– Ну все, молчи. Давай лучше обсудим твою любовь к запятым. Их нельзя пихать куда вздумается. – Ага, профессор по гендерным исследованиям тоже так говорил. – Сделаю вид, что я этого не слышал. Серьезно, пора постигнуть таинства пунктуации. И избавиться от сухого научного стиля. «Исходя из этого, мы можем контекстуализировать процесс в рамках постмодернистского подхода»… Что это за фигня? – Ну, какие тексты, такой и стиль. – Да, но в журналистике это тебя уничтожит. Выражайся проще. И лей меньше воды. А в целом неплохо. Не самые свежие мысли, но самобытность разовьется со временем. – Он смотрит на нее из-за очков. – Послушай, читать про эротику ранней киноэпохи и порнографию для чернокожих, конечно, весьма занимательно, но советую обсуждать домашку с одногруппниками, а не со мной. – Ну уж нет, – машет рукой она. – Одногруппников я и на парах вижу. Хватает за глаза. – Да ладно тебе. Думаю, если бы ты захотела, то запросто бы… Она перебивает его: – Что, подружилась бы с ними? Вот не надо, а? Я как поехавшая с катушек звезда, только без лимузина и халявных дизайнерских шмоток. Люди постоянно на меня пялятся. Они все знают и только об этом и говорят. – Ну что ты так, девочка… – У меня есть одна чудесная способность: никто не хочет со мной говорить. Просто магия. Подхожу я к кому-то, и все, разговору конец. А отхожу, и он продолжается, только потише. – Рано или поздно это пройдет. Они молодые и глупые. А ты необычная. – Я ненормальная. А это совсем другое. Я не должна была выжить. А раз уж смогла – значит, должна была измениться. Стать сраной трагической девицей, которую постоянно рисует моя мать. – Да, на Офелию ты мало похожа. – Кирби приподнимает брови, и Дэн защищается: – Эй, я тоже с высшим образованием вообще-то. Только я не тратил студенческие годы на диетическую колу и спортивных писак. – Я и не трачу. Это неотъемлемая часть моей производственной практики, за которую, кстати, тоже ставят оценки. – А насчет писаки возразить ты не хочешь? – Не-а. – Чудесно, – воодушевленно произносит Дэн. – Давай-ка на этой печальной ноте мы переключимся на матч? Бар забит народом, и все болельщики одеты в цвета своих команд. – Как враждующие банды, – шепчет Кирби во время гимна. – Калеки с Кровавыми[3]. – Тш-ш, – шипит Дэн. Как выясняется позже, ему нравится объяснять ей игру – не только основные правила, но и нюансы. – Спасибо. Мой личный комментатор, – саркастически хмыкает она. Бар подскакивает на ноги в едином порыве; кто от восторга, кто от разочарования. Рядом проливается пиво, чуть не залив Кирби ботинки. – А вот это называется «хоум-ран». – Дэн толкает ее плечом, указывая на экран. – Не «гол». Она пихает его кулаком, шутливо, но сильно, костяшками, и он отвечает под стать, не задумываясь: бьет с точно такой же силой. Он умеет давать сдачи – сестра научила. В свое время они немало дрались. И щипались. И катались по полу, дергая друг друга за волосы. Это насилие, подстегнутое любовью. Когда одними объятиями чувства не выразишь. Семейная визитная карточка. – Ай, сволочь! – Она смотрит на него большими глазами. – Больно же. – Блин, Кирби, прости. – Он паникует. – Я не хотел. Не подумал. Ну охренеть, Веласкес, вот это ты молодец: ударил девчонку, которая пережила самое страшное нападение за последние годы. Что дальше? Бить бабулек, пинать щенков? – О, да ладно. Я не такая слабачка. – Она фыркает, но не сводит взгляда с экрана над баром – там в третий раз за игру крутят рекламу молока. Он понимает: ее расстроила не шутливая драка, а его реакция. Ну, тут все легко. Он стучит костяшками пальцев по ее колену. – Ну да. Ты у нас крепкий орешек. Она косится на него, озорно улыбаясь. – Еще какой. Все зубы переломать можно. – Ого. Да ты, погляжу, не умеешь шутить, – широко ухмыляется он и практически подставляется под удар. – Зато бить умею в отличие от тебя, – парирует Кирби. – «Вполне себе ничего»? – качает головой он. Вилли 15 октября 1954 В 1942 году под заброшенным стадионом Чикагского университета прошел первый в мире успешный запуск ядерного реактора. Чудо науки! Но очень быстро оно превратилось в чудо пропаганды. Воображение порождает страх. И страх в этом не виноват. Просто таково его происхождение. Плодятся ночные кошмары. Союзники становятся врагами. Повсюду появляются диверсанты. Паранойя оправдывает все притеснения, и право на тайну частной жизни становится роскошью, ведь у красных есть атомная бомба. Вилли Роуз ошибочно думает, что только в Голливуде перегибают палку. Уолт Дисней требует у альянса кинематографистов сохранения американских идеалов, иначе коммунисты превратят Микки Мауса в марксистскую крысу! Что за бред. Разумеется, она слышала про разрушенные карьеры людей, которых внесли в черные списки, потому что они отказались присягать в верности Соединенным Штатам Америки и их идеалам. Но она ведь не Артур Миллер. И не Этель Розенберг[4], раз уж на то пошло. Поэтому, явившись в среду на работу в «Крейк энд Мендельсон», расположенный на третьем этаже Фишер-билдинг, она совершенно не готова к двум комиксам, оставленным на ее рабочем столе, словно в чем-то ее упрекая. «Американский боец. Шутки кончились – с этими двумя не до смеха! ИВАН ЯД и ЖЕСТКИЙ ТРОЦКИЙ». Супергерой в цветах американского флага и его юный напарник готовятся вступить в бой с двумя уродливыми розовыми мутантами, лезущими из тоннеля. На обложке второго комикса симпатичный секретный агент вырывает из рук женщины в красном платье пистолет, а на ковре рядом с ними истекает кровью бородатый советский солдат. Над камином висит пейзаж: заснеженная деревня под алым росчерком неба, а в окнах виднеются купола минаретов. «Секретные миссии адмирала Захария. Опасности! Интриги! Тайны! Драки!» Женщина напоминает саму Вилли: у нее точно такие же черные волосы. Намек очевиден. Очень смешно. Только она не смеется. Присев в офисное кресло, которое опасно покачивается на неустойчивых колесиках, она внимательно пролистывает комикс. Потом поворачивается и свистит великану с редеющими волосами, в голубой рубашке с белым воротником, который смотрит на нее, устроившись рядом с кулером. Высоченный, а ума ноль. Тот еще козлина. Как-то сказал, что ее, женщину, взяли на должность архитектора, чтобы она попутно отвечала на телефонные звонки. За восемь месяцев работы Вилли отвечала на телефонные звонки ровно ноль раз. – Знаешь, Стьюи, твои смешные комиксы совсем не смешные. – Она театральным жестом бросает их в мусорную корзину, придерживая обеими руками, словно они весят тонну. Висящее в офисе напряжение, которого она даже не замечала, испаряется: коллеги смеются. Типичная Вилли. Джордж делает вид, что бьет Стюарта в челюсть. Нокаут. Придурок поднимает руки, как бы сдаваясь, и все возвращаются к работе. Возможно, у нее разыгралось воображение, но в вещах на столе явно копались. Чертежная ручка в 0,25 миллиметра лежит справа от рейсшины и логарифмической линейки, хотя она оставляет ее с другой стороны, потому что левша. Господи, она ведь даже не социалистка! И уж тем более не входит в партию коммунистов. Но она художница – в последнее время хватает и этого. Художники ведь заводят дружбу с самыми разными людьми. Включая негров, левых радикалов и тех, кто умеет думать своей головой. Да, она не понимает, как люди читают Уильяма Берроуза и откуда взялась шумиха, которую подняли вокруг «Чикаго ревью», рискнувших опубликовать написанную им порнографию – и что с того? Она и раньше не отличалась любовью к чтению. Но у нее действительно есть друзья с 57-й улицы – писатели, художники, скульпторы. И сама она продавала наброски на аллее художников. Обнаженные девушки – подруги, согласившиеся позировать. Среди рисунков есть вполне откровенные. Но это не делает ее коммунисткой! И что с того, что у нее есть свои тайны? В глазах общественности все они одинаковые. Коммуняки. Леваки. Гомосеки. Все одно. Руки дрожат, и она поспешно берется за картонный макет домов, которые проектирует для района Вуд-хилл. Для них она нарисовала пятьдесят набросков, но в трехмерном пространстве работать легче. Пять макетов уже готово – они олицетворяют самые многообещающие идеи, слегка изменяющие детали изначального концептуального эскиза, который принес Джордж. Сложно проявлять оригинальность, когда начальник бюро наказал строго следовать плану. Нельзя заново изобрести колесо. Но можно заставить его крутиться по-своему. Дома предназначаются для рабочего класса: они станут частью изолированного района, нагло содранного с Форест-Парка, с собственным деловым центром, банком и универмагом «Маршалл Филдс». Проект полностью отдали ей в руки, вплоть до мебели и освещения. Представить его она не сможет, зато будет руководить на этапе строительства. Но только потому, что остальные коллеги заняты проектированием офисов для какого-то сверхсекретного правительственного комплекса. Район Вуд-хилл не в ее вкусе. Она ни за что бы не променяла свою квартиру в Олд-тауне, суету, экспрессию, оживленную яркость улиц и легкость, с которой можно привести домой красивую девушку. Но проектировать утопические дома ей нравится. В идеале она предпочла бы сделать их модульными, в стиле Джорджа и Уильяма Кеков, чтобы можно было что-нибудь поменять, модернизировать, связать воедино интерьер с экстерьером. В последнее время она заинтересовалась книгами о Марокко, и ей кажется, что закрытый внутренний дворик отлично подошел бы суровым чикагским зимам. Забегая вперед, она уже написала акварель со своим любимым дизайном. На рисунке счастливая семья: мать, отец, двое детей, собака и «кадиллак» во дворе. Пейзаж простой и уютный, и разве она виновата, что у отца высокие скулы и он кажется слегка женственным? Когда она только начинала работать, ее злило, что ей вечно достаются проекты захудалых домов. Но Вилли знает, как приструнить собственные амбиции. Она пыталась попасть в бюро Фрэнка Ллойда Райта, но ей отказали. (Ну, им же хуже – все равно поговаривают, что он разорился и больше не будет строить дома.) И на место Людвига Мис ван дер Роэ она тоже не метила. Вот и хорошо, учитывая, что в Чикаго этих будущих ван дер Роэ – что тараканов. Как «Три слепые мыши» через дорогу. Не в ее стиле. Да и Райт тот еще злобный старикашка. Лучше бы она работала над общественными постройками. Какой-нибудь музей или больница – но работа далась ей боем, как и место в Массачусетском технологическом институте. «Крейк энд Мендельсон» единственные, кто позвал ее на повторное собеседование, и она не упустила свой шанс. Явилась в узкой черной юбке, вооружившись наглостью, юмором и портфолио, потому что хотела показать – взять ее могли за одни только прелести, но у нее есть и другие достоинства. Нужно пользоваться преимуществами, которыми награждает природа. И немного хитрить. Но тут она сама виновата. Нечего было болтать про то, как плодотворно развитие пригородов повлияет на семьи рабочего класса. Ее радует, что районы строятся с оглядкой на крупные предприятия, и теперь не только офисные работники, но и простые работяги могут переехать из города, где в квартире для одной семьи теснится по десять. Теперь-то она понимает, как легко увидеть в ее речи поддержку рабочих, профсоюзов – и коммунизма. Лучше бы держала язык за зубами, честное слово. Тревога расползается по телу ядом, как лишняя чашка кофе, потому что Стюарт то и дело кидает на нее обиженные косые взгляды. Она понимает, что оплошала. Он первый приставит ее к стенке. Потому что таковы теперь люди. Соседи подглядывают друг за другом из-за штор, школьные учителя доносят на собственных учеников, коллеги обвиняют товарищей в шпионаже. Все потому, что она высмеяла его в первую неделю работы, когда они всем отделом отправились в бар, а он перебрал и пошел за ней в дамскую комнату. Попытался поцеловать ее своими сухими тонкими губами, вжимая в раковину с золотистыми кранами, выложенную черной плиткой. Задрал ей юбку, а сам полез расстегивать штаны, и зеркала в золоченых витиеватых рамах отразили его бестолковые суетливые копошения. Она попыталась его оттолкнуть, но он не поддался, и тогда она нащупала сумочку, которую поставила у раковины, потому что хотела поправить макияж. Схватила черную с серебром декоративную зажигалку – подарок, который купила себе в день, когда ее приняли в институт. Стюарт, заорав, отшатнулся, прижимая к губам волдырь, быстро выскочивший на костистом запястье. Вилли никому ничего не сказала. Она любила болтать, но понимала, что иногда стоит заткнуться. Видимо, кто-то заметил, как он выходит из уборной, горя унижением, потому что в коллективе пошли слухи. После этого он люто ее возненавидел. На обед она не идет, чтобы не столкнуться с ним в коридоре, хотя желудок урчит словно тигр. Но когда Мартин забирает Стюарта на совещание – хватает сумочку и спешно идет к дверям. – Обед кончился, – говорит Джордж, демонстративно проверяя время. – Я быстро. Ты даже не заметишь, как я выходила. – Прямо как Флэш? – говорит он. Вот оно. Почти что признание. – А то, – отвечает она, хотя даже не читала эти дурацкие комиксы. Нахально ему подмигнув, она выходит из кабинета, виляя бедрами, и направляется к лифту с золотыми дверями, цокая каблуками по блестящей мозаике, похожей на рыбью чешую. – Все в порядке, мисс Роуз? – спрашивает швейцар, сидящий за стойкой администратора. Лысина у него такая же отполированная и блестящая, как люстры над готовой. – Просто чудесно, Лоуренс, – отвечает она. – А у вас как дела? – Да что-то простудился, мэм. Надо бы в аптеку сходить. А вы какая-то бледная. Надеюсь, не заболели. А то грипп – неприятная штука.