Она вспоминает, как ее учили драться, если противник попросту сильнее, если у него попросту больше ресурсов. Дать ему порезвиться – подставлять те органы, которым будет меньше вреда. У мужика силы в запасе больше, но если он хотя бы отчасти спустит ее в землю, если Джоселин будет шустрее, тогда победа за ней. Джос отступает, подволакивая ногу чуть сильнее, чем нужно. Притворно спотыкается. Хватается за бедро. Наблюдает, как он наблюдает за ней. Заслоняется от него рукой. Подгибает ногу. Падает. Он кидается на нее, как волк на овечку, но вот теперь она шустрее – перекатывается, и убийственный удар он спускает в гравий. Орет в ярости, а она здоровой ногой изо всех сил пинает его в висок. Она тянет руку – цапнуть его под коленом. Рассчитала, как учили. Вали противника на землю, бей по коленям и лодыжкам. Силы ей хватит. Один мощный удар по сухожилиям – и он рухнет. Она хватает его за брюки, плотно прижимает ладонь к его икре. И ничего. Нет силы. Точно двигатель взревел и заглох. Точно прудик всосался в землю. Силы нет. Но должна же быть. Матерь Ева ее вернула. Должна быть сила. Джос пробует снова, сосредоточивается, воображает поток воды, как учили на занятиях, воображает, как естественно течет вода – ты только ей позволь. Джос всего бы минутку – и она отыщет силу вновь. Даррелл пяткой заезжает ей в скулу. Он тоже ждал и не дождался удара. Но теперь он свой шанс не упустит. Она стоит на четвереньках, ртом ловит воздух, и Даррелл бьет ее с ноги в бок – раз, другой, и еще. Внезапно он чует померанец и как будто жженый волос. Резко пригибает ей голову и лупит разрядом в основание черепа. Вмажешь туда – и конец драке. Даррелл знает, ему так один раз сделали, давным-давно, в парке, ночью. В башке путаница, тело обмякает, все, ты выбыл. Удар длится, мощи тока Даррелл не снижает. Солдатка валится лицом в гравий. Даррелл ждет, пока стихнут конвульсии. Тяжело дышит. А силы хватит повторить еще раза два. Приятно. Кранты солдатке. Даррелл с улыбкой поднимает голову, будто уверен, что его триумфу зааплодируют деревья. Вдалеке запевают женщины – напев он слыхал и прежде, но никто не желал объяснить, что значит песня. В окнах фабрики он различает темные женские глаза. И тут до него доходит. Очевидный факт, Даррелл сообразил бы и раньше, если б не отмахивался от него так уперто. Женщины не рады тому, что он сделал, не рады, что он так умеет. Сучьи гниды стоят и смотрят – рты затворены, как земля, глаза пусты, как море. Стройной колонной женщины спускаются со второго этажа и сомкнутым строем идут к Дарреллу. У Даррелла из горла вырывается затравленный вопль – и Даррелл бежит. А женщины бегут за ним. Он бежит к дороге, до нее всего несколько миль. На дороге застопит тачку, смоется от больных фабричных тварей. Даже в этой богом забытой стране кто-нибудь ему да поможет. Очертя голову он несется полем меж двух густых лесов, отталкиваясь от земли, словно вот-вот станет птицей, вот-вот – речкой, вот-вот – деревом. Спрятаться негде, ясно, что они его видят, и бегут они беззвучно, и, может, они повернули назад, может, их уже нет. Даррелл оглядывается. За ним несется сотня женщин, ропот их – как морской гул, и они нагоняют, а он подворачивает ногу и падает. Он их всех знает по именам. Вот Ирина, и умненькая Магда, и Вероника, и блондинка Евгения, и брюнетка Евгения; вот пугливая Настя, и веселая Маринелла, и юная Джестина. Все они здесь, с этими женщинами он месяцами, годами трудился бок о бок, дал им работу, обходился с ними по справедливости – ну, с поправкой на обстоятельства, – и лица их непроницаемы. – Хватит, а? – окликает он. – Я ж ради вас избавился от солдатки. Кончайте. Евгения, ты видела? Я ее одним ударом – р-раз! Все видели? Он ползет, отталкиваясь здоровой ногой, будто надеется на жопе доползти до укрытия, под деревья или на гору. Они знают, что? он сделал, это ясно. Они перекликаются. Он не разбирает, что они говорят. Какая-то мешанина гласных, гортанный вой – эои, йеоуи, эуои. – Дамы, – пробует он снова, а они всё надвигаются, – не знаю, что, по-вашему, вы видели, но я ей просто залудил по шее. Все по-честному. Просто ударил. Он это произнес вслух, совершенно точно, но их лица пусты – будто и не слышали. – Простите, – говорит Даррелл. – Простите, я нечаянно. Они тихонько мурлычут свою древнюю песнь. – Умоляю вас, – говорит он. – Прошу вас, не надо. И они атакуют. Их руки нащупывают голую плоть, их пальцы хватают, тянут, впиваются в живот, и спину, и бока, и бедра, и подмышки. Он отбивается электричеством, вцепляется в них руками и зубами. Они поглощают его разряды – и не отступают. Магда и Маринелла, Вероника и Ирина держат его за руки и ноги, разряжаются ему в кожу, оставляя следы, отметины, зарываясь в его тело, размягчая и выкручивая ему суставы. Настя кладет кончики пальцев Дарреллу на горло и заставляет говорить. Это не его слова. Губы шевелятся, голос гудит, но говорит не он – это не он. Лживое горло произносит: – Спасибо. Ирина ставит ногу Дарреллу под мышку, задирает ему правую руку, бьет током, сжигает. Плоть на сочленениях скукоживается, сворачивается. Ирина выкручивает кость из сустава. Магда помогает ей тянуть – и рука отрывается. Остальные хватают его за ноги, и за шею, и за другую руку, и за это место вдоль ключиц, где жила его гордыня. Точно ветер, что неумолимо и исступленно обдирает с дерева листву. Они выдергивают гибкую верткую пасму из живой груди за миг до того, как отрывают Дарреллу голову, и он наконец-то затихает, а пальцы их потемнели от его крови. Звонок насчет Тунде – только начало. Рокси Монк возвращается. – Мой брат, – говорит она в трубку. – Мой сволочной братец предал меня и пытался убить. Голос в трубке дрожит от волнения: – Я так и знала, что он врет! Говнюк мелкий. Я так и знала. Женщины на фабрике сказали, он их уверял, мол, все инструкции получает от тебя, – и тут я поняла, что он врет. – Я собиралась с силами, – говорит Рокси, – планы строила, а теперь заберу у него то, что он забрал у меня. Надо исполнять обещания. Она сбивает небольшой отряд. На фабрике никто не подходит к телефону – случилась, значит, какая-то херня. У Даррелла, прикидывает Рокси, там наверняка свои люди, даже если он считает, что она умерла, – только распоследний идиот решит, будто никто не попытается отнять у него фабрику. Рокси думает, что придется брать фабрику штурмом, но ворота распахнуты настежь. Все ее рабочие расселись на газонах. Приветствуют ее диким гиканьем, оно эхом разносится над озером, и толпа подхватывает его, перебрасывает друг другу. Как Рокси в голову взбрело, что ей, калеке, здесь не обрадуются? Как ей вообще стукнуло, что нельзя позволить себе вернуться? Ее возвращение – праздник. Они говорят: – Мы так и знали, что ты вернешься, мы видели. Мы знали, что ждем тебя. Они сгрудились вокруг, трогают ее, спрашивают, где она была, нашла ли под фабрику новое помещение? Война-то близко, солдатки рыщут, что твои ищейки. Солдатки? – Военнослужащие ООН, – поясняют они. – Уж сколько раз их со следа сбивали. – Н-да? – говорит Рокси. – И обошлись без Даррелла, а? Женщины переглядываются, загадочно приспустив веки. Ирина обхватывает Рокси за плечи. От Ирины чем-то веет – похоже на пот, но гуще и отдает гнильцой, как менструальная кровь. Они тут таскают наркоту – Рокси в курсах, никогда не мешала. Они берут то, что не отправляется на рынок. Уходят в леса и закидываются по выходным, от этого пот у них воняет плесенью. Под ногтями синяя краска. Ирина крепко обнимает Рокси. Кажись, вот-вот на ручки возьмет. Магда сжимает ей ладонь. Они ведут Рокси к холодильнику, где хранятся горючие химикаты. Открывают. Внутри на холодном столе – куски мяса, свежего и окровавленного. Какой-то миг Рокси не понимает, зачем ей это показывают. А затем понимает. – Вы что наделали? – говорит она. – Что вы, блядь, наделали? Рокси находит ее в крови и мясной каше. Свою самость, свое живое сердце, орган, что всю ее напитывал силой. Тонкую гниющую связку волокон. Поперечно-полосатую мышцу, лилово-красную. Настал день – через трое суток после того, как Даррелл забрал пасму, – когда Рокси поняла, что не умрет. Спазмы поперек груди стихли. В глазах больше не вспыхивало желто-красным. Рокси забинтовалась, ушла в лес – знала там одну хижину – и стала ждать смерти, но на третий день стало ясно, что смерть ее не возьмет. Она подумала: это потому что мое сердце еще живо. Не во мне, а в нем, но по-прежнему живое. Она подумала: если б оно умерло, я бы поняла. А она не поняла. Она прижимает ладонь к ключицам – почувствовать что-нибудь. И ждет. Матерь Ева встречает Роксанну Монк с полуночного армейского транспорта на вокзале Бессарабки, города чуть к югу. Могла бы дождаться в замке, но не терпелось увидеть. Рокси Монк похудела, измучена и вымотана. Матерь Ева обнимает ее крепко-крепко, забыв ощупать или опросить своим особым чутьем. Подруга пахнет как прежде – сосновыми иглами и сладким миндалем. Ощущения от нее те же. Рокси неловко отстраняется. Что-то не так. Пустыми улицами они катят к дворцу, и Рокси почти не раскрывает рта. – Так ты, значит, теперь президентка? Алли улыбается: – Надо было срочно. Она похлопывает Рокси по руке, и Рокси убирает руку. – Раз ты вернулась, поговорим о будущем. Рокси улыбается – натужно, тонкогубо. В дворцовых апартаментах Матери Евы, когда закрывается последняя дверь и отбывает последний сотрудник, Алли смотрит на подругу озадаченно: – Я думала, ты умерла. – Почти. – Но ты вернулась к жизни. Голос обещал, что ты явишься. Ты – знамение, – продолжает Алли. – Ты – мое знамение, как всегда. Бог мне благоволит.