Два года назад он отнес ее в ломбард – просто оценить стоимость. Местный работник назвал ее дешевкой, жалкой бумажкой, но предложил выкупить за двадцатку («эффект новизны», так он это назвал), и Мэл сразу понял, что стоит она куда, куда больше. Сейчас, когда в кармане ни цента, а ребята по углам предлагают купить травку и колеса, двадцать долларов – это целое состояние, серьезно. Но уж лучше потерпеть без дозы, чем остаться облапошенным, а всяким левым ломбардным барыгам Мэл не доверяет. За пару недель дела устаканиваются. Он находит Рэддисона, который до сих пор ему должен, и прощупывает почву: где там сейчас его мистер Полезный? Иногда с ним связываются торчки, прознавшие о его любопытстве. За информацию они требуют денег или дозу, и Мэл только рад с ними поделиться – но пусть сначала докажут, что не выдумали все на ходу. Он вызнает у них всякие мелочи: на какую ногу мужик прихрамывает, какой у него костыль. Если они начинают говорить про металлический, Мэл понимает – брешут. Но он не говорит, где именно они прокололись. Еще чего; пусть и дальше пытаются кинуть кидалу. В основном он просто следит за домом. Вроде даже разобрался, какой из всех ему нужен. Там что-то есть, это точно. Мэл обошел район вдоль и поперек, заглядывая в окна – из домов давно вынесли все, что плохо лежало. Но мужик-то был умный, по нему видно. Запрятал небось свою нычку. Деньги или наркотики. Где-нибудь под полом или в полости стен. Что-то такое. Что там еще толкает людей на свершения, помимо чувства вины? А, точно. Жадность. Он устраивается в доме напротив, находит старый матрас и укладывает его повыше, чтобы по ночам не кусали крысы. Мужик появляется в один из дождливых дней. О да, это он – мистер Полезный хромает, но при нем нет костыля, а одежда такая же странная. Он оглядывает дорогу – смотрит налево, направо, потом снова налево, словно хочет перейти улицу. Думает, его никто не видит, но Мэл-то рядом. Он его несколько месяцев ждал. Но ничего – теперь он знает, какой дом ему нужен. И он не отступится. Стоит мужчине заступить за угол, Мэл выбирается из кишащей крысами дыры, прихватив рюкзак, перебегает дорогу и взлетает на крыльцо гнилой старой хибары. Дергает дверь, но она не поддается – заперта, а досками забита чисто для вида. Тогда он огибает дом, перепрыгивает колючую проволоку, которая должна отваживать мародеров типа него, и через разбитое окно забирается внутрь. Его встречает какое-то шоу Дэвида Копперфилда, не иначе, его уровня фокусы – потому что разруха, которая была видна с улицы, вдруг сменяется шикарной отделкой. Мебель, правда, старомодная, как из музея. Но кого волнует? Лишь бы за нее дали денег. В голову лезут мысли, что мужик и правда какой-то волшебник, только не добрый. И что купюра в пять тысяч – билет в один конец. Видимо, Мэл совсем обдолбался. Он пихает в рюкзак все, что попадается под руку: подсвечники, серебряные столовые приборы, пачку денег, валяющуюся на кухонном столе. Мысленно подсчитывает добычу: купюры по пятьдесят баксов, толстая, как карточная колода, – пара тысяч, не меньше. Нужно решить, что делать с мебелью. Ветхая хрень, но деньжат срубить можно прилично – да хоть вон за тот граммофон и за диван с когтистыми ножками. Надо будет связаться с настоящими продавцами антиквариата. А он пока придумает, как все это вытащить. Богатство так и просится в руки. Он собирается подняться наверх, но слышит шаги у крыльца и понимает: не время. Хватит ему на сегодня. Да и от дома, честно сказать, по коже бегут мурашки. Дверь щелкает. Мэл бросается к окну. Но сердце колотится, как при плохом приходе – вдруг он не сможет выбраться? Дьявол уже на пороге. «Боже милостивый, забери меня отсюда», – думает он, хотя не верит в эти церковные бредни. Но за окном его снова встречает лето 1991 года. Льет дождь, и он тут же бросается через дорогу в укрытие. Оглядывается на дом – сущая развалюха. Он бы решил, что совсем свихнулся, но в рюкзаке дребезжит хабар. «Твою ж мать», – думает он, выдыхая. Не, трюки да спецэффекты. Голливудщина. Чего он разнервничался, дурень? Но больше он туда ни ногой. Ну его на фиг. И все равно – Мэл понимает, что вернется. Как только кончатся деньги. Как только захочется дозы. Дурь – она никого не жалеет, ее не остановит любовь, семья и уж тем более страх. Поставь дурь против дьявола на ринге, и дурь победит. Всегда побеждает. Кирби 22 ноября 1931 Она не знает, что перед ней. Какой-то мемориал. Алтарь во всю комнату. Непонятные безделушки беспорядочно приколочены к стенам, расставлены на полке камина, тянутся рядком по туалетному столику с треснутым зеркалом и по подоконнику, валяются на металлическом каркасе кровати (матрас лежит на полу, а под постельным бельем проступает темное пятно). Все предметы обведены мелом, черной ручкой, выцарапаны острием ножа на обоях. Рядом подписаны имена. Некоторые Кирби известны. Часть она видит в первый раз. Этих женщин она не знает; смогли ли они отбиться? Нужно постараться запомнить. Вот только надписи ускользают – она не успевает их прочитать. И сраной камеры с собой нет. Сосредоточиться не получается. Перед глазами все расплывается, пульсирующе мерцает. Кирби проводит рукой по воздуху, не решаясь коснуться тканевых крыльев бабочки, висящих на столбике кровати, и пластикового бейджа со штрихкодом компании «Милквуд Фармасьютикалс». «Ну конечно», – мелькает мысль, когда она замечает игрушечную лошадку. Значит, зажигалка тоже где-то рядом. Она старается придерживаться сугубой логики, запоминать самое важное, ничего больше. Но теннисный мяч выбивает из колеи. Что-то внутри нее обрывается, несется вниз, как лифт, сорвавшийся с тросов. Он висит на гвозде, подцепленный за разошедшийся шов. Рядом мелом подписано ее имя. Буквы плывут, но она различает их очертания. Он немного ошибся: назвал ее «Кирби Мазраки». Тело немеет. Худшее ведь уже позади. Разве не об этом она мечтала? Разве не нашла доказательство, которое искала? Но руки трясутся так сильно, что приходится прижать их к животу. Под футболкой ноют старые шрамы. А потом в замке входной двери поворачивается ключ. Господибожетвоюмать. Кирби озирается по сторонам. Выхода нет, как и того, что могло бы сойти за оружие. Она раздвигает шторы – думает выбраться через пожарную лестницу, но окно не поддается. Можно попробовать прорваться с боем, выбежать, когда он войдет. Если Кирби успеет спуститься вниз, то сможет врезать ему чайником. Или спрятаться. Звон ключей затихает. Кирби поддается своему страху. Она отпихивает в сторону вешалки с рубашками и одинаковыми джинсами и забирается в шкаф, поджимает под себя ноги, устраиваясь на стоящих на дне ботинках. Места мало, но сам массив из ореха. Если он попытается открыть дверь – она пнет ее и заедет ему по лицу. Так их учили на курсах самозащиты, куда Кирби записалась по настоянию врача-психиатра, посоветовавшего взять ситуацию в свои руки. «Главное – выиграть время. Постарайтесь сбить его с ног и бегите». И каждый раз – «его», словно только мужчины способны творить ужасные вещи. Словно самим женщинам чуждо зло. Им демонстрировали разные методы. Показывали, как тыкать в глаза, бить ребром ладони под нос или в горло, наступать каблуками на подъем стопы, отрывать уши (хрящи легко рвутся) и бросать их им под ноги. По яйцам бить ни в коем случае нельзя – к этому мужчины готовы. Их учили драться, бороться, выворачиваться из захвата. Но к Кирби все относились со страхом, будто боялись, что она разобьется. Слишком реальной для них была ее боль. Где-то внизу мужчина ругается, ударившись о дверной косяк. – Co za wkurwiające gówno![6] – кричит он пьяно. Что за язык, польский? «Это не он», – думает Кирби и не знает, что чувствовать: разочарование или облегчение. Слышно, как мужчина вваливается в дом, идет в сторону кухни – в стакане клацает лед. Потом выходит в гостиную, врезается в мебель. Через минуту начинает играть мелодия – зернистая, нежная. Входная дверь вновь открывается, но в этот раз тише. Поляк, пусть и пьяный, все равно слышит. В шкафу пахнет нафталином и совсем чуть-чуть его потом. Кирби начинает тошнить. Она сколупывает ногтем лак на задней стороне двери. Все нервные привычки вмиг возвращаются. Какое-то время, после всего, что случилось, она ковыряла кожу вокруг ногтей, пока та не начинала кровить. Но он и так пустил ей немало крови. На всю жизнь хватит. А для двери не жалко, особенно если она убережет Кирби от необдуманных поступков, потому что ей уже хочется выскочить наружу – темнота сдавливает, как вода в самой глуби бассейна. – Hej! – кричит поляк вошедшему человеку. – Coś ty za jeden?[7] Топая, он выбирается в коридор. Кирби слышит их голоса; они взвиваются и опадают, но слов не разобрать. Лесть. Резкие ответы. Это его голос? Ничего непонятно. Слышится звонкий шлепок, как будто в голову коровы вогнали скобу из строительного пистолета. Потом визг, высокий и ломкий. Снова удар забойщика со скотобойни. И снова. И снова. Кирби не выдерживает – из горла рвется низкий скулеж, и она спешно зажимает рот руками. Неожиданно визг стихает. Она вслушивается в тишину, кусая ладонь, лишь бы не закричать. Что-то глухо стучит. Раздается звук однобокой борьбы, хриплые вздохи и ругань. А потом лестница скрипит под чужими шагами, и на каждой ступеньке цоканье костыля отбивает по дереву четкий ритм. Харпер 22 ноября 1931 Дверь распахивается в прошлое. Харпер проходит внутрь – ножа у него больше нет, только теннисный мячик, – и с размаху влетает в крупного мужчину, стоящего в коридоре. Он пьян, а в руках держит замороженную индейку, схватив ее за пупырчатую розовую ногу. Когда Харпер видел его в прошлый раз, мужчина был мертв. Тот бросается на него, орет, размахивает тушкой, словно дубинкой. – Hej! Coś ty za jeden? Co ty tu kurwa robisz? Myślisz, że możesz tak sobie wejść do mojego domu?[8] – День добрый, – дружелюбно приветствует Харпер, потому что знает исход этой встречи. – Был бы я любителем ставок, рискнул бы предположить, что вас зовут мистер Бартек. Его пыл быстро остывает, и мужчина переходит на английский: – Вас послал мистер Луи? Я же все ему объяснил. Я не мухлюю, друг мой! Я инженер. Удача, как и все остальное, подчиняется своим законам. Ее можно просчитать. Даже когда речь про фаро и скачки. – Я вам верю. – Могу вам помочь, если хотите. Со ставками. Метод проверенный, друг мой. Победа гарантирована. – Он с надеждой смотрит на Харпера. – Вы пьете? Давайте налью! У меня есть виски. Даже шампанское! И я как раз собирался заняться индейкой, на двоих ее хватит. Давайте сотрудничать. Зачем опускаться до насилия, согласитесь? – Увы, не соглашусь. Снимите пиджак, будьте любезны. Мужчина медлит. Он замечает, что на Харпере тот же самый пиджак – точнее, его будущая версия. Его бравада сдувается, сморщивается, как коровий желудок, когда вгоняешь в него нож. – Вас ведь не Луи Коуэн прислал, да? – Нет. – Имя гангстера ему знакомо, пусть он и не имел с ним дел. – Но я вам крайне признателен. За все это. Харпер обводит костылем коридор, а когда Бартек непроизвольно следует за движением глазами – бьет набалдашником по шее. Поляк падает, визжит, а Харпер упирается рукой в стену и с силой опускает костыль ему на голову. А потом еще раз. Еще. Привычно и непринужденно. Стянуть пиджак оказывается делом нелегким. Харпер вытирает лицо тыльной стороной ладони, и на ней остается кровь. Надо принять душ – а потом пойти и сделать то, что до́лжно. Положить старт событиям, которые уже произошли. Харпер 20 ноября 1931 Он возвращается в Гувервилль впервые после всего, что случилось – до того, как это случилось. Из-за воспоминаний трущобы кажутся хуже, чем они есть. Люди – подлее, ничтожнее. Серые кожаные мешки, которыми управляет оцепенелая рука кукловода. Он постоянно забывает, что никто за ним не гонится, и одергивает себя. Никому он не нужен. Пока что. Но знакомых мест он избегает – идет через парк, придерживаясь берега. Отыскать нужную хибару несложно; женщина снимает развешенное сушиться белье, слепо скользя пальцами по веревкам, находит запятнанную сорочку, одеяло, кишащее вшами, от которых не помогает ледяная вода. Ловко складывает их и передает стоящему рядом мальчишке. – Мама. Тут кто-то пришел. Женщина взволнованно оборачивается к нему. Видимо, она слепая с рождения – даже не знает, как притворяться зрячей. Как утомительно, как скучно и неинтересно. Да и чем может заинтересовать эта серая женщина, которая уже заранее мертва. – Прошу прощения, мадам, я не хотел потревожить.