— О, ради бога! — обрывает его Сабатини. — Это не обсуждается. Все должно быть готово к завтрашнему вечеру, ты слышишь? Если этот номер провалится, то я провалюсь вместе с ним. А я этого не люблю. С этими словами он бросается вверх по лестнице на сцену и смотрит на группу Отбросов внизу. — Если номер потерпит неудачу, то вы больше не понадобитесь. У вас нет никаких навыков, вас выбрали не потому, что у вас есть талант. — Сабатини смеется. — О, нет! Вы самые низшие из всех Отбросов. Вас выбрали потому, что вы… как это точнее сказать? Вы — Од-но-ра-зо-вые! — Он произносит слово медленно, подчеркивая каждый слог. — Да, точно. Одноразовые. Проще говоря, вы мусор. Мне наплевать, если умрет один, двое или все вы. Тем не менее Чистые захотят увидеть, что, по крайней мере, некоторые из вас останутся живы после выстрела. В противном случае, номер бесполезен. И этого может быть достаточно для спасения ваших жалких жизней. Мне бы не хотелось мгновенных смертей: надо несколько раз пролететь под куполом, чтобы оправдать время и усилия, которые я потратил на вас. Ну, вижу, вы все горите желанием поскорее взяться за работу! — Он смеется и хлопает в ладоши. — Начали. Заряжай! Целься! Пли! Хошико Отбраковка, как я и думала, ужасна. Даже после того, как Сильвио уходит, большая часть детей продолжает хныкать. У каждого ребенка есть номерок, который прикреплен к его одежде, а у меня в руках блокнот на дощечке и красная ручка. Рядом с каждым номером я должна сделать отметку: пригоден или непригоден. Галочка или крест. Мне даже не приходится врать — Сильвио так запугал их, что никому не удается показать даже половину своих способностей. Они пытаются изо всех сил, но при этом так сильно дрожат и так горько плачут, что у них ничего не получается. Мальчонка, которого я выделила среди прочих, последний. И он единственный, кто не окаменел от страха. — Как тебя зовут? — спрашиваю я его. — Иезекиль, — с улыбкой отвечает он. Его зубы все еще белые и блестящие. Я подвергаю его испытаниям, как и других детей. Он делает все гораздо лучше, чем остальные. В нем больше гибкости, его движения плавные и полные грации. То же самое касается и прочих умений. Он сильнее, проворнее и пластичнее других. Когда они идут по гимнастическому бревну, двое из них падают на маты, но даже те, что смогли устоять и дошли до конца, качаются, едва удерживая равновесие. Но не Иезекиль. Он как будто танцует, глядя прямо перед собой. Его движения полны своеобразной поэзии. Я невольно представляю себе, как он идет по натянутому канату. Это его стихия, это заметно с первого взгляда. Я смотрю через всю комнату на Чистых. Все трое таращатся на него как на вкусное блюдо, которое они собрались отведать. В их глазах можно увидеть символы фунтов стерлингов. Иезекиль слишком хорош. Я прислоняюсь к бревну и незаметно подталкиваю его плечом, чтобы оно дернулось. Мальчонка испуганно таращит глаза и слегка покачивается, но не падает. Под конец он совершает прыжок и ловко приземляется, раскинув руки в стороны. Я беру в руки блокнот. Напротив номера каждого ребенка в списке стоит жирный красный крест. Этот мальчик последний. Я пару секунд обдумываю, что мне делать, взвешивая все возможности. Истина состоит в том, что его судьба в любом случае предрешена. Если он вернется в гетто, то вырастет в какой-нибудь убогой дыре, разделяя постель с крысами и вшами. Если ему посчастливится выжить и стать взрослым, то впереди только тяжелая, разрушающая тело и душу работа, за которую он получит несколько жалких жетонов на еду и одежду. Парень проведет остаток жизни в голоде, холоде и грязи. Может, здесь ему будет лучше? По крайней мере, он не будет голодать, у него будет чистая одежда, возможность каждый вечер мыться. И мы станем его семьей. Мы сделаем для него все, что в наших силах. В моем воображении внезапно возникает картина — моя маленькая хижина, которую я иногда пытаюсь мысленно представить себе. Там было всегда холодно, холодно настолько, что немели пальцы ног, болели все кости и суставы, а дыхание выходило изо рта облачками пара. Мы все вместе забирались на крошечную кровать и прижимались друг к другу в поисках тепла и уюта. Кроме кровати у нас был маленький столик из перевернутого деревянного ящика, но не было ни стульев, ни табуреток. Мы просто сидели на полу. В углу стояло ведро. Мы справляли в него нужду или же шли с этой целью через трущобы в общественный туалет: вонючие, грязные маленькие навесы над большими дырами в земле. Я всегда боялась толстых клочьев паутины, которые заполонили там все пространство, а от запаха испражнений меня тошнило. Мама говорила, что эти туалеты — рассадник бактерий и болезней, и поэтому всегда позволяла мне использовать ведро. Я помню, как она рассказывала мне разные истории и пела песни. Мне нравилось слушать ее прекрасный голос. Меня внезапно охватывает тоска по маме. Я готова мерзнуть, готова снова пользоваться ведром, я все вынесу ради того, чтобы снова услышать, как она поет. Просто чтобы прижаться к ней, спасаясь от холода. Я не могу сделать это. Не могу взять на себя ответственность за Иезекиля. Я не могу обрекать его на такую жизнь, будь он хоть трижды талантлив. Обучить его, чтобы потом смотреть, как он, рискуя жизнью, каждый вечер ходит по канату. Я не могу видеть, как он обращается в сломленное измученное существо. Такое, как я. Я оглядываюсь на директоров: они продолжают наблюдать за нами. Беру ручку, ставлю рядом с номером 12 жирный красный крест и, размахивая в воздухе списком, иду к ним. Они смотрят на меня поверх большого стола, как будто я таракан и спешу к ним, быстро перебирая лапками. — Они все не подходят, — объявляю я. — Ни один из них, — со шлепком кладу лист на стол и разворачиваюсь, чтобы уйти. — Стой! — командует Бейнс. — Быстро вернись назад! Я поворачиваюсь и встречаюсь с ней взглядом. Мы злобно смотрим друг на друга. — Тот последний мальчишка. Не говори мне, что он не подходит, мы все видели, как он прошел по бревну. — Он слишком сильно шатался. Ему не хватает гибкости. Его не натаскать, — отвечаю я ей. — Неправда, в нем чувствуется потенциал, — это подал голос Труляля. — Да, мы все это заметили, — поддакивает Дураля. — А я говорю, что он не годится. Они все в упор смотрят на меня. Бейнс подается вперед. — Сколько отборов ты уже отсортировала? — Кучу, — с вызовом отвечаю я ей. — И вижу, что он негоден. — Подойди сюда! — Ее красный крючковатый ноготь скорее напоминает коготь, и он велит мне подойти ближе. — Нет-нет, еще ближе. Останавливаюсь у самого стола. Моего роста едва хватает, чтобы заглянуть через его край, и я вынуждена откинуть голову назад, чтобы видеть ее в своем огромном кресле. Она это сделала нарочно, чтобы я почувствовала себя еще меньше. С горящими глазами она поднимается со стула. Кажется, будто каждая клеточка ее тела сочится ненавистью. — Я знаю твой номер, — шипит она. — Ты маленькая нахалка и слишком много на себя берешь. Она оборачивается к остальным. — Мальчишка нам подходит. Все согласны? Оба с мерзкой усмешкой смотрят на меня и кивают. Вивьен Бейнс наклоняется ближе. Я чувствую на своем лице ее дыхание. — Мне не нравится, что ты себе позволяешь, девчонка. Совсем не нравится. Ты еще обо мне услышишь. Она оборачивается к мужчинам. — Вся эта суета из-за горстки грязных Отбросов. Может, их лучше сразу в газовую камеру? Сэкономили бы и время, и деньги. Те нервно смеются. Подозреваю, что они ее боятся. Она машет мне рукой. — Давай, уходи отсюда! Я оборачиваюсь. Дети, удивленно вытаращив глаза, ждут, что будет дальше. Сжав волю в кулак, я стараюсь идти медленно, четким шагом. Остановившись у двери, я оборачиваюсь на нее. Бейнс по-прежнему смотрит мне вслед. Я улыбаюсь ей своей самой слащавой улыбкой и, шагнув за порог, с силой захлопываю за собой дверь. Грохот эхом разносится по пустому двору. Бен Я не могу смотреть на это, и бросаю беглый взгляд на двери, через которые я вошел. Они все еще открыты. Может быть, я смогу выбраться отсюда, пока не стало слишком поздно. Внезапно арену заливает яркий свет. Теперь мне ни за что не уйти отсюда незамеченным. Я не хочу смотреть, но и не могу оторвать глаз от происходящего и, как зачарованный, в ужасе наблюдаю за первым мальчиком, который медленно поднимается по ступенькам. Много лет назад, во время военных действий, жерло пушки заполняли огромными металлическими ядрами и стреляли ими, разбивая врага в мелкие клочья. Теперь место железного ядра занимает мальчик моего возраста. У него нет костюма, лишь тонкое тряпье, которое все артисты носят в свободное от выступлений время. На арене так тихо, что слышны шлепки его босых ног по металлической лестнице. Атмосфера сейчас сильно отличается от той, что царит во время выступления. Никаких блестящих костюмов, барабанной дроби или яростного крещендо. Этот цирк обнажен до костей, как и те несчастные мальчики на сцене. Я прижимаю руки к лицу и сквозь пальцы наблюдаю за происходящим. Как только мальчик достигает верхней ступеньки, он наклоняется и достает что-то из большого мешка на помосте. Затем щелкает фиксаторами ремня. На спине у него рюкзак. Он смотрит на товарищей внизу с выражением нескрываемого ужаса. Я чувствую, что меня вот-вот вырвет. Он забирается в зияющее жерло пушки, свернувшись в комок, и теперь виден лишь рюкзак на его спине. Места в пушке очень мало, даже для такого худенького создания, как он. Вот почему все мальчики одинакового телосложения — Чистые, должно быть, отобрали самых тощих из них. Еще один мальчик шагнул вперед. Я вижу, как он смотрит вверх и бормочет слова молитвы, прежде чем быстро потянуть на себя черный рычаг у основания пушки.