Рэйчел задумывается. – Нет, меня тогда уже подташнивало. А я-то считала, что просто перепила анисовой водки. – Просто чудесно. – Я не знала. Оказывается, ты уже появилась. Тайком от меня. Она листает дальше. Фотографии вложены вперемешку: Кирби замечает свою комнату, увешанную панковскими плакатами, – воспоминания о ней не вызывают ничего, кроме оглушительного стыда, – но мама пропускает ее и останавливается на фотографии, где Кирби, совсем еще маленькая, голышом стоит посреди надувного бассейна, держа в руках шланг и хулигански глядя в камеру. Сама Рэйчел сидит рядом на полосатом шезлонге и курит; волосы у нее острижены под мальчика, на носу – большие солнечные очки в черепаховой оправе. Вот она, эстетика пригорода. – Ты посмотри, какая милаха, – говорит она. – Ты была просто чудесным ребенком, но таким непослушным! Вон, даже по фотографии видно. Никогда не знала, что с тобой делать. – Это заметно. – Не груби, – говорит Рэйчел беззлобно. Кирби забирает у нее альбом и перелистывает страницы. У фотографий есть минус: они заменяют воспоминания. Сводят к единственному моменту, который запечатлела пленка. – Господи, только посмотри на мою прическу. – Ты сама их сбрила, я не настаивала. Тебя чуть из школы не выгнали. – А это что? – вырывается у нее слишком уж резко. Но шок пронизывает ее до костей. Ужас затягивает, словно болото. – М-м-м? – Рэйчел берет пожелтевшую открытку с фотографией и витиеватой веселой надписью: «Привет из «Великой Америки»! 1976». – А, это из парка развлечений. Ты разревелась, потому что не хотела идти на американские горки. Тебя вообще постоянно тошнило, никуда было не съездить. Меня это так раздражало. – Нет, что у меня в руке? Рэйчел разглядывает фотографию плачущей девочки посреди парка. – Не знаю, родная. Игрушечная лошадка? – Где ты ее взяла? – Думаешь, я помню происхождение твоих игрушек? – Рэйчел, подумай, пожалуйста. – Ты ее где-то нашла. Постоянно таскала с собой, пока не переключилась на что-то другое. Такая ты была ветреная… Бегала потом с куклой, которой можно было менять волосы. С блондинки на брюнетку и наоборот. Как там ее звали, Мелоди? Тиффани? Что-то такое. Платьица у нее были шикарные. – Где эта лошадка? – Или в коробке, или на помойке. Не коллекционировать же твои игрушки. Что ты делаешь? Кирби хватает коробки и вываливает их содержимое на разросшуюся траву. – Какая ты эгоистка, – спокойно замечает Рэйчел. – Потом же придется все убирать. Перед ними лежат картонные рулоны из-под плакатов, ужасный чайный сервиз в коричнево-оранжевый цветочек – подарок от бабушки Кирби, с которой она пыталась пожить в четырнадцать лет, – медный кальян с отломанным мундштуком, рассыпавшиеся благовония, пахнущие давно несуществующими империями, помятая серебристая губная гармошка, старые кисти и ручки с высохшими чернилами, миниатюрные танцующие коты, которых Рэйчел рисовала на плитках и продавала за неплохие деньги в местной сувенирной лавке. Птичьи клетки из Индонезии, резная слоновая кость (или кабаний бивень, но все равно настоящий), нефритовый Будда, лоток из-под принтера, типографский набор «Летрасет», целая кипа тяжеленных книг о дизайне и искусстве, заложенных клочками бумаги, перепутанный ком бижутерии, круглое птичье гнездо и несколько ловцов снов, которые Рэйчел с десятилетней Кирби плели целое лето. Кто-то продает лимонад, а Кирби пыталась торговать паутинками с подвесками из блестяшек. И она еще удивляется, чего это она выросла такой странной. – Где мои игрушки, мам? – Я собиралась кому-нибудь их отдать. – Но не собралась, – говорит Кирби. Отряхивает траву с колен, а потом возвращается в дом и спускается в подвал, стискивая фотографию в кулаке. Выцветший пластиковый контейнер находится в сломанном холодильнике, который Рэйчел использует вместо шкафа. Он прячется под мусорным мешком, забитым всевозможными шляпами, с которыми Кирби раньше играла в переодевалки, а сверху придавлен деревянным веретеном, которое давно стоило продать какому-нибудь коллекционеру антиквариата. Рэйчел сидит на ступенях, уткнувшись подбородком в колени, и наблюдает. – Ты так и остаешься для меня тайной. – Помолчи, мам. Кирби снимает крышку; ящик похож на контейнер для еды, только внутри лежат старые игрушки. Кукла, которую она выпросила, потому что у всех в школе были такие, хотя она ей даже не нравилась. Барби и их дешевые контрафактные подружки самых разных профессий. От бизнес-леди с розовым портфелем до русалки. Обуви на них нет, а у многих не хватает руки или ноги. Голая кукла со сменной прической, растерявшая все наряды, робот, трансформирующийся в летающую тарелку, косатка в грузовом прицепе с логотипом «Мир моря», деревянная кукла с самодельными косичками из красной пряжи, принцесса Лея в белом комбинезоне и злодейка Эвил-Лин с золотой кожей. Ей вечно не хватало игрушек с женскими персонажами. И там, под недостроенной башней из Лего, охраняемой оловянными индейцами, доставшимися от бабушки, Кирби находит пластиковую лошадку. Ее рыжая грива слиплась, испачканная в чем-то засохшем. Видимо, в соке. Но печальные глаза и глупая тоскливая улыбка остались прежними, как и бабочка на боку. – Боже, – выдыхает Кирби. – Ага, это она. – Рэйчел нетерпеливо ерзает. – И что дальше? – Он мне ее подарил. – Зря дала тебе косячок. Ты курить не умеешь. – Да послушай ты! – орет Кирби. – Это он мне ее подарил! Урод, который пытался меня убить! – Я не понимаю, что ты несешь! – обиженно вопит в ответ Рэйчел, окончательно сбитая с толку. – Сколько мне на той фотографии? – Лет семь? Восемь? Кирби смотрит на дату: 1976. Ей было девять. Но когда они встретились, она была еще моложе. – Ты считать вообще не умеешь, мам. Почему она не вспомнила раньше? Кирби переворачивает лошадку. Вместо подков у нее крупные штампы, разбитые по словам: «СДЕЛАНО. В ГОНКОНГЕ. ХАСБРО. 1982». Кровь стынет в жилах. Белый шум травки усиливается, гудит в ушах. Она пересаживается на ступени чуть ниже Рэйчел. Берет маму за руку и прижимает ладонь к лицу. Ее вены выделяются синими ленточками среди мелких морщинок и редких пигментных пятен. Она стареет, и почему-то это пугает куда сильнее лошадки. – Мне страшно, мама. – Всем страшно, – отвечает Рэйчел. Прижимает голову Кирби к груди и гладит ее по спине, а она сотрясается и дрожит в ее объятиях. – Тише. Тише, солнышко, все хорошо. Все в порядке. Ты разве не знала? Это наш общий секрет. Всем людям страшно. Всегда. Харпер 28 марта 1987 Сначала Кэтрин, теперь Элис. Он нарушил правила. Вот зачем подарил Этте браслет? А теперь ситуация выходит из-под контроля, как грузовик, съезжающий с упора домкрата. Осталось всего одно имя. Он не знает, что ждет его дальше. Но у него нет права на ошибку. Нужно сделать все так, как следует. Восстановить порядок вещей, воссоединить распавшиеся созвездия. Нужно довериться Дому. Перестать бунтовать. Он открывает дверь, не навязывая ей собственной воли. Она сама приводит его в нужное время: 1987 год. Там он находит здание начальной школы и в вестибюле смешивается с толпой родителей и учителей, разглядывающих детские работы. «Добро пожаловать на нашу научную выставку!» – гласит рукописная растяжка над головой. Он проходит мимо вулкана из папье-маше, мимо деревянной дощечки с зажимами и проводами, которых нужно коснуться, чтобы загорелась лампочка; мимо плакатов, демонстрирующих высоту прыжка блохи и аэродинамику реактивных самолетов. Его внимание привлекает карта звездного неба. Настоящих созвездий. Харпер останавливается перед ней, и стоящий за столом мальчик начинает смущенно зачитывать подготовленный текст: – Звезды состоят из раскаленного газа. Они находятся очень далеко от нас. Иногда их свет добирается до Земли так долго, что звезда успевает умереть, а мы об этом даже не знаем. У меня есть телескоп, и я… – Заткнись, – говорит Харпер. Мальчик, кажется, вот-вот разревется. Он молча смотрит на Харпера, закусив дрожащую губу, а потом бросается в толпу. Харпер не обращает внимания. Он завороженно скользит пальцами по линиям, соединяющим звезды. Большая Медведица. Малая Медведица. Орион с поясом и мечом. Но стоит соединить точки по-новому, и они сложатся в совершенно другую картину. Кто вообще сказал, что эти созвездия – медведь да воин? Они вовсе на них не похожи. Просто люди во всем ищут закономерности. Отчаянно пытаются нащупать подобие порядка, ведь их ужасает мысль, что все на свете такое, как есть, просто потому, что так получилось. Это откровение сотрясает Харпера до самого основания; ему кажется, что он сейчас упадет, словно весь мир накренился. Молодая учительница с русыми волосами, собранными в хвост, мягко поддерживает его под руку. – Все в порядке? – приветливо спрашивает она, словно разговаривает с ребенком. – Нет, – отрывисто говорит Харпер. – Ищете проект вашего ребенка? – Рядом с ней стоит тот самый пухлый мальчишка, шмыгает носом, вцепившись ей в юбку. Харпер тоже цепляется, но за реальность; смотрит, как он вытирает нос рукавом, оставляя на темной ткани влажное пятно. – Миша Патан, – говорит он, словно очнувшись. – А вы ее?.. – Дядя, – отвечает он так же, как и всегда. Эта ложь еще ни разу не подводила.