. Первая ошибка: никогда не прикрепляй открыток к важным подаркам. А потом по лавандовому бантику на свертке я догадываюсь, что он взаправду ходил в Guillard. В долбаный ювелирный Guillard! Так предсказуемо. Там же сплошной мусор продают. Но я понимаю, он хотел как лучше, приложил усилия, поэтому решаю спустить все на тормозах и только беспечно роняю: «Кто-то ходил за покупками». Я понятия не имею, что такое смазка, но уверена (слишком уж быстро и чересчур громко Бэбс все повторяет и повторяет «Долбаный Guillard»), что все пошло не так, как планировалось. Подарок был не для нее. – Мак говорит: «Да, у Мэгс скоро день рождения». Слава богу, думаю я. Нет, правда. Не придется открывать дурацкую шкатулку и не выдавливать всякие там наигранные «спасибочки». Пора возвращаться к насущным делам. Но от упоминания о подарке у него пропала эрекция. Я решаю дать ему передохнуть и говорю только: «Плевать мне, для кого он. Мне просто хочется знать, что там». А он в ответ: «Ожерелье из таитянского жемчуга». Но я-то знаю, что у него капусты не хватит купить что-то путное. Такое, что выведет из себя других женщин, когда Мэгс это наденет. Готова поспорить, чертова побрякушка в кулачке у нее уместится. Все становится скучным, поэтому я щелкаю пальцами и говорю: «Хватит!» Он возвращается в постель. Я решаю перекатиться, забросить ему ноги на шею и крепко сжать. Он натирает свой член гелем, и я ввожу его себе во влагалище. Мой анус теперь вне доступа. Пусть-ка дома попробует. На следующий день Бэбс идет в ювелирный магазин и покупает себе жемчужное ожерелье с бриллиантами. Едва переступив порог, она мне его показывает. Жемчужины огромные, как серые градины, а бриллианты – как яркие лучики серебряного солнца, которые распорют тебе шею, если наденешь слишком быстро. Дав мне подержать ожерелье, она заговорщицки говорит: – Вот какие жемчуга полагается получать в подарок. Если мужик не может их себе позволить, пусть дарит букеты. На следующее утро я поздно спускаюсь к завтраку. Наша повариха Лили варит мне овсянку с корицей. Лили я люблю больше всех на свете. Даже больше Брук Шилдс. Она черная, выросла в Теннесси и всегда называет меня «сахарок». Волосы у нее черные, с седыми прядями. Она полная и плотная, и лицо у нее некрасивое, но если бы мне позволили выбирать себе маму, я выбрала бы Лили. Лили работает в нашей семье с тех пор, как Бэбс исполнилось восемнадцать. Она – единственный человек, кто не боится Бэбс. У нее есть Иисус. Я сажусь за пустой стол. Стейси разрешено спать допоздна, потому что я сама могу одеться и на автобусе поехать в школу. Лили подходит ко мне и говорит: – Твоя мама уехала на несколько дней. Она отправилась с мисс Талли в Париж. Талли пришла на смену Энди, и хвала за это небу. Талли надо мной не насмехается, и вообще она ничего. У нее есть дочь, которую зовут Фрэнсис. Мы одного возраста, и она тоже милая. Поездка Бэбс для меня сюрприз. Обычно Бэбс начинает обсуждать путешествие задолго до его начала, показывает мне карты и рестораны в справочнике «Мишлен», которые обвела кружком. Как-то она мне сказала, что однажды возьмет меня с собой в Лондон. На «Конкорде». Она не сказала когда, но я до сих пор возбужденно предвкушаю. – Когда она вернется, Лили? – спрашиваю я. – В пятницу или субботу, наверное, – отвечает Лили, убирая со стола мою тарелку. Это особое баловство, ведь Бэбс всегда заставляет меня мыть за собой посуду. Когда она «уезжает в путешествие», для меня наступают мини-каникулы. Мы с Лили играем в карты и читаем ответы на письма читателей в колонке Энн Лэндерс. Стейси тоже довольно мила со мной. Она позволяет мне мастерить ей пепельницы из блесток, клея и старых банок из-под «Маунтин Дью». Мы даже смотрим вместе телевизор. Как бы я ни развлекалась, я все равно скучаю по Бэбс. С нетерпением жду ее возвращения. Тем вечером Лили заглядывает ко мне в комнату пожелать доброй ночи. Едва она уходит, я прокрадываюсь в спальню Бэбс. Я люблю трогать ее вещи. Воображать себя ею. У Бэбс персиковый период. Ее комната полнится этим цветом. Персиковый не вполне укладывается в цветовую палитру Бэбс. Слишком приглушенный. Наводит на тошнотворную мысль о плодах. Но персиковый – более утонченный, чем оранжевый. Он обходится дороже, и большинство женщин, когда они обставляют спальни, о нем даже не вспоминают. Покрывало на кровати Бэбс – шелковое. Мои пальцы беззвучно и легко скользят по нему, когда я вывожу какие-нибудь узоры, обычно мое имя. Подушки и простыни у нее – от «Лерон». Один комплект постельного белья стоит как свадебное платье. Все постельное белье – с красивым растительным орнаментом, а еще на него нашиты именные ленточки «Бэбс». Наша горничная Делайла меняет и гладит его два раза в неделю, но от него все равно пахнет Бэбс. Я ложусь на ее кровать и почти сразу засыпаю. Позже меня кто-то будит. Даже не придя в себя окончательно, я пугаюсь. Инстинкт. Но на сей раз это не Бэбс. Это Мак. Он мягко гладит меня по голове. Терпеливо ждет, когда я вынырну из сна. Совсем не похоже на Бэбс, которая просто выдергивает меня из забытья всякий раз, когда приходит ко мне в комнату поболтать после полуночи. Мак. Я впервые с ним наедине. Он так часто бывает в пентхаусе, что швейцар просто его впустил. Даже не позвонил наверх предупредить. Я удивлена, что проспала его приход. Обычно я сразу понимаю, что он пришел к Бэбс. Он словно бы вбирает в себя всю энергию вокруг, отвлекает от меня. Ночи Мака – единственные, когда я способна полностью расслабиться. Пока Мак в пентхаусе, пока он мнет простыни Бэбс, она занята и искать меня не станет. Я открываю глаза, медленно моргаю. Мак легонько касается моего плеча. Я сажусь. В комнате полутемно, но кое-что разглядеть можно. Свет из коридора падает на кровать, разбивая тьму на отдельные силуэты. Мак наклоняется ко мне так близко, что наши носы почти соприкасаются. Я щекой ощущаю его дыхание. Глаза у меня щиплет. Наверное, он пил. На Маке плащ цвета хаки. В руке дипломат. Синий костюм, белая офисная рубашка. Невзирая на поздний час, его одежда выглядит свежей и отутюженной. Возможно, это фокус, доступный лишь людям с большими деньгами. У Мака они «старые». Безымянные. В отличие от денег Бэбс, у его денег нет имени или титула. Они просто старые, точно лежат где-то на чердаке. Пыльные, но ценные. Я смотрю на него снизу вверх. Он красивее любого актера в кинофильмах. Он проводит рукой по волосам, немного их ероша. Непроизвольный мелкий жест, который так раздражает Бэбс. «Если ему нужно занять чем-то руки, пусть закуривает, мать его». А мне нравится смотреть, как он так делает. Словно он знает, что человек не вправе быть таким красивым, и пытается придать себе недостатков. Дать и другим шанс. – Где Бэбс, малышка? – начинает Мак. Я уже до мелочей знаю его интонации. Я знаю, как он просит Бэбс налить ему выпить, знаю хрипловатые рулады, какие он выводит, когда они с Бэбс занимаются сексом. От того, что, разговаривая со мной, он теперь называет ее не «твоя мама», как в день нашего знакомства, а Бэбс, мне становится грустно. Теперь даже он знает, что Бэбс может быть – всегда и только – Бэбс. Она никогда не меняется, даже ради меня. А еще мне не слишком нравится обращение «детка». Из его уст оно звучит не ласково, нет, это – просто ленивое словечко, которое он вворачивает, когда разговаривает с девочками, которые ничего для него не значат. – Она вот уже несколько дней не отвечает на звонки, – продолжает он. – Я начал волноваться. Я хочу сказать, что Бэбс не из тех, за кого волнуются, но говорю только: – Ее тут нет. Я боюсь, что, если сразу выдам слишком много информации, он уйдет. – А где она? – спрашивает Мак. – Она на тебя злится, – говорю я, надеясь так выиграть еще немного времени. – Почему? – Из-за той ночи. Когда ты купил подарок. – Не понимаю. Эпизод с ожерельем превыше его понимания, зато я привлекла его внимание. – Откуда ты знаешь? Я скатываюсь с кровати, достаю из ящика туалетного столика жемчуга Бэбс. Приношу их ему. Уехав в Париж, Бэбс оставила ожерелье дома. Я нашла его свернувшимся змейкой в ящике туалетного столика. Брошено среди щеточек для ресниц и тюбиков помады, как забытая нитка бус с карнавала Марди-гра. С тех пор как она уехала, я навещала ожерелье дважды. Я хочу его примерить, но боюсь сломать застежку. Я осторожно касаюсь жемчужин. Они гладкие и холодные – как замороженные виноградины. Я не удивилась, что нашла жемчуга в ящике. Бэбс, скорее всего, никогда их не наденет. Какое бы удовольствие они ей ни принесли, оно выдохлось, едва продавец вернул ей кредитную карточку и улыбнулся следующему покупателю. На взгляд Бэбс, в жемчугах нет ничего сексуального. Какими бы дорогущими ни были эти, они не способны царапать и резать, как другие драгоценные камни. И еще жемчужины округлые. Слишком женственные. Слишком пассивные. Подвержены воздействию духов, хлорки, острых предметов, которые оставляют царапины. Бэбс считает жемчуг глупым. – Видишь? Сев, Мак берет у меня ожерелье, держит за конец, прикидывая вес. Точно это животное, которое она убила. – То еще ожерелье. Как по-твоему, почему она злится на меня, если пошла и купила себе такое? Я бы сказал, она сделала это на радостях. Мне хочется сменить тему, но что еще может его заинтересовать? Будь я достаточно взрослой, я могла бы подставить губы для поцелуя. Но он сидит тут со мной только потому, что хочет понять Бэбс. Мак так занят попытками разобраться, почему Бэбс уехала, оставив вместо себя одиннадцатилетнюю девочку, что тоже не нарушает молчание. Он касается наручных часов. У часов круглый циферблат, черные римские цифры и черный ремешок из крокодиловой кожи. В ремешке – там, где проходит штырек пряжки, – промялась ложбинка. Наконец-то! Вот о чем можно поговорить. – Можно посмотреть твои часы? Сняв, он протягивает их мне. Я их надеваю. Часы тяжелые и огромные у меня на запястье и прокручиваются, как браслет. Часы Мака словно бы и мне придают приятную весомость. Больше всего на свете мне хочется оставить их себе. Но почему-то я знаю, что без них он из пентхауса не уйдет. Я снимаю часы, переворачиваю циферблатом вниз. На задней крышке надпись: «11 апреля 1966. МГМ & MTM».