Филипп, солист группы, присвистнул: – Да она нас развращает! Эстелла подняла бровь: – Впервые я услышала эту песню здесь. Причем в твоем исполнении. Алекс подобрал аккомпанемент, и она поняла, что он тоже знает песню; работал под прикрытием и наверняка массу времени провел в подобных барах. Она начала напевать вместе с Филиппом, и Алекс присоединился, импровизируя время от времени и перебирая варианты, услышанные – как он шепнул ей украдкой – в Марселе, в Тулузе и в каком-то городке близ Пиренеев. Одна из версий заставила Эстеллу прыснуть от смеха, да так громко, что она не смогла играть, и Алекс взял на себя и мелодию, и аккомпанемент, да еще и приукрасил риффом – короткой последовательностью аккордов, – которую тут же скопировал саксофонист. Эстелла поняла, что Алекс настолько же талантлив в игре на рояле, как и во всем остальном. – Знаешь, – шепнула она в паузе между пением, – если тебе наскучит нынешний род занятий, ты всегда сможешь заработать на жизнь как джазовый пианист. – Порой я думаю, это была бы не жизнь, а мечта. В завершение он снова начал играть The Nearness of You, и Филипп уступил свое право солировать – интерпретация Алекса была настолько трогательна, что каждая нота будто нажимала клавишу в сердце Эстеллы. Он в недоумении обнаружил, что на этот раз она не присоединилась. – Не могу, – созналась Эстелла. – И без меня звучит выше всяких похвал. Перед началом припева Алекс шепнул: – Пожалуйста… В момент уязвимости Эстелла уловила, как в нем мелькнул проблеск юноши, который скрывался за образом взрослого мужчины; подростка, настолько жаждущего спасти свою мать, что ради этого он готов был стать разбойником с большой дороги или пиратом; подростка, которому не оставили выбора, кроме как сдаться на милость британского правительства в обмен на жизнь – сделка, о которой Алекс, скорее всего, сожалел, однако сейчас он уже слишком погряз во всем, чтобы когда-нибудь бросить свой род занятий. Эстелла кивнула, однако не заиграла. Пусть мелодия плывет по залу такая, как есть: медленная, нежная и трогательно прекрасная, как и ее видение Алекса-мальчика, одной рукой собирающего деньги за контрабанду оружия, а другой утирающего матери слезы. Но она подпевала, ненавязчиво позволяя вести мелодию, а сама вливалась в нее, превращая свою партию в сплав любви и печали, мост, который может привести человека от скорби к jouissance – к наслаждению. Песня подходила к концу. Глаза Эстеллы наполнились слезами, они уже проникали в голос, делая его низким и сиплым. Алекс сыграл финальную ноту, и Эстелла отвернулась, не желая показывать свою незащищенность, но он протянул руку, осторожно смахнул слезинку, катившуюся по ее щеке, а затем взял ладонь Эстеллы в свою, поднес к губам и поцеловал. Самый иллюзорный из жестов – словно перышком по руке провели. Однако жгучая боль выстрелила прямо в средоточие тела. Ей захотелось прислониться к Алексу. А если бы губы коснулись губ, как только что коснулись тыльной стороны ладони? Глава 21 Сразу после того Эстелла сбежала, задержавшись на минуту, только чтобы сказать Алексу: – Я пошла домой. Прошу тебя, хоть раз в жизни не сопровождай меня. И, не желая слушать ответ, протолкнулась сквозь веселящихся завсегдатаев клуба, по пути торопливо попрощавшись с Ютт, и замедлила шаг, лишь когда оказалась в нескольких кварталах от клуба. Почему она позволила целовать себя мужчине, который встречается с ее предполагаемой сестрой? Что это – безумие, глупость? Наверное, ее, и без того расстроенную, так возбудила полная искушений парижская ночь в джаз-клубе, да еще и убаюкали звуки саксофона. Она пойдет к маме. И плевать, что Алекс не велел. Прямо сейчас заберет вещи с рю де Севинье. Алекс вернется, а ее и след простыл. Как теперь посмотреть ему в глаза, не выдав себя, как скрыть чувства, охватившие ее в тот момент, когда он поцеловал ей руку? Она шагала медленно, не в силах заставить себя прибавить шаг. Перед глазами стояло лицо Алекса, а его губы снова и снова обжигали ладонь. Наконец она открыла дверь дома на рю де Севинье. – Алекс? Эстелла вздрогнула и схватилась за сердце. – Нет, это я. На верхней площадке лестницы стояла Лена, с тревогой глядя вниз. Эстелле захотелось оторвать себе руку. Она не сделала ничего такого, что могло считаться предательством, однако внутренне предала Лену намного глубже, чем если бы Алекс поцеловал ее в губы. Настало время откровенного разговора; в любом случае она давно задолжала его Лене. Эстелла уселась на ступеньку и посмотрела на Лену снизу вверх. – Мне все казалось, безопаснее не знать, кем мы приходимся друг другу. Думала, проще закрыть глаза, чем принять удар в лицо. – А если тебе предложат яблоко, ты откажешься? – тихо проговорила Лена. – Верно подметила. Я бы не отказалась. – Эстелла изучала Лену, женщину, похожую на нее физически, однако так непохожую хотя бы тем, что та не умела улыбаться. Словно у нее много лет назад похитили это умение. – Я отправляюсь к маме. А до того, надеюсь, ты расскажешь мне, как попала к Гарри. – Идем со мной, – ответила Лена. Они поднялись наверх и прошли через вестибюль к другой, потайной лестнице, которую Эстелла до сих пор не замечала. Лестница вела мимо комнат, где раньше, должно быть, проживала прислуга, и выходила на крышу. Эстелла нырнула в парижскую ночь и ахнула: – Как ты нашла этот ход? – В моем доме есть такая лестница. Я сообразила, что она должна быть и здесь. – Лена уселась на крышу. – Как прошел вечер? Эстелла опустилась рядом и тут заметила у Лены под мышкой коробку из-под обуви. На коробке было отмаркировано название магазина, где мама обычно покупала ей обувь. Эстелла вздрогнула от одной мысли, что мама могла хранить там. – Я была в джаз-клубе, – осторожно ответила она. – И Алекс тоже? – И он. – Он рассказывал тебе о своей матери? Об отце? – Чуть-чуть. – Я рада. Рада? Эстелла удивилась, однако промолчала и показала на коробку. – Что там? – Нашла под роялем. – Лена протянула коробку Эстелле. – А почему не открыла? – Хочу сделать это вместе с тобой. – Спасибо, – прошептала Эстелла. Их глаза встретились. Лена выдержала ее взгляд и улыбнулась в ответ. Эстелла поставила коробку между собой и Леной и сняла крышку. Сверху лежало платье – самое первое из пошитых Эстеллой для себя. Неровные строчки, болтающиеся пуговицы, потертая ткань… Эти недостатки Эстеллу не волновали, и мама разрешала ей носить платье всегда, даже зимой, просто надевая под него трико, а сверху пальто, чтобы не мерзнуть. Она взяла платьице в руки, и в памяти вспыхнуло: они с мамой гуляли по кварталу Марэ и остановились у этого дома. На мамином лице читалась безысходность – Эстелла не знала тогда этого слова, однако понимала, что «печаль» не вполне подходит для описания маминых ощущений, – и она крепко обвила руками талию Жанны. Мама громко всхлипнула и как-то внезапно успокоилась, загнала свои эмоции внутрь и подхватила дочь на руки, хотя та уже слишком выросла для этого. – Ничего страшного, просто сердце кольнуло, – сказала она тогда. Теперь Эстелла понимала, что мама имела в виду. Вот сейчас она сидит рядом с женщиной, которая более чем вероятно является ее сестрой, держит в руках полную тайн коробку и свое поношенное детское платьице и тоже ощущает боль в сердце. Она снова сунула руку в коробку и извлекла свернутый в рулон холст с портретом мужчины и женщины, которые смотрели друг на друга так, что сомнений не оставалось: их связывает глубокое чувство. Эстелла изучила картину и нахмурилась: она узнала комнату, послужившую паре декорацией. Витражное окно, словно в церкви, рояль у стены, а в окне на дальнем плане здания, которые Эстелла, если сядет за тот же самый рояль, увидит за тем же самым окном. – Эти люди позировали художнику здесь, – задумчиво проговорила она. – Кто они? – Эвелин Несбит, а с ней Джон Берримор. Возможно, ты видела некоторые из его фильмов. Он был любовником Эвелин до Стэнфорда Уайта и Гарри. Эстелла перевернула холст и прочла написанные изящным маминым почерком слова: Mes parents[59], 1902. – Эвелин Несбит и Джон Берримор – родители моей мамы? Так вот почему Эвелин продала маме дом за один франк? – И по той же причине отдала ее в монастырь на воспитание. Эвелин была не замужем. Хорошо известно, что она как минимум один раз делала аборт, когда жила с Джоном, а еще приезжала в Париж якобы восстанавливать здоровье и, вероятно, в тот раз все же решилась родить. В результате на свет появилась твоя мама. Боже… Не слишком ли много сразу? А в коробке есть что-то еще. Эстелла вынула отпечатанную на машинке страницу и карандашный рисунок, который сразу завладел ее вниманием. Она узнала руку матери. Жанна тоже часто рисовала эскизы, всегда карандашом. Рисунок изображал двух спящих детей. Совсем младенцев, новорожденных. – Так, значит, детей было двое, – сказала Эстелла. – Ты знаешь, чей это рисунок? – тихонько спросила Лена. – Мамин. Мы с тобой близнецы. – В жизни представить себе не могла, что у меня есть сестра, – еле слышно проговорила Лена.