До самого Атлита я размышлял о непостоянстве чувств. О том, как непросто в них разобраться. О том, что каждый из моих близких с трудом понимает, что чувствует на самом деле, и постоянно сам себя обманывает; впрочем, возможно, что это проблема нашего поколения: обилие развлечений и свобода выбора сбивает нас с толку, и мы теряем путеводную нить – в отличие от наших родителей, которые точно знали, чего хотят, потому что у них особого выбора не было; хотя неизвестно, не испытывали ли они в душе глубокую печаль или, по крайней мере, смутное ощущение поражения; мы, дети, этого не замечали, потому что не могли видеть, какими они были на самом деле (а если и могли, то ради собственного спокойствия предпочитали не видеть). За Атлитом все эти умозрительные рассуждения сменил гораздо более конкретный вопрос: приедет Яара на последний день шивы или нет? 6 В комнате Яары в родительском доме висела над кроватью ее огромная детская фотография. Настоящий постер в красной рамке. Помню, когда мы в первый раз там ночевали, я чувствовал, что маленькая Яара наблюдает за нами, и это придавало происходящему пикантный привкус извращения. С постера смотрела прелестная девочка: бант в каштановых волосах, озорной и не такой уж наивный взгляд, белеющие из-под синих джинсовых шорт коленки… Очень красивая фотография. Но ее красота не объясняла огромных размеров постера и того факта, что он продолжал висеть в комнате Яары, хотя детство ее давным-давно миновало. – Не ищи объяснений, Юваль. Я оставила эту фотографию на стене просто потому, что она поднимает мне настроение, только и всего, – сказала она. Поездки к родителям в Реховот тоже поднимали ей настроение. Яара не понимала, почему, собираясь навестить своих в Хайфе, я каждый раз мрачнею. И испускаю вздох облегчения, едва сев в машину, чтобы вернуться в Тель-Авив. Да, в родительском доме Яару действительно встречали как принцессу. У нее было три старших брата, которые ее обожали и шумно радовались ее приезду. Она поддразнивала старшего брата, поглаживая его солидное брюшко: «Тебе еще удается разглядеть свои ноги?» Потом обнюхивала выбритые щеки среднего и говорила, что от запаха его лосьона ее аж в дрожь бросает – честное слово! Наконец, с младшим она обменивалась особым, с детства привычным «лебединым поцелуем»: каждый прижимался шеей к ложбинке над ключицей второго. Братья наперегонки осыпали ее комплиментами и старались ей угодить. Но ни один из них не мог соперничать с отцом, который на работе был ее строгим начальником, а дома – горячим почитателем. Все это внушало Яаре несокрушимую веру в свои женские чары и помогало ей овладеть искусством манипуляции противоположным полом. Тем не менее во всем этом было нечто, принижающее ее, как будто ей навязывали роль гейши, опутывали ее шелковыми нитями, от которых она, пожалуй, была бы не прочь освободиться. Дома ее называли «деточкой». Яара посещала курсы по гендерной идентичности, рассуждала о независимости, феминизме и самореализации, обладала собственным мнением почти по каждому серьезному вопросу, но родные продолжали называть ее деточкой и относились к ней с восхищением, в котором проскальзывали покровительственные нотки. Она этого не сознавала. Ей нравилось, что ее называют деточкой, нравилось ездить по пятницам к родителям на ужин, а я любил ее и подозревал, что осуждаю ее родных только потому, что завидую этой семье – веселой и дружелюбной, в отличие от моей. В любом случае я знал, что скоро Яара накопит девяносто одну тысячу долларов, встанет на эскалатор в аэропорту Бен-Гурион, помашет на прощание отцу и братьям и улетит в Лондон, навстречу мечте. Рано или поздно я присоединюсь к ней в уютной теплой квартирке, которую она снимет в районе Голдерс-Грин, потому что полезно иметь рядом человека, свободно говорящего по-английски. Разумеется, мы по-прежнему будем парой… У меня всего пять или шесть фотографий взрослой Яары. И только на одной из них мы сняты вместе – на экскурсии по Хайфе, которую я для нее устроил. Мы с Яарой встречались всего несколько недель, и мне хотелось показать ей, что Хайфа – это совсем не то, что она себе воображает, убедил ее взять выходной, и мы покатили к северу. В Атлите я свернул направо, чтобы попасть в город по извилистой дороге, бегущей через лес мимо кибуца Бейт-Орен. «Вау! – воскликнула она. – Здесь как будто другая страна!» – а я ответил: «Подожди, то ли еще будет». Через несколько минут я остановился на гребне горы, откуда с обеих сторон открывается вид на море; потом мы спустились и маршрутом, знакомым мне с детства, поехали по проспекту Мориа к Бахайскому храму – часы его работы я узнал заранее. Мы прошли через огромный парк, с замиранием духа насладились красотой беломраморных ступеней, высеченных с математической точностью, и симметричным великолепием яркой зелени ухоженных многоярусных садов, а потом потихоньку пристроились к группе туристов; гид бахаи объяснял им, что «красота садов призвана воздействовать на посетителя как тихая музыка, настраивая его подсознание на внутреннюю гармонию и позволяя услышать себя». «Интересно, что они прячут под этими садами», – прошептала Яара, а когда группа немного отдалилась, положила голову мне на плечо и сказала: «Знаешь, эта штука насчет подсознательной гармонии и правда работает. С тех пор как мы сюда пришли, я чувствую себя спокойнее». – «Жаль, что в Тель-Авиве нет бахайского храма», – ответил я, а она поцеловала меня в губы и сказала: «Спасибо. Спасибо, что показал мне всю эту красоту», а позже, когда мы шагали к выходу, заметила с улыбкой: «А почему бы тебе не принять бахаизм? Ты такой же организованный и помешан на эстетике», на что я возразил: «Идея неплохая, но есть одна загвоздка: вроде бы мужчины бахаи могут встречаться только с женщинами бахаи». Она засмеялась: «Ради тебя я тоже готова принять бахаизм». Держась за руки, мы прошлись вдоль променада на набережной, где я в прошлом прогуливался с другими девушками, обещая себе, что когда-нибудь вернусь сюда с той, кого по-настоящему полюблю, и вот я был здесь, и я был с Яарой. «Посмотри вниз, – сказал я. – Это порт, а с другой стороны виден старый город Акко, дальше – Галилейские горы, а еще дальше – уже Сирия». «Что-то прохладно становится», – помнится, сказала она, и я отдал ей свою куртку, хотя тоже замерз; она ее надела и обняла меня сзади своими тонкими руками; мы облокотились на перила и вместе смотрели, как на залив опускается вечер, в домах зажигаются огни и по дорогам растекаются ручьи света. «Какая прогулка! – сказала она. – Какой прекрасный день!» А я про себя удивился, что ничто не испортило нам этот день, потому что обычно, когда я слишком тщательно что-то планирую и жду слишком многого, обязательно случается какая-нибудь неприятность. Но на сей раз, на сей раз – нет. С той минуты, как мы вышли из дома, и до сих пор все шло как по маслу, и погода, несмотря на прогноз, обещавший дождь, была хорошая, и мы не встретили никого из моих бывших одноклассников – этого я почему-то боялся больше всего. Правда, позже, когда мы шли к парковке, мимо проехала машина, и какой-то парень в белой футболке крикнул в окно: «Эй, не пара она тебе!» Это произошло так неожиданно и было так нелепо, что мы решили, что ослышались и на самом деле парень крикнул: «Эй, не пора ли на обед?» В любом случае на фотографии невозможно заметить ни одного признака того, что этот странный выкрик произвел какой-либо эффект, как и того, что через две недели Яара меня бросит. На снимке мы похожи на пару европейских туристов, проводящих в Хайфе медовый месяц: у Яары тот полуозорной-полусерьезный взгляд, который делает ее такой желанной, я кажусь выше ростом, чем на самом деле; а в нижнем углу фотограф (охранник торгового центра «Панорама», которого Яара уговорила на минутку оставить свой пост) сумел поймать в кадр большой белый корабль, возвращающийся в порт или, возможно, покидающий его. На таком расстоянии не разберешь. * * * В последний день шивы Яара не пришла. Вообще народу было гораздо меньше. И большая часть черных стульев так и зияли своей чернотой. Рядом с Амихаем сидели в основном его родственники, и, вероятно, именно отсутствие свидетелей позволило им поднять денежный вопрос. Он и до этого несколько раз всплывал в разговорах. Однажды какой-то высокий мужчина тихим голосом спросил, не собирается ли семья подать иск. Женщина из кибуца Гиват-Хамакам рассказала о девушке из их кибуца, которая после лазерной эпиляции осталась с уродливым шрамом на колене и добилась компенсации в сто тысяч шекелей. Правда, это было до приватизации, так что ей не досталось ничего, а все деньги забрал себе кибуц. Закончив свой рассказ, женщина посмотрела на Амихая, но тот ничего не ответил, как не отвечал на любые другие замечания. В первые дни его молчание воспринималось остальными как тягостное и многозначительное, словно сгущавшее атмосферу в доме, но постепенно все к нему привыкли: уважая его право на немоту, все чаще позволяли себе не обращать на него внимания. До последнего дня, когда… …Тетка Иланы изрекла в пространство, что посоветовалась на работе с адвокатом, и он сказал, что они могут рассчитывать на миллион шекелей компенсации как минимум. Как минимум! Дальняя родственница Амихая, тоже ни к кому конкретно не обращаясь, добавила, что это во многом зависит от адвоката. И что стоит потратиться на хорошего адвоката, потому что в итоге это окупится. Вдовствующий бухгалтер, который все дни шивы подробно и не считаясь с интересом окружающих рассказывал, что ему пришлось пережить после смерти супруги, достал из кармана рубашки авторучку, отвинтил колпачок и сказал, что вместе со страховкой покойной сумма может составить два миллиона шекелей, если не больше. Брат Иланы пробормотал: – Миллион, два миллиона, какая разница! Ее уже не вернуть. Мать Иланы сказала: – Но хоть дети будут обеспечены. Мать Амихая испустила вздох, в котором смешались печаль и удивление: – Два миллиона – это огромные деньги. Может, наконец сможете переехать в квартиру попросторнее. Брат Иланы, уже не вполголоса, а громко возразил: – В какую еще квартиру? Зачем им новая квартира? Лучше положить деньги на банковский депозит. Вдовец снова отвинтил колпачок авторучки: – Простите, что вмешиваюсь, но квартира – это чрезвычайно выгодная инвестиция. Особенно с учетом нынешней ситуации на рынке, когда цены на недвижимость упали из-за новой интифады. Мать Иланы повысила голос: – О чем вы вообще говорите! Как вам не стыдно? Очевидно, что деньги надо положить на пенсионный счет! Мать Амихая, на протяжении всей шивы старательно сдерживавшая неприязнь к матери Иланы и чья старательность выдавала ее с головой, сказала: – Это очевидно только тебе. Мать Иланы прищурилась: – Что ты имеешь в виду? Мать Амихая ответила: – Именно то, что ты думаешь. Тогда Амихай медленно поднялся со стула и впервые за неделю открыл рот. – Хватит! – отрезал он. Поскольку мне по финансовому вопросу сказать было нечего, я все время дискуссии наблюдал за выражением его лица. Сначала он сидел с потухшим взглядом и безвольно опущенным подбородком. Казалось, произносимые другими слова не касались его слуха. Потом – возможно, он уловил какой-то обрывок фразы – его брови ожили и по ходу разговора поднимались все выше. Потом у него задрожала нижняя губа, и он слегка ее прикусил, но дрожь охватила и верхнюю губу. Потом он встал. Я посмотрел Амихаю в глаза. Я был уверен, что увижу в них гнев, но я ошибся. К моему изумлению, в них вспыхнула знакомая мне искра, предвестие очередной блестящей идеи. – Хватит! – сказал он. – Я не желаю больше слушать подобную болтовню. Я в «Телемеде» зарабатываю достаточно, чтобы позаботиться о будущем своих детей. Что касается компенсации и страховки… Если они мне полагаются… Я намерен потратить эти деньги на другое… На то, что одобрила бы Илана. – На что, например? – с ноткой недоумения в голосе спросил брат Иланы. – Пока не знаю, – неуверенно ответил Амихай. – Возможно, создам ассоциацию. Или что-нибудь еще. Не знаю. – Ассоциацию? Какую ассоциацию? – не отставал брат Иланы. – Сказал же, не знаю, – недовольно ответил Амихай. Сел и снова погрузился в молчание. * * * – Ничего себе, – удивился Черчилль, когда я позвонил ему и сообщил, что сказал Амихай в последний день шивы. – Он сейчас в смятении, – заключил Офир. – Я лечил людей в подобном состоянии. Не стоит принимать всерьез все, что они говорят. Но спустя месяц после смерти Иланы Амихай позвонил каждому из нас. – Встречаемся у меня, – сказал он. – Хочу посоветоваться насчет ассоциации. – Ну, не знаю, – с сомнением сказал мне Черчилль. – Похоже на очередную блажь в стиле Амихая Танури. Он даже не решил, чем будет заниматься его ассоциация. Помяни мое слово: кончится тем, что он предложит нам спеть хором «Что там в колбочке, Шимон». – Он рассчитывает на мой опыт копирайтера, – пожаловался мне Офир. – Но я давно полный ноль в этом плане. В смысле – по части сочинения слоганов. – Все это неважно, – попытался я его вразумить. – Друг просит о помощи. О чем тут рассуждать? А вопросы будем задавать потом.