Она выходит из здания и прислоняется к колонне арки у главного входа, ощущая спиной вырезанных в камне рыб и драконов. Сердце колотится так, словно вот-вот выскочит из груди. Хочется просто вернуться домой и свернуться калачиком в незаправленной постели. (Со среды из простыней еще не выветрился запах Сашиного тела.) Кошки пришли бы в восторг, что она так рано вернулась с работы. А в холодильнике до сих пор ждет полбутылки мерло. Но что подумают о ней остальные, если она уйдет среди бела дня? Что подумает Джордж? «Господи, да возьми ты себя в руки», – велит себе она. Все вокруг и так уже смотрят – а некоторые желают помочь, что еще хуже. Вилли отталкивается от колонны, сбегая от бабульки с морщинистой шеей, которая приближается с явным намерением узнать, все ли в порядке. У ее прогулки есть конечная цель: бар в паре улиц отсюда, куда коллеги обычно не забредают. Он расположен в полуподвале, и из окон видны только ботинки прохожих. Бармен удивляется ее появлению. Он только готовится к открытию: снимает с обшарпанных столов такие же обшарпанные стулья. – Мы закрыты… – Виски с лимоном. Без льда. – Простите, но… Она кладет на барную стойку двадцать долларов. Бармен, пожав плечами, достает с полки над баром бутылку и с чрезмерным старанием принимается за коктейль. – Вы откуда? Местная? – спрашивает он с неохотой. Она стучит купюрой по стойке. – Оттуда, где много таких бумажек. Только заткнись и дай мне мой виски. За баром висит узкое зеркало, в котором видны проходящие мимо ноги. Черные ботинки с декоративными дырочками и шнурками. Бежевые туфли на ремешке. Девочка в носочках и шнурованных башмачках. Мужчина, опирающийся на костыль. Он ей кого-то напоминает, но когда она поворачивается, чтобы его рассмотреть, мужчина успевает скрыться из вида. Ну и что? Зато ее виски готов. Вилли опрокидывает его, а потом требует повторить. К концу третьего стакана она готова возвращаться обратно, поэтому пододвигает двадцатку бармену. – Эй, а вторая? – Даже не надейся, приятель, – отвечает она и возвращается на работу, покачиваясь на приятных волнах опьянения. Но когда подходит к зданию, от головокружения начинает подташнивать. Оно обрушивается на нее как внезапно начавшийся шторм. С каждым шагом голова болит все сильнее, и Вилли из последних сил натягивает жизнерадостную улыбку, когда открывает дверь в кабинет. Боги, как она могла так ошибаться? Перепутала друзей с врагами. Стюарт смотрит на нее с беспокойством, а не презрением. Может, понимает, что в тот вечер зря не сдержался. Неожиданно она вспоминает: он ведь потом ни разу ей не грубил. Мартин злится, что ее не оказалось на месте, когда было нужно. А Джордж… Джордж ухмыляется и приподнимает брови. «И где же ты так долго была? – спрашивает он всем видом. – Не забывай: я наблюдаю». Чертежи на кальке расплываются перед глазами. Она гневно чиркает тушью стены кухни. Все равно они кривые и нужно их переделать. – Ты в порядке? – спрашивает Джордж, фамильярно укладывая руку ей на плечо. – Выглядишь как-то не очень. Может, пойдешь домой? – Спасибо, у меня все чудесно. Ничего остроумного в голову не приходит. Джордж, милый Джордж. Добрый, пушистый, безобидный Джордж. Она вспоминает, как однажды они задержались допоздна, работая над проектом Харта, и он нашел в кабинете Мартина бутылку шотландского виски. Они просидели за разговорами до двух часов ночи. О чем она говорила? Вилли пытается вспомнить. Кажется, про искусство, про Висконсин, где она выросла, про то, почему решила стать архитектором. И про любимые здания, над которыми хотелось бы поработать, – взмывающие в небеса башни Адлера и Салливана, их резные детали. А потом, разумеется, перешла к домам Пульмана, к заносчивости, с которой приходится мириться проживающим там рабочим. Джордж слушал ее и молчал. Собирал компромат. Вилли цепенеет всем телом. Нужно переждать; когда все разойдутся, она сможет трезво оценить ситуацию. Вернуться в бар – или пойти прямо домой, уничтожать все, что может связать ее с оппозицией. Наступает пять часов, и коллеги потихоньку начинают расходиться. Стюарт уходит одним из первых. Джордж задерживается, словно поджидает ее. – Ты идешь, или мне оставить ключи? – У него слишком крупные зубы, и они с трудом помещаются в рот. Раньше она этого не замечала. Большие, широкие куски белой эмали. – Иди. Хочу добить чертеж. Ну, или он меня добьет. Он хмурится. – Ты весь день над ним работаешь. Она не выдерживает. – Я же знаю, что это был ты. – А? – Комиксы. Это обидно и глупо. – Глаза наполняются злыми слезами, но она категорически отказывается смаргивать их. – Комиксы? Да мы их который день из рук в руки передаем. Ты из-за них так завелась? – А, – выдыхает она. От осознания, насколько сильно она ошибалась, спирает дыхание. – Что, совесть нечиста? – Он сжимает ее плечо и перекидывает портфель в другую руку. – Не бойся, Вилли, я знаю, ты не коммунист. – Спасибо, Джордж, я… – Так, максимум им сочувствуешь. – Он не улыбается. Просто кладет ключи ей на стол. – Мы работаем над правительственным заказом, так что проблемы нам не нужны. Меня не волнует, что ты делаешь в свободное время, но научись убирать за собой. Договорились? – Он щелкает пальцами, словно взводит курок, и выскальзывает из кабинета. Вилли остается сидеть, оглушенная его словами. Можно выкинуть оппозиционные журналы, порвать откровенные рисунки, сжечь простыни. Но как стереть собственную суть? В дверь коротко барабанят костяшками пальцев, и она вздрагивает так, что едва ли не падает. Через матовое стекло с названием фирмы виднеется мужской профиль. «ФБР!» – думает она в первую очередь, и моментально становится стыдно. Ну и бред. Наверняка кто-то из коллег вернулся за забытыми вещами. Она оглядывается и замечает пиджак, висящий на кресле Эйба. Значит, это он. Небось потерял кошелек и проездной на автобус. Она снимает пиджак с кресла. Ей тоже пора домой – сидеть на работе больше нет смысла. Она открывает дверь, но видит не Эйба, а ужасно худого мужчину с костылем. Сквозь проволоку и штыри, удерживающие челюсть, виднеется кривое подобие улыбки. Вилли отшатывается от него в отвращении и пытается закрыть дверь, но он успевает подставить костыль. Дверь врезается в нее со всей силы, отскакивает от лба; стекло идет трещинами. От удара Вилли налетает поясницей на металлический край тяжелого чертежного стола и сползает на пол. Только бы успеть добраться до большой лампы Стюарта, которой можно бы было отбиться… Но встать не получается. Ноги не слушаются. Она всхлипывает, а мужчина, хромая, проходит внутрь, косо ухмыляясь сквозь проволоку, и тихо закрывает за собой дверь. Дэн 1 июня 1992 Дэн и Кирби сидят на скамье запасных под навесом – привилегия журналистов. Перед ними расстилается бейсбольное поле; его невозможная зелень приятно контрастирует с дорожками теплого красно-коричневого песка, белой разлиновкой и плющом, обвивающим кирпичную ограду поля. Стадион пока пуст, хотя на соседних крышах уже собираются болельщики. Остальные журналисты обустраиваются в ложе для прессы, которая возвышается над изгибами трибун с серыми пластиковыми сиденьями. Народ пока не пускают; до начала осталось добрых сорок минут, но лавочники уже вовсю готовят еду. В воздухе витает запах хот-догов. Дэн любит такие моменты: стадион полнится предвкушением. Еще бы Кирби не портила ему настроение своими выходками. – Я тебе кто, бесплатный пропуск в библиотеку «Сан Таймс»? На работе нужно работать, – резковато говорит он. – А то зачета по практике не получишь. – Я и работала! – возмущенно возражает Кирби. Она одета в какую-то непонятную панковскую безрукавку с высоким горлом, прикрывающим шрамы, – похоже на рясу священника, только без рукавов. Не лучший выбор для ложи прессы, где царствует дихотомия строгих рубашек и спортивных футболок. Он и так сомневался, стоит ли брать ее с собой. И вот – сомнения себя оправдали. Он старается не отвлекаться на светлые волоски на ее обнаженных руках. – Я же дал тебе список вопросов. Надо было просто зачитать их с вопросительной интонацией. А в итоге Кевин с ребятами приходят и говорят, что пока я надрываюсь, пытаясь выудить из Лефевра какой-нибудь полезный комментарий, ты режешься в карты и флиртуешь с «Падрес» в раздевалке. – Да задала я твои вопросы! А потом села играть с ними в покер. Я просто налаживаю контакты! В универе говорили, что на этом строится вся журналистика. И я не напрашивалась, Сандберг сам предложил. Я выиграла двадцатку. – Думаешь, притворишься милой наивной девочкой и тебе все сойдет с рук? Всю жизнь так выкручиваться будешь? – Думаю, что для начала взаимного интереса достаточно. Любопытство превыше всех заблуждений. Да и помериться шрамами иногда помогает. Дэн слегка усмехается: – Да, про это я слышал. Что, Самми Соса серьезно показал тебе задницу? – Ого. А ты умеешь высасывать сенсации из пальца. Откуда такие слухи? На пояснице у него шрам, чуть выше бедра. И вообще, ты так говоришь, будто они не раздеваются у всех на глазах, когда идут в душевые. У него еще огромный синяк был, потому что он врезался в мусорный бак. Говорит, не заметил – хотел попрощаться с другом, повернулся и бам! Сказал, что иногда жуть какой неуклюжий. – Ха. Учти, если он выронит мяч, я его процитирую. – У меня даже записи есть. И еще кое-что интересное. Мы разговорились про путешествия, про то, как редко они бывают дома. Я им рассказала, как один раз в Лос-Анджелесе я осталась ночевать у девчонки, с которой познакомилась в видеопрокате, а она попыталась устроить групповушку со мной и своим парнем, и в итоге меня выперли на улицу в четыре часа утра. Я гуляла до рассвета, смотрела, как потихоньку просыпается город. Очень красиво. Да и история забавная. – А мне ты ее не рассказывала. – Считай, рассказала. Короче, не важно. Потом я сказала, что рада вернуться в Чикаго, и спросила Грега Мэддокса, как ему тут живется, а он начал увиливать. – В смысле? Кирби заглядывает в блокнот. – Я все записала, когда ушла. Вот: «А где же мне еще жить? В Чикаго такой дружелюбный народ. Не только болельщики, но и таксисты, и носильщики в отелях, и простые прохожие. В других городах все ведут себя так, будто ты им должен». А потом он подмигнул и начал говорить про любимые ругательства. – И ты не стала уточнять? – Пыталась, но он постоянно переводил тему. Я просто подумала, что было бы неплохо написать мнение профессионального бейсболиста о Чикаго. Куда он рекомендует сходить, любимые рестораны, парки, клубы, все в этом духе. Но потом явился Лефевр, и они пошли готовиться к игре. А я как-то задумалась – с чего Мэддокс вообще об этом заговорил? – Да, это точно. – Думаешь, он хочет сменить команду? – Как минимум думает в эту сторону. Бешеный пес всегда держит все под контролем. Ему нравится нарываться. Он знал, о чем говорит. Значит, за ним нужно приглядеть. – Не повезет «Кабс», если он свалит. – Ну, я его понимаю. Если хочешь полностью отдаться бейсболу, нужно искать наилучшие условия. Его же сейчас все хотят.