Они опросят персонал пароходства, проверят по регистрационному номеру, была ли моя машина на борту. Наверно, просмотрят и записи камер наблюдения и увидят, что за рулем сижу я. Лица не видно, потому что я занята мобильником. Но они узнают мои длинные темные волосы под шапкой. Узнают куртку и клетчатый шарф. Машину найдут где-нибудь на Хеймё. Вероятно, неподалеку от моря. А моя сумка будет лежать на сиденье. Найдут мобильник, проверят, звонила ли я куда-нибудь. Нет, не звонила, но, может, послала кому-нибудь эсэмэску, например маме. Наверно, что-нибудь вроде: я больше не в силах. Она громко кричит. Звук несколько раз прокатывается меж сводчатым потолком и кирпичным полом — никаких сомнений: она взаперти. В полном отчаянии она встает, подходит к двери. Да, оставляя ее здесь, Уильям Трюсте мог не волноваться: дверь новая, стальная, выбранная специально, чтобы защитить богатство, какое представляют собой одиннадцать бочек виски 1947 года. Раздолбаю тут все к чертовой матери, думает она. Перебью все бутылки с вином, вылью спиртное. Выпущу из бочек миллионы. Это будет моя месть. Ни капельки не останется. Он может только убить меня, и все. А я могу к его приходу упиться до бесчувствия. И ничего не почувствую. * * * Карен подходит к бочке, лежащей на деревянных козлах. Поднимает белый лоскут, берется за затычку. Чувствует, как та с легкостью поддается. Другие наверняка сидят крепче, думает она, бросая взгляд на десяток бочек, которые стоят стоймя. В тот же миг она видит перед собой довольное лицо Уильяма Трюсте, когда он рассказывает, что нашел бочки в одном из ходов сообщения угольных разработок. Видит его невольное движение. Кивок за спину, на стену, целиком занятую длинным стеллажом с рядами винных бутылок. Стеллаж устойчивый, тяжелый, но к стене не прикручен. Когда Карен чувствует, как он в конце концов наклоняется, слышится звон полутора десятков разбитых винных бутылок на полу, затем весь массивный стеллаж с грохотом падает, вино потоками заливает пол и битое стекло, она опять вскрикивает. Не оттого, что джинсы намокли, не оттого, что брызнувшие осколки порезали щеку и обе руки. А оттого, что ее мольбы, кажется, услышаны. * * * Дверь широкая, но низкая. Чтобы осмотреть ее, приходится нагнуться, и снова Карен падает духом. Висячий замок. Конечно, Трюсте никогда бы не оставил ее открытой, хоть она и спрятана. И ключа здесь, в погребе, разумеется, нет. Но замок старый, так ей кажется, когда она ощупывает шершавую поверхность, вероятно, такой же старый, как и сама дверь. Несколько быстрых шагов — она берет латунный подсвечник, освещает ржавый висячий замок. И правда старый, думает она, наверно, можно его взломать, только вот чем? Никакого инструмента под рукой. Она озирается по сторонам, поднимает подсвечник повыше, пытается высмотреть какой-нибудь узкий, острый предмет, но не видит ничего. Он может вернуться в любую минуту, думает она, чувствуя, как сердце громко стучит где-то в горле. Наверно, проводит Хелену, проследит, чтобы она все сделала, как велено. Надела мою шапку, мою куртку, мой шарф и заехала в моей машине на паром. Но потом он вернется. Если Хелена успеет на паром в полвосьмого, он вернется в течение часа; она чувствует, как от отчаяния руки леденеют. Я нипочем не успею. Взгляд мечется в сумеречном свете, ищет хоть что-нибудь. Она смотрит на стальную дверь, представляет себе, как эта дверь с минуты на минуту откроется, как она увидит на пороге его силуэт. Новая идея. Может, забаррикадироваться, выиграть время? Дверь открывается внутрь, и если подтащить стол и опрокинуть остальные стеллажи… В этот миг взгляд падает на нижнюю полку на стене напротив. Ну конечно. * * * Не получится, сознает она после нескольких тщетных попыток засунуть острие штопора в замочную скважину. Разочарованно дергает ржавый замок, чертыхается. Так близко. Как назло, так близко. Она бьет по замку кулаком, чувствует боль в ладони. И что-то еще. Тянется за тяжелым подсвечником, наклоняется, светит. На сей раз не вскрикивает, когда надежда вновь оживает. Замок не взломать, петли на старой деревянной двери тоже крепкие. И все шурупы на месте, но древесина вокруг них обветшала. Карен снова дергает замок. Да, чуток движения есть. Выламывать она не смеет, вдруг штопор согнется и сломается. Ковыряет острием вокруг двух шурупов, расшатывает, тянет. Не глядя на часы, ковыряет, долбит, расшатывает. Когда первый шуруп, звякнув, падает на кирпичный пол, Карен Эйкен Хорнби вся мокрая от пота, вина, слез и соплей. А когда на пол таким же манером отправляется следующий шуруп, она выпрямляется, хватает подсвечник и вышибает дверь. 75 Карл Бьёркен раздраженно барабанит пальцами по рулю. Обычно он вообще не задумывался о том, что снег и ветер могут привести к опозданиям в движении паромов. В любой другой день он бы, как и все доггерландцы, со стоическим спокойствием отметил, что придется смириться перед мощью стихий. Но сейчас он думает, что с каждой уходящей минутой Ингрид будет злиться все больше. Ведь каждую минуту она будет задавать себе вопрос, почему ее муж, получив разрешение уехать на Трех Королей, не смог вовремя добраться до дома, как все нормальные люди. Почему, господи боже мой, он добровольно до сумерек торчал на работе, вместо того чтобы двинуть домой? И с каждой уходящей минутой в ней будет расти уверенность, что муж трусливо держится подальше от дома, оттого что знает: она пригласила на праздник своих родителей. С каждой уходящей минутой увеличивается риск, что Ингрид Бьёркен спросит себя, уж не вышла ли она за поганца. Может, так оно и есть, думает Карл, сдерживая желание нажать на клаксон, просто от расстройства. Наклоняется вперед, смотрит на цифровое табло над въездной рампой. Текст, который уже двадцать минут объявлял “Значительное опоздание. Сообщение нерегулярное”, погас. Экран совершенно черный. Если б он выехал всего получасом раньше, то был бы уже дома. Но нерегулярность паромных рейсов привела к длиннущим очередям, и прошлый раз последним на паром заехал автомобиль прямо перед ним. Все доводы, что, если чуть-чуть потесниться, на борту вполне поместится еще одна машина, оказались бесполезны. “Все занято, ждите следующего”, — сказал мужик в оранжевом жилете с логотипом пароходства. Карл хотел было достать полицейский жетон, но в последнюю секунду отмел эту идею. Он тут не единственный в расстроенных чувствах и вовсе не намерен поступать так, как окружные доктора всюду на островах: они выставляли знак и проезжали мимо очереди, даже когда спешили вовсе не к пациенту, а в супермаркет за праздничными покупками. Все это знали, и все молчали. От болезни никто не застрахован, и тогда благодари Бога, что в городе вообще есть врач. Карл быстро смотрит на паром, который наконец-то подходит к берегу, а затем в зеркало заднего вида. Позади выстроилась длиннущая вереница автомобилей, на этот рейс попадет разве что половина. Еще один взгляд на паром — он уже причалил и резко качается на волнах, — а затем на персонал, машущий руками автомобилям, которым надо выезжать на берег. В окно Карл видит, как они перекликаются и показывают на что-то на пароме, скрытое за информационным щитом. В тот же миг загорается новая надпись: Движение приостановлено. Технические проблемы. Плюнув на превышение полномочий, Карл открывает дверцу, выходит из машины. Снег перестал, но, пока он сидел в машине, ветер стал куда крепче, нежели он предполагал. Аж дыхание перехватывает. — Надолго? — кричит он, подходя к одному из оранжевых жилетов и показывая полицейский жетон. — Почем я знаю. Сами поглядите, — отвечает тот. — Вон как ветер постарался. Карл оборачивается, смотрит на паром и понимает, что Ингрид не скоро простит его. Штурманская рубка изрядно покосилась, качается туда-сюда на ветру, того гляди, вообще рухнет. — Сюда вызвали один из фрисельских паромов, но ведь наверняка не один час пройдет, пока он доберется, в такую-то погоду. Вам лучше вернуться. Карл бросает взгляд на очередь: последние автомобили, отчаявшись, уже дают задний ход. Со вздохом он возвращается к машине, садится за руль и пристально смотрит в зеркало заднего вида. Ничего не происходит. Ни один из автомобилей позади не сдвигается ни на миллиметр. Зато слышно все больше клаксонов и возмущенных голосов. Проклиная все на свете, Карл Бьёркен опять выходит из машины. На сей раз полицейский жетон, похоже, пригодится. — Как насчет вызвать людей нам на подмогу? — спрашивает один из оранжевых жилетов. — А что стряслось-то? Почему народ не может просто дать задний ход? — Да там здоровенный “форд” всех заблокировал. Баба какая-то крезанулась: взяла и ушла. Но ключи с собой забрала. Придется звонить, чтоб машину эвакуировали. Карл смотрит на очередь, но “форд” отсюда не видно. — Или закоротить зажигание, — говорит он. — Так будет куда быстрее. Со вздохом он направляется в конец очереди. Лавирует в узком проходе между стальным ограждением, открытыми дверцами машин и злющими водителями. Тридцать секунд — и Карл Бьёркен цепенеет. Последним в очереди эффективной пробкой между ограждениями стоит зеленый “форд-рейнджер”. Водительская дверца открыта, и даже отсюда отчетливо видна вмятина. Уже полгода он уговаривал Карен выправить ее. 76 Не оглядываясь, Хелена Трюсте идет вперед. Ее окликали, что-то кричали, спрашивали, какого черта она творит, но никто не пытался ее остановить. Она не отвечала. Что она могла сказать? Она не знает, что делает. Не знает, куда идет, не знает, что происходит. Никогда не знала, это Уильям все всегда знает. Всегда знает, что произойдет. Даже когда явилась эта полицейская, Карен-как-ее-там, он не растерялся. Ну, разве только на секунду, когда поднялся из погреба и услышал, как она разговаривает с Альвином. Когда Карен обернулась и как-то странно на него посмотрела. Конечно, на миг его мир пошатнулся, Хелена видела. Лишь на секунду-другую, а дальше он уже знал, что надо делать. Уильям всегда знает, что делать. Мне кажется, он испытал наслаждение. Сперва краткий миг, когда пришлось задуматься, легкая дрожь тревоги ввиду опасности, что все раскроется, что все может пойти насмарку. А потом хмельная радость, когда он нашел, как обойти проблему. Да, наверняка он испытал наслаждение. Он такой, такова его натура, я всегда знала. Пошла за ним с открытыми глазами. “Вы под стать друг другу, как рука и перчатка, — сказала его мать. — Уильям — полная противоположность своему отцу, у него есть амбиции, он метит высоко. Но для баланса ему нужен противовес”. Ее родители подобных восторгов не выказали. Хотя, когда они впервые пригласили Уильяма домой на ужин, он был выше похвал. Поцеловал руку и ее матери, и отцу, принес в подарок отцу виски восемнадцатилетней выдержки и расхваливал угощение, а родители все равно чувствовали себя скованно и неловко. Но разве это имело значение? Мать Уильяма считала, что они как рука и перчатка, а уж она-то знает своего сына. Правда, бабушка отвела ее в сторонку, взяла за руку и огорченно посмотрела на нее: “Будь осторожна, малышка. Иначе он тебя сожрет”. А она только рассмеялась.