Щурясь, он выходит на свет, зажав ушибленную ладонь под мышкой. Она не сломана, но болит просто ужасно. Нож он больше не прячет. Элис стоит на небольшом выступе между круглыми крышными вентиляторами, лопасти которых лениво вращаются. В руках у нее зажат обломок кирпича. – Иди сюда. – Он манит ее ножом. – Нет. – Не хочешь по-хорошему, милая? Хочешь умереть по-плохому? Она бросает в него кирпич. Он проносится мимо, не задев Харпера. – Ну ладно, – говорит он. – Ладно тебе. Я тебя не трону. Я просто шучу. Иди ко мне, ну же. Пожалуйста. – Он тянется к ней, ласково улыбаясь. – Я люблю тебя. Элис тоже расплывается в лучезарной улыбке. – Я бы очень этого хотела, – отвечает она. А потом отворачивается и прыгает с крыши. Он даже не успевает вскрикнуть от шока. Откуда-то снизу взмывает голубиная стая. А затем он остается на крыше один. Где-то на улице визжит женщина. Она голосит и голосит, как сирена. Все пошло не по плану. Он достает из кармана круглый пластиковый контейнер, смотрит на него, словно в разноцветных противозачаточных таблетках, разложенных по дням недели, кроется потаенное знание. Вот только там его нет. В его руках – тусклый, ничего не значащий талисман. Он сжимает его так сильно, что пластик трескается, а потом в отвращении кидает следом за Элис. Контейнер падает вниз, кружась в воздухе подобно детской игрушке. Кирби 12 июня 1993 Жара на улице стоит невыносимая, а в подвале Рэйчел все еще хуже: нагроможденные всюду вещи, кажется, нагреваются сами по себе, окутывая воздух липкой ностальгией. Когда-нибудь матери не станет, и Кирби придется разбирать весь бардак. Чем больше она выкинет сегодня, тем лучше. Коробки она разбирает во дворе. Таскать их по шаткой деревянной лестнице тяжело, и спина начинает побаливать, но лучше уж так, чем торчать в подвале среди завалов, готовых вот-вот обрушиться ей на голову. В последнее время она только это и делает. Роется в старых коробках. И что-то подсказывает, что в этих она найдет не меньше болезненных воспоминаний, чем в никому не нужной картотеке детектива Майкла Уильямса, полной свидетельств чьих-то поломанных жизней. На лужайку выходит Рэйчел и присаживается рядом, скрестив ноги. Она одета в джинсы и черную футболку, как официантка, а волосы стянуты в растрепанный хвостик. Ногти на босых длинных ногах покрашены красным лаком, настолько темным, что он кажется черным. В последнее время она начала красить волосы – выбранный каштановый цвет чуть темнее родного, но даже в нем видна седина. – Господи, сколько барахла, – замечает она. – Легче его просто сжечь. – Она достает из кармана бумагу для самокруток. – Не соблазняй, – говорит Кирби с резкостью, которую сама от себя не ожидала, но Рэйчел даже не замечает. – Надо было устроить распродажу. Вывалили бы все из коробок на стол, делов-то. – И тебе бы не пришлось в них копаться, – вздыхает Рэйчел. – Воспоминания нужно прятать куда подальше. Так с ними легче жить. – Она отщипывает кончик сигареты и сыпет на бумагу смесь табака с марихуаной. – Ты сама-то слышишь, что говоришь, мам? – Хватит строить из себя психотерапевта. Тебе не идет. – Она поджигает косяк и машинально протягивает Кирби. – А, прости, я забыла. – Да ничего, – отвечает она и затягивается. Держит дым в легких, пока он не отзывается в голове приятной статикой, как белый шум телевизора. Если бы, конечно, за белым шумом скрывались зашифрованные сигналы из ЦРУ, передаваемые через патоку. В отличие от мамы, Кирби не умеет курить траву – начинает всего пугаться и накручивать себя. С другой стороны, она ни разу не накуривалась в ее компании. Может, она все это время употребляла травку неправильно, упустила возможность получить какие-то тайные знания, переходящие от матери к дочери по наследству – как заплетать французские косички, например, или дурить мальчикам головы. – Что, в редакцию до сих пор не пускают? – Я на испытательном сроке. Собираю информацию по спортивным достижениям всяких школьников, но к работе меня не допустят, пока не закрою долги. – Они о тебе заботятся. Как мило. – Они обращаются со мной как со сраным ребенком. Рэйчел достает из коробки набор фишек из старой настольной игры и рождественские украшения, запутавшиеся в меноре. По газону рассыпаются разноцветные яркие пластиковые кружочки из Лудо. – Слушай, а мы ведь так и не провели тебе бар-мицву. Хочешь, устроим? – Нет, мам. Как-то уже поздновато, – отвечает Кирби, распечатывая следующую коробку; скотч на ней давно уже высох, но все равно ужасно трещит. Внутри лежат детские книжки: повести Доктора Сьюза, истории о ковбоях, «Там, где живут чудовища», «Хулиганские сказки». – Это я для тебя храню. Будешь детишкам читать. – Вряд ли они у меня будут. – Мало ли. Тебя я тоже не планировала. Помнишь, как ты писала отцу письма? – Что? – Кирби продирается сквозь туман в голове. Детство от нее ускользает. Память – ненадежная штука. Для того люди и хранят весь этот мусор – стараются не забыть. – Я их выбрасывала, разумеется. – Но зачем? – Что за вопрос? Куда, по-твоему, я бы их посылала? С таким успехом можно писать письма Санте. – Я кучу лет думала, что моим отцом был Вояж. Ну, Питер Колье. Я его потом разыскала. – Да, он говорил. А чего ты так удивилась? Мы с ним общаемся. Он рассказывал, что ты приезжала к нему лет в шестнадцать, требовала пройти тест на отцовство и заплатить алименты. Очень его впечатлила. Вообще-то, насколько Кирби помнит, ей было пятнадцать. Она узнала про него из журнала, который Рэйчел в ярости разорвала на клочки, предварительно устроив грандиозный трехдневный марафон истерик, в которых фигурировали рыдания и немало разбитой посуды. Питер Колье, творческий гений из крупного чикагского маркетингового агентства. Из заказной статейки Кирби узнала, что последние тридцать лет он занимался созданием революционных рекламных кампаний и заботился о любимой жене, страдающей от тяжелого рассеянного склероза. Вот только в статье не упоминалось, что этот же придурок спал с ее матерью и Кирби ждала его все свое детство. Она позвонила его секретарше и очень низким, очень серьезным голосом сообщила, что хочет встретиться с ним в каком-то шикарном ресторане, чтобы обсудить «одно весьма прибыльное дело» (слова эти она почерпнула из его же статьи). Встретившись с ней, он сначала удивился, потом разозлился, а потом рассмеялся и выслушал все ее требования: что он должен вернуться к Рэйчел, потому что ей без него плохо, начать выплачивать алименты и сообщить прессе о своей незаконнорожденной дочери; что фамилию она менять при этом не будет – ее полностью устраивает Мазрахи. Он оплатил ей обед и объяснил, что познакомился с Рэйчел, когда Кирби было пять лет. Но она ему понравилась, и если ей что-то понадобится… Она парировала обидной остротой в духе Мэй Уэст, что-то про рыбу и велосипеды, и гордо победно удалилась. По крайней мере, так ей казалось. – Кто, по-твоему, помог оплатить твое лечение? – Да твою ж мать. – Ну и чего ты такая недовольная? – Да он же тобой пользовался, мам. Почти десять лет. – Отношения между взрослыми – сложная штука. Мы давали друг другу то, чего нам не хватало. А не хватало нам страсти. – Господи, я не хочу это слушать. – Мы нашли друг в друге безопасность и утешение. Мир – одинокое место. Но отношения не длятся вечно, даже самые замечательные. У всего есть свой срок. У жизни, любви… У всего. – Она обводит рукой разномастные коробки. – Печаль тоже пройдет. Пусть и не так быстро, как счастье. – Эх, мам. – Кирби укладывает голову ей на колени. Это все травка. На трезвую голову она бы не поддалась чувствам. – Ну-ну, – говорит Рэйчел. В приятном удивлении она поглаживает Кирби по волосам. – Какие же у тебя непослушные кудри. Никогда не знала, что с ними делать. Их ты точно унаследовала не от меня. – Каким он был? – Не знаю. Вариантов несколько. Кажется, я тогда жила в кибуце в долине Хула. Там выращивали рыбу в прудах. Или в Тель-Авиве. Или уже уехала в Грецию. Как-то даже не помню. – Мама… – Ну правда. Знаешь, а ведь так будет лучше. – Что именно? – Если ты займешься поисками отца, а не человека, который… причинил тебе боль. – С таким описанием – без шансов. – Давай расскажу, как их звали? Всего пять человек. Или четыре. Нет, пять. Правда, некоторых я знала только по именам. Но если они из кибуца, то должны сохраниться записи. Устроишь паломничество. Съездишь в Израиль, в Грецию, в Иран. – Ты была в Иране? – Нет, но как же там хорошо! У меня где-то есть фотографии. Хочешь взглянуть? – Да, давай. – Так, где они… – Рэйчел сдвигает голову Кирби с колен и роется в коробках, откуда извлекает альбом в красной пластиковой обложке, имитирующей кожаный переплет. Перелистнув страницы, она находит фотографию молодой женщины с длинными развевающимися волосами и в белом купальнике. Она смеется и щурится от солнца, которое отбрасывает резкую диагональную тень на нее саму и на бетонный пирс, куда она забирается. Над ее головой – лазурное небо. – Это я в гавани Корфу. – Ты такая недовольная. – Я просила Амзи меня не фотографировать. Он целый день с камерой бегал, а я на него ругалась. Неудивительно, что он отдал мне именно это фото. – Он один из них?