– Что? – Потому что ты явно нашла меня не для того, чтобы обсудить очередное убийство. Тебе запрещено ими заниматься. – Да твою мать. Не собиралась я обсуждать Кэтрин Галлоуэй-Пек, хотя сходство есть… – Слышать не желаю. – Ладно, – холодно произносит она. – Я приехала в аэропорт, потому что хотела кое-что показать. – Она ставит на колени черный поношенный рюкзак без опознавательных ярлычков, расстегивает и достает его куртку. – О, а я ее искал. – Я не про нее говорила. Она разворачивает куртку, как какой-то священный саван. Дэн ожидает увидеть доказательство второго пришествия, не иначе. Но внутри лежит всего лишь игрушка. Пластиковая лошадка, потрепанная временем. – И что это? – Он подарил ее мне, когда я была совсем маленькой. Неудивительно, что я его не узнала, мне было-то всего шесть. Да я даже не вспомнила про лошадку, пока не наткнулась на фотографию. – Она неуверенно мнется. – Черт. Не знаю, как сказать. – Да ты и так немало бреда наговорила. Давай, хуже уж точно не будет. Ничто не может быть хуже их разговора в конференц-зале «Сан Таймс», когда она смотрела на него как на предателя. Сердце до сих пор ноет, когда он вспоминает о ней. А вспоминает он постоянно. – Такого бреда пока еще не было. Но ты все равно выслушай. – Жги, – отвечает он. И она рассказывает. Про парадоксальную лошадку, которая каким-то образом связана с парадоксальной бейсбольной карточкой, найденной на теле женщины времен Второй мировой, а еще с зажигалкой и кассетой, которую не стала бы слушать Джулия. С каждой секундой скрывать недоумение становится все сложнее. – Интересная теория, – осторожно говорит Дэн. – Заканчивай. – Что заканчивать? – Жалеть меня. – Всему можно найти логическое объяснение. – Да пошла эта логика на хрен. – Слушай. План такой. Я только что шесть с половиной часов проторчал в самолете. Я устал. От меня воняет. Но ради тебя – поверь мне, исключительно ради тебя, – я не поеду домой, где меня ждет простое, но очень необходимое благо в виде душа. Мы поедем в редакцию, я позвоню производителю твоей лошадки и все проясню. – Думаешь, я им не звонила? – Значит, ты задавала неправильные вопросы, – терпеливо говорит он. – Например, производили ли они прототипы? У кого был к ним доступ в 1974-м? Может ли оказаться, что «1982» – не год, а номер ограниченного тиража или определенной партии? Какое-то время она молчит, глядя под ноги. Сегодня на ней громоздкие высокие ботинки. Шнурки наполовину развязаны. – Господи, да я сумасшедшая. – Могу тебя понять. Совпадения действительно странные. Разумеется, ты пытаешься найти им объяснение. А лошадка – неплохая зацепка. Если окажется, что это был прототип, мы можем выйти на продавца и, соответственно, на убийцу. Так что ты молодец. Расслабься. – Тебе самому бы не помешало расслабиться, – отвечает она и улыбается – натянуто и едва заметно. – Сейчас мы во всем разберемся, – говорит Дэн. И даже верит в свои слова – а потом приезжает в «Сан Таймс». Харпер 13 июня 1993 Харпер сидит за столом в дальнем углу греческой забегаловки, у стены, расписанной изображением белокаменной церкви у голубого озера. Перед ним стоят блинчики с хрустящим беконом; он смотрит в окно, провожая взглядом прохожих, и дожидается, пока сутулый чернокожий мужчина дочитает газету. Осторожно отпивает слишком горячий кофе и думает, не связано ли его намерение больше не возвращаться в Дом с тем, что тот не пускал его дальше этого дня. На душе на удивление спокойно. Он не впервые оставляет прежнюю жизнь позади. Приспособится и к этому времени, и плевать на бесконечные толпы, неистовый ритм жизни и суету. Только денег надо было взять побольше, но раздобыть их не будет проблемой, особенно когда в кармане есть нож. Мужчина наконец-то уходит, и Харпер забирает с его столика пакетик сахара и газету. С убийства Миши прошло всего несколько часов, так что про нее вряд ли что-то напишут, но он может найти заметку о Кэтрин. Любопытство явно показывает, что из Дома он ушел, но путь его продолжается. Рано или поздно он найдет новые созвездия. Или составит свои. «Сан Таймс» открыта на спортивном разделе, и только поэтому он замечает ее имя. Даже не над статьей – всего-то над перечнем лучших спортсменов чикагских школ. Он внимательно всматривается в заметку, дважды перечитывает все имена, словно они способны исправить вопиющую ошибку в имени автора. Кирби Мазрахи. Харпер проверяет число: газета сегодняшняя. Он медленно встает из-за стола. Руки трясутся. – Все, ты дочитал? – спрашивает мужчина, за бородой которого прячется жирная шея. – Нет, – рычит Харпер. – Ну ладно. Расслабься, чего ты? Я просто хотел новости глянуть. Потом, когда закончишь. Он медленно пробирается к туалетам, рядом с которыми стоит таксофон. На грязной цепочке болтается телефонная книга. В списках только одна Мазрахи. «Р». И адрес: Оак-парк. Видимо, мать. Тварь, которая солгала про смерть Кирби. Он вырывает страницу с ее информацией. По пути к выходу он замечает, что жирдяй все же забрал газету. Ярость обуревает его. Подойдя, он хватает мужика за бороду и с силой бьет лицом о стол. От удара голова отлетает обратно; из носа начинает хлестать кровь. Несмотря на крепкое телосложение, из его горла вырывается высокий недоуменный всхлип. Люди вокруг замолкают и оборачиваются на Харпера, но тот не обращает внимания – отталкивая всех, кто попадается на пути, он проходит через вращающиеся двери. Владелец с усами (седыми, не такими густыми, как раньше) выбегает из-за прилавка, кричит ему вслед: – Убирайся отсюда! Эй, ты! Убирайся! Но Харпер не слышит, потому что уже движется в сторону дома, страницу с адресом которого комкает в кулаке. Рэйчел 13 июня 1993 Осколки выбитого стекла тускло поблескивают на коврике у двери. Холсты без рам, развешанные по коридору, исполосованы чем-то острым, словно кто-то проходил мимо и порезал их в порыве непринужденной жестокости. На кухне копии балерин Дега и островитянок Гогена, так резко контрастирующие друг с другом, смотрят со стенок шкафчиков на перевернутые коробки, содержимое которых разлетелось по полу. На столе лежит раскрытый альбом. Разорванные на клочки фотографии валяются на полу как конфетти. Женщина в белом купальнике улыбается, щурясь на солнце; ее лицо разорвано пополам. На полу в гостиной – опрокинутый изящный столик в стиле семидесятых, похожий на перевернутую лапами вверх черепаху. Лежавшие на нем безделушки, журналы и книги разбросаны по полу: бронзовая статуэтка с колокольчиком под юбкой лежит на боку рядом с фарфоровой птичкой – ее голова, отколовшись, оставила за собой рваную острую рану. Сама голова лежит рядом, пустым взглядом уставившись на худосочных девушек в уродливых модных одеждах, красующихся на страницах журнала. Диван распорот длинными яростными ударами. В его зияющих ранах виднеется синтетическая набивка и каркасный скелет. Наверху распахнута дверь, ведущая в спальню. Чернила заливают рабочий стол и бумагу, перекрывая рисунок, на котором любопытный утенок разговаривает со скелетом енота, съеденного медведем. Но часть написанного от руки стиха разглядеть можно: «Как же жаль, что вся жизнь пройдет мимо. Но спасибо за то, что в ней было». Украшение из цветного стекла медленно покачивается в лучах солнца, проникающих через окно, и по комнате в безумном танце пляшут радужные блики. Соседи так и не приходят на шум. Кирби 13 июня 1993 – О, привет, – говорит Чет, отрываясь от «Черной орхидеи» с фиолетовой девушкой на обложке. – Я тут нарыл кое-что клевое! Загадка прямо в духе твоей бейсбольной карточки, смотри. Он откладывает комикс и достает распечатку микрофильма, датированного 1951 годом.