– А конкретнее? Что значит «чистая Хайфа»? – Не знаю. И только в Нетании, когда я уже думал, что она забыла мой вопрос, Яара вдруг сказала: – Вам не наплевать. – Что? – Ты хочешь, чтобы я объяснила, что такое, на мой взгляд, дух Хайфы? Пожалуйста. Вам не наплевать друг на друга. В этом есть что-то старомодное. В наши дни всем плевать на все. Кроме денег. – Это слишком смелое обобщение. В Иерусалиме тоже есть неравнодушные люди. – Нет, только в Хайфе. И знаешь что? На самом деле вас таких только четверо. Мир вокруг вас становится все более циничным и жестоким, а вы вчетвером сбились в тесный кружок и заботитесь друг о друге. – Но это и есть дружба, разве нет? Оазис в пустыне… Плот из крепко связанных бревен… Или… маленькая страна в окружении врагов. Ты не согласна? – Понятия не имею, – ответила Яара. – Ты же знаешь, у меня никогда не было друзей. Я промолчал и переключил радио. Я отлично понимал, что стоит за этим ее жалобным «у меня никогда не было друзей», и не хотел снова заводить этот разговор и снова лгать ей, что у нее нет друзей, кроме ее парня, просто потому, что ей не повезло и так неудачно сложились обстоятельства, хотя каждый из нас знал: она ничем не готова жертвовать ради дружбы с человеком, который в нее не влюблен. – Скажи, – после недолгого молчания спросила она, повернувшись ко мне (салон наполнил острый аромат цитрусовых, хотя все окна были закрыты), – а что написал ты? – Где? – прикинулся я дурачком. – На этих футбольных бумажках. Какое желание загадал ты? – Черчилль тебе не говорил? – Я не смогла из него вытянуть. – Значит, и из меня не вытянешь, – сказал я и дал по газам. – Ладно, – в голосе Яары прозвучала прежняя нежность. – Не хочешь – не говори. Мне просто было любопытно. Ты так мало о себе рассказываешь. Вот я и подумала… Слушай, а можешь хотя бы сказать?… То желание, которое ты загадал, – ты приблизился к его осуществлению? Оно сбудется? – Напротив. Я с каждым днем отдаляюсь от его осуществления. – Печально это слышать. – Она мягко тронула меня за плечо: – Но до следующего чемпионата еще куча времени, правда? – Да, почти два года. – Так что кто знает. – Кто знает, – повторил я. Плечо, к которому она прикоснулась, у меня горело. Оно горело все время, пока мы ехали, словно обожженное солнцем, до самого Тель-Авива, до их дома. – А ты ведь никогда у нас не был? – сказала Яара. – Нет, как-то не приходилось. Про себя я подумал, что, даже ни разу не побывав у них в квартире, точно знаю, как она выглядит: в гостиной на стене висит красное покрывало, которое Черчилль привез из Боливии и таскал с собой с квартиры на квартиру. В углу – маленький туалетный столик Яары, непонятно как выдерживающий тяжесть нагроможденных на нем предметов. Над столиком – старые афиши лондонских театральных постановок, которые она собирала. В другом углу – несколько чахлых растений (Черчилль расставляет их в каждой своей квартире, но забывает за ними ухаживать). В холодильнике – диетическая кола, диетический спрайт и нежирный сыр, потому что Черчилль боится повторить пример отца, растолстевшего в последние годы. В аптечке – упаковка снотворного, потому что Яара боится, что ночью не заснет. Телевизор у них маленький, потому что большие телевизоры Черчилль считает развратом. Над телевизором – большая фотография Лондона, потому что ребенком Яара ездила туда с родителями и мечтает туда вернуться на учебу, когда накопит девяносто одну тысячу долларов. В спальне – огромная, как она любит, кровать. Под кроватью, рядом с его большими разношенными ботинками, – ее маленькие изящные туфельки. От туго натянутых белых простыней исходит ее запах – запах ее кожи, ее волос, ее пота… Мои размышления прервал голос Яары, в котором звучала простая вежливость: – Не хочешь зайти что-нибудь выпить? «Хочу, – подумал я. – Конечно, хочу. Еще как. И еще на лестничной клетке обхватить тебя за талию. Очень крепко. И легонько поцеловать тебя в затылок. Туда, где кончается позвоночный столб. А потом, в квартире, зарыться носом в твои волосы и вдыхать твой запах, пока он не превратится во вкус, а потом, стоя у тебя за спиной, расстегнуть пуговицы на твоей белоснежной блузке. Первые две медленно, а последние вырвать. Потому что я больше не могу. Я больше не могу, не могу, не могу…» – Нет, спасибо, – сказал я. – Пожалуй, поеду домой. * * * (Однажды во время школьной экскурсии я писал у одной девочки на спине. Мои пальцы скользили по ее тонкой блузке, буква за буквой выводя ее имя. Написать то, о чем я тогда думал, мне не хватило смелости.) * * * С дороги я позвонил Хани. Еще набирая номер, я уже знал, что совершаю ошибку. Что сейчас не самый подходящий момент. И все же попросил ее приехать. Она, как всегда, согласилась. В дверь она постучала, как обычно, двумя робкими «тук-тук», хотя я тысячу раз говорил ей, чтобы входила без стука. Я открыл дверь. Хани стояла на пороге. Она распустила свои прекрасные волосы, потому что мне это нравилось. На ней была блузка с вызывающе глубоким вырезом. Она ждала, что я ее обниму. Поэтому я ее обнял. Очень крепко. Именно потому, что я ничего не чувствовал, я обнял ее особенно крепко. «Вау! – воскликнула она. – Ради одного такого объятия стоило сбежать из общины!» Почему-то это выражение «сбежать из общины» меня разозлило. Почему не сказать прямо: «отречься от религии»? Этот ее изящный слог, этот простодушный взгляд огромных глаз… Эти ее постоянные сны о матери, которые она пересказывает мне по утрам и просит истолковать. Даже две забавные истории, которыми она рассчитывала развлечь меня, – про таксиста, слушающего за рулем песнопения для медитации, и про парня, заснувшего в библиотеке, уронив голову на том «Бава Меция»[13], – вызвали во мне раздражение. Я не знал, что мне делать с этим раздражением, в принципе мне несвойственным, тем более что Хани его не заслуживала. Поэтому я начал ее раздевать в надежде, что близость прогонит злость. Но все произошло очень быстро. И было бесцветно. Я ничем не напоминал гиганта секса и свой оргазм получил как украл. Она не обиделась и восприняла это с ласковым смирением, что разозлило меня еще больше. Вдруг мне захотелось, чтобы она ушла. Чтобы встала и ушла, и унесла с собой все вещи, которые в последние недели загромоздили мою квартиру. Свой шампунь. Свое мыло. Свою ночную рубашку. Свою щетку для волос. Свои детские тетрадки с сердечками на обложках. Мне захотелось, чтобы она собрала все это барахло в большие мусорные мешки, убралась вон и оставила меня наедине с носком Яары. Она все поняла. Она почувствовала, что со мной творится неладное. И сделала попытку разобраться, в чем дело. – Как все прошло в Хайфе? Как Амихай? – Все так же, – буркнул я. – Хорошо, что ты ездишь туда каждый день. – При чем тут «хорошо»? – почти выкрикнул я. – Он мой друг! – Конечно, – испуганно произнесла она. – Я это и имела в виду. – И, чуть помолчав, добавила: – С тобой все в порядке? Ты сегодня какой-то странный. Я посмотрел ей прямо в глаза и смело признался, что все еще люблю другую женщину и что в моем сердце нет места для нового чувства. Ну вот, я снова приукрашиваю действительность. Ни в чем я ей не признался. Сказал, что устал, вот и все. И что мы поговорим обо всем завтра. Но назавтра я не отвечал на ее звонки и сообщения. И на следующий день тоже. Я повел себя как трус. Как жестокий трус. Наутро третьего дня Хани до меня дозвонилась. – Едешь в Хайфу? – спросила она. – Да, – признался я. – Сегодня последний день шивы? – Да. – Хочешь, я поеду с тобой? – Нет, не стоит. Она молчала, а я подумал, что если этот разговор затянется, то я выеду слишком поздно и попаду в пробку. – Я хотела спросить… – Она замялась. – Да? – поторопил я ее. – Подруги говорят, что ты, похоже, собираешься со мной порвать. Что у вас, у нерелигиозных, это именно так и происходит. Ты ведь знаешь, у меня в этих делах нет никакого опыта. Вопреки собственной воле меня захлестнула теплая волна нежности. Возможно, желая погасить эту непрошеную нежность, я и ответил так жестко: – Не исключено, что твои подруги правы. (Если бы я сказал просто: «Твои подруги правы», это прозвучало бы не менее жестоко. Но я добавил это «не исключено», допуская легкое сомнение, нечто такое, за что можно ухватиться, как цепляешься за обломок доски посреди океана, пока не замерзнешь и не пойдешь ко дну.) * * * В тот день дорога на север казалась мне еще прекраснее, чем всегда. В окно задувал достаточно свежий ветерок, избавляя меня от необходимости включать кондиционер. Я чувствовал, что избрал правильную линию поведения. Довольно с меня компромиссов. Довольно расчетливой любви. Правда, в окрестностях Хадеры, возможно из-за близости электростанции, мои чувства сменились на противоположные, и на протяжении нескольких минут я сожалел, что потерял Хани. Что в канун Нового года был момент, когда мое сердце почти открылось ей. И что вспоминать о прежней выдуманной любви легче, чем постараться полюбить по-настоящему. Но, когда по радио закончилась песня и началась реклама, это смутное ощущение исчезло и вернулось предыдущее. Более удобное.