Все зрители встают и неистово аплодируют. Я остаюсь сидеть, озираясь по сторонам. Боковая дверь со стороны арены открывается, и появляется она в сопровождении двух охранников. На ней изумрудно-зеленое платье, которое трепещет на ее бедрах и переливается рябью блестящего шелка. Вырез на спине достигает талии, перетянутой черным поясом. Я чувствую, как мои щеки вспыхивают румянцем. Интересно, помнит ли она меня? Я жду, когда она поднимет глаза и заметит меня в толпе, но девушка все время смотрит себе под ноги. Ее руки перевязаны бинтами, должно быть, она повредила их прошлым вечером. Сильвио Сабатини начинает: — Дамы и господа, это не наше шоу, это ваше шоу. Цирк существует лишь благодаря вашей щедрости и поддержке. Юная Хошико с радостью ответит на все ваши вопросы. В течение нескольких секунд ничего не происходит, затем какая-то журналистка в первом ряду поднимает руку. — Да, мадам? — с улыбкой спрашивает инспектор манежа. — М-м-м, да, — женщина выглядит нервной. Похоже, ей около тридцати, вид у нее недовольно простецкий и немного неряшливый. — Я просто хотела сказать, что наблюдала за вашими выступлениями много раз и пребываю в полном восторге! Мне бы хотелось узнать, когда вы впервые поняли, что желаете стать артисткой цирка? Если этот вопрос заставляет меня почувствовать злость, то у Хошико он должен вызвать ярость, но на ее лице остается маска безразличия. — Каждый Отброс мечтает выступать в цирке, — отвечает она. — Чтобы хоть как-то обогатить жизнь Чистых. Это все, чего я когда-либо желала. Первый вопрос вызывает волну новых вопросов, и теперь вверх взлетают десятки рук. — Сколько часов в день вы тренируетесь? — Какая часть вашего номера нравится вам больше всего? — Сколько раз вы получали травмы? Каждый раз девушка отвечает одинаково, все тем же размеренным, монотонным голосом. Похоже, она следует заранее написанному сценарию: это тщательно отрепетированная работа. Я смотрю на Сабатини. Он наблюдает за каждым ее словом, и в его глазах я замечаю стальной блеск. Холодок пробегает по моему позвоночнику. Она не может сказать правду, ей это не разрешают. Журналисты продолжают задавать вопросы, которые быстро становятся более личными и оскорбительными, по мере того как собравшиеся чувствуют себя все более и более уверенными. — Как вы думаете, вы еще долго сможете выступать? — спрашивает какой-то журналист. Ее глаза сужаются, и она поднимает голову. Это длится всего мгновение, хотя, прежде чем она снова опускает голову, на ее лице появляется прежнее бесстрастное выражение. — Я каждый день рискую своей жизнью, но это небольшая цена за удовольствие для публики. Я заламываю руки, но все же не могу удержаться от вопроса. Мне нужно снова установить с ней контакт, хотя я пока не знаю, что собираюсь сказать, и поднимаю руку. Инспектор манежа указывает еще на нескольких человек, предоставляя им возможность задать свой вопрос. — Сколько смертей вы видели? — Какая из них была самой кровавой? — Сколько вам было лет, когда вы начали выступать? Я по-прежнему не опускаю руку, удерживая ее в поднятом положении, отчаянно пытаясь поймать взгляд Хошико. В конце концов взгляд Сильвио опускается на меня. — Да, молодой сэр? — понимающе ухмыляется он. Я мысленно прошу ее поднять голову, но ее глаза все так же устремлены в пол. — Да? — спрашивает он меня. — У вас вопрос к Хошико? — М-м-м… да. То, что я хотел бы знать, это… вы… Я имею в виду, вы… — я замолкаю. Что я хочу спросить у нее? Что мне больше всего хочется узнать? И тут меня осеняет. — Вы когда-нибудь хотели, чтобы все было по-другому? Наконец-то она поднимает глаза. Она вытягивается вперед, оставаясь в своем кресле, и в первый раз смотрит на присутствующих. — Можете повторить свой вопрос, пожалуйста? — спрашивает она. Я встаю и повторяю вопрос. Ее взгляд останавливается на мне. Она заметила меня. Хошико Вопросы те же, что и всегда. Жалкие журналисты, презренные Чистые, отчаянно желающие узнать все жестокие подробности моей жизни. Они делают акцент именно на них: чем кровожаднее и страшнее, тем лучше. Я снова и снова репетировала ответы на все эти вопросы. В них нет ничего нового, но я все еще чувствую на себе пристальный взгляд Сильвио. Я действительно не хочу делать ничего такого, что могло бы рассердить его, во всяком случае, после недавних событий. Вчера он чуть не убил меня, когда я выступала под куполом цирка. По какой-то причине он уже не так сильно защищает меня, как раньше. Даже, скорее, наоборот. Внезапно возникает чувство, теперь он отчаянно желает моей смерти. Поэтому я отвечаю на вопросы именно теми словами, которые подготовила заранее. У меня получается сдерживаться, не кричать на них, не рассказывать им о своих чувствах. Для меня это великая мука — сидеть здесь, механически общаться с журналистами после того, что он только что рассказал мне о близнецах. Все, чего я сейчас хочу, это вернуться в барак, и выяснить, правда ли это. Возможно, Сильвио солгал мне. Не исключено, что он намеренно хотел меня расстроить. Мне нужна Амина. Ее присутствие всегда дарит уверенность и спокойствие. Неужели мне еще долго придется сидеть здесь? Затем звучит новый вопрос: такого я еще никогда не слышала. — Вы когда-нибудь хотели, чтобы все было по-другому? Что-то в голосе спрашивающего заставляет меня поднять голову. Я не вижу этого человека. Прожекторы, свет которых направлен на меня, слепят глаза, и несмотря на то что журналисты совсем рядом, всего в нескольких шагах, кажется, будто они находятся в темноте. Я напрягаю зрение, пытаясь разглядеть хоть кого-нибудь. Я в первый раз смотрю на присутствующих и поэтому не могу определить, кто из них задал последний вопрос. Этот голос: негромкий и как будто виноватый. Я уже слышала его раньше. — Можете повторить свой вопрос, пожалуйста? — спрашиваю я. Поднимается какая-то фигура в центре комнаты. Прожектор послушно перемещается на него. Это он. Тот самый мальчишка, что был в цирке вчера вечером. Почему он снова здесь? — Вы когда-нибудь хотели, чтобы все было по-другому? Я смотрю в его глаза, которые умоляют меня сказать правду. В комнате становится тихо. Все ждут моего ответа. Я поворачиваюсь к Сильвио и смотрю на него. Он качает головой. Нельзя действовать без его одобрения. С другой стороны, он и так уже недоволен мною, может ли все стать еще хуже? Я оглядываюсь на мальчика, снова задаюсь вопросом о том, что он здесь делает, и наклоняюсь вперед, словно нас связывает незримая нить, которая притягивает меня к нему. Я делаю глубокий вдох. — Да, — отвечаю я ему. Сначала я шепчу, но потом вспоминаю Астрид и Луну. Они, должно быть, мертвы. Сильвио никогда не лжет о таких вещах. Ему это не нужно. Я знаю, что они на самом деле мертвы. Ярость наполняет меня. Она кипит внутри, ее невозможно сдержать. Я встаю и говорю громко и ясно. Мой голос разносится по всей комнате, когда я смотрю на него. — Да, я хочу, чтобы все было бы по-другому. Бен В течение нескольких секунд мне кажется, будто там никого нет, кроме нас двоих, будто комната, цирк и все остальное куда-то исчезло. Прошлым вечером так же было на арене. Будто весь мир — просто фон, очертания, а она — единственная реальная вещь, восхитительный радужный свет в мире силуэтов. Заклинание внезапно рушится, когда Сабатини, маниакально улыбаясь, выходит на середину сцены. — Хорошо, спасибо всем. На сегодня все. Я уверен, вы согласитесь, что это было здорово. На выходе, пожалуйста, возьмите специальный пропуск для прессы на субботний вечер, на Шоу Призраков, приуроченное к Хеллоуину! Всем спасибо! Два охранника вытаскивают ее из комнаты. Сабатини холодно смотрит на меня, затем поворачивается на каблуках и бросается вслед за ними.