– Мне их подарили, – поясняет Мак, видя, как я пытаюсь разгадать смысл букв. – На день рождения? – спрашиваю я, зная, что день рождения у Мака в августе. На следующий день после Бэбс. – Когда я женился. – Твоя мама? – Теперь я делаю вид, что мне одиннадцать, хотя мне и правда одиннадцать. – Моя жена. – Он почти морщится, произнося последнее слово. На краткий миг мне кажется, что он сейчас взаправду скинет ботинки… Ляжет на кровать и заснет со мной. Позволит держать себя за руку. Может, он тоже будет держать меня за руку. Грудь у него такая широкая, отутюженный воротничок рубашки такой свежий, я просто уверена, что от него пахнет весной. Мне хочется зарыться головой в его рубашку и задремать, пусть только на часок. Но он встает, застегивает плащ, подхватывает с пола дипломат. Наклоняется и целует меня в макушку. – Спокойной ночи, детка. Если Бэбс будет звонить, скажи, я по ней скучаю. Я шепчу: – Доброй ночи, Мак. И он выходит за дверь. После его ухода я нахожу на кровати четвертак. Монетка блестящая, словно только что отчеканенная. Это не часы, но хоть что-то. Мак мне ее не дарил, но и я ее не крала. Это обмен, порожденный мгновением. Я храню этот четвертак почти полгода, потом теряю. 3. Отцовский завтрак Декабрь 1979 Каждый год в начале декабря шестой класс Чикагской Начальной устраивает «отцовский завтрак». Папаш приглашают прийти перед началом уроков в школьный кафетерий и полакомиться блинами, вафлями, беконом и булочками с корицей. Ученики украшают столовую красными и зелеными бумажными розетками и собственноручно нарисованными портретами своих пап. В тот день, когда нам полагается их рисовать, я раздумываю, как бы мне отвертеться. Моя классная руководительница Уэндолин Хендерсон ходит по комнате, раздает белые заготовки, чтобы было с чего начинать. Она и мне дает, не зная о моей дилемме. Все остальные мальчики и девочки вокруг меня берут фломастеры и приступают. Уэндолин возвращается к своему столу мимо меня. – Тебе тоже пора пошевеливаться, Беттина, – говорит она мне с истинно учительским апломбом. «Как это, мне пошевеливаться?» – хочется спросить, но я отвечаю лишь: – Извините, я не могу. – Это еще что такое? – переспрашивает она. – Не важно, что в твоей семье ситуация нестандартная. – Э? – переспрашиваю я, а потом до меня доходит, что она, наверное, думает, что мои родители в разводе. Я решаю огорошить ее правдой: – У меня нет папы. Теперь Уэндолин начинает закипать, поскольку думает, что я придуриваюсь. – Он умер? – спрашивает она без тени эмоций. Просто пытается установить факты. – Точно не знаю, – честно говорю я. Уэндолин смотрит на меня раздраженно. Она считает, что я просто пытаюсь привлечь к себе внимание. – Тебя удочерили? – подбрасывает она. – Нет. – Ну, тогда у тебя должен быть папа, – говорит Уэндолин, точно никаких других вариантов быть не может. – Наверное, – признаю я, – но я не знаю, кто он. Моя мать никогда мне про него не рассказывала. Школа – единственное место, где я называю Бэбс «моя мать». Уэндолин не перенесла бы, что я называю ее «Бэбс». Как сейчас не может перенести отсутствие папы. – Гмм, – тянет Уэндолин, все еще не веря моему ответу. Но у нее на руках еще двадцать детей. Она не может и дальше тратить на меня время. Подумав минуту, она находит решение, – мне сразу видно, что она им гордится. – Всегда можешь пригласить маму, – говорит она. Мне не хочется объяснять ей, что Бэбс раньше полудня не встает. И уж точно не сделает исключение ради завтрака в школьном кафетерии. Я делаю вид, будто пригласить Бэбс гениальная мысль. Взяв фломастер, начинаю трудиться над приглашением. Некоторое время спустя Уэндолин возвращается проверить, как у меня дела. Увидев портрет Бэбс, она одобрительно кивает. Бэбс мне в лицо рассмеется, если я принесу такое домой. Когда Уэндолин отворачивается, я комкаю лист и выбрасываю в корзину. Уроки закончились, я застаю Бэбс в гостиной, она курит свои Duchess Golden Lights. Ничем больше не занята. Курение – само по себе серьезное занятие. Мне не хочется ее прерывать. Я мешкаю в коридоре. Курящая Бэбс – просто роскошное зрелище. Бэбс далеко не спортсменка, но то, как она обращается с сигаретой, напоминает мне теннисистов Уимблдона с их ракетками. Каждый июнь мы с ней сидим дома и смотрим турнир по телевизору. Когда Бьерн Борг тянется навстречу мячу в подаче, он тянется всем телом, весь свой вес вкладывает в удар и, ударив в одну ему ведомую точку, посылает мяч через сетку ровно в тот участок поля, куда хочет попасть. Когда Бэбс берет сигарету, она не горбится над ней, чтобы скорее затянуться. Она открывает сигарете каждый дюйм своего тела, и любой, кто смотрит, может переживать ее ощущения вместе с ней. Она вставляет сигарету между губ, делает глубокий вдох и втягивает дым глубоко, глубоко в легкие. Затем – легкая дрожь удовольствия, когда никотин попадает в кровь, но она абсолютно владеет собой, когда выдыхает. Равномерно. Неспешно. Ровно. Сам вид того, как она выдыхает сладкую смесь дыма и воздуха, которую алхимическим путем создала внутри себя, действует опьяняюще. Я подхожу ближе. Увидев меня, она произносит: – Беттина! Как школа? Приглашение поболтать. Тон веселый. Я им упиваюсь, сажусь к ней на диван. Возможно, Бэбс рассмеется, услышав, какое ошарашенное лицо сделалось у Уэндолин Хендерсон, когда я рассказала про папу. Бэбс ненавидит Уэндолин. Говорит, что она недотепа, не способная понять нашу вселенную. А еще Уэндолин толстая. Два очка не в ее пользу. – Нам велели рисовать приглашения на Папин завтрак, и мисс Уэндолин не верит, что у меня нет папы. – Если отбросить полное отсутствие у Уэндолин воображения, конечно, у тебя есть папа, Беттина. Ты просто не знаешь, кто он. – Почему ты мне не рассказываешь? Ну, пожалуйста? – рискую спросить я, хотя и помню, что в прошлом подобные вопросы ни к чему не приводили. Сегодня я ничего не могу с собой поделать. То, как усердно мои одноклассники рисовали свои приглашения, меня проняло. – Не могу, Беттина. Мы условились, что сохраним это в тайне. Столько информации я еще никогда от нее не получала. Он знает о моем существовании! Интересно, может, он папа кого-то в Чикагской Начальной и не хочет рисковать своим браком? – Но я никому не скажу. Честное слово. Я просто хочу знать. – Я уже тебе говорила. Это просто не твое дело. Если это и чье-то дело, то уж, конечно, мое. Я чувствую, как на глаза мне наворачиваются слезы. От знания меня отделяет всего одна фраза, но Бэбс непреклонна. И я не могу придумать ничего такого, что вынудило бы ее рассказать. Я правда очень хочу, чтобы у меня был папа, который пришел бы со мной на завтрак. Бэбс видит, что я расстроена, и – необъяснимо – не насмехается надо мной. Она берет меня за руку, и мы вместе поднимаемся к ней в спальню. – Вот, с этим ты почувствуешь себя лучше, – говорит она. Выдвинув ящик туалетного столика, она достает что-то вроде серебряной монеты. Протягивает ее мне. Это медаль, на одной стороне – барельеф двух грифонов, а вокруг них надпись латинскими словами. На оборотной стороне написано: «Первая премия за сочинение на латыни, 1958». Медаль у меня на ладони кажется увесистой, я провожу пальцем по грифонам. Я не решаюсь о чем-либо спросить из страха, что Бэбс передумает и заберет назад подарок. А она говорит: – Он получил премию за латынь, когда учился в старших классах. Медаль – ценная для меня валюта. До сих пор я не видела ничего, что когда-либо принадлежало моему отцу, и, возможно, она – ключик к тому, как потом его отыскать. В одиннадцать лет у меня еще нет ресурсов, чтобы начать поиски. Возможно, поэтому Бэбс мне ее дала. – Спасибо, – говорю я, точно медали достаточно. Словно она может пойти со мной на отцовский завтрак. Будь Бэбс иного типа матерью, в этот момент мы обнялись бы. Но я границы знаю. Однако, может, я сумею попросить еще кое-что. – Ты пойдешь со мной на завтрак, Бэбс? – Ты же знаешь, что я никогда не завтракаю, Беттина. – Теперь тон у нее разобиженный, почти оскорбленный. Я правда не хочу быть на завтраке одна. Мне приходит в голову абсурдная мысль, но вдруг она сработает? – Можно мне попросить Мака?