* * * За несколько часов до намеченной встречи позвонил Амихай и отменил ее. Его голос звучал на фоне детской песенки, включенной на полную громкость. – У нас была тяжелая ночь, – сказал он. – По-моему, до них только сейчас начинает доходить. Ноам звал ее во сне. А Нимрод утром заявил, что не пойдет в школу, пока мама не вернется. – Что ты ему сказал? – Что сегодня он может не ходить в школу. Тогда Ноам вспомнил, что тоже не хочет никуда идти. – Ясно. – Короче, я пообещал сводить их в парк аттракционов. Не знаю, когда мы вернемся. А главное, в каком состоянии. Отложим встречу на неделю, ладно? Передашь остальным? – Может, оно и к лучшему, – сказал Офир, когда я сообщил ему новость. – Не будет растрачивать впустую свою энергию ци. – Я же говорил, что из затей Амихая никогда не выходит ничего путного, – заявил Черчилль. Он так и не появился на первом – историческом – заседании ассоциации, которое вопреки нашим сомнениям состоялось неделю спустя. * * * – А Черчилль где? – спросил Амихай, как только мы с Офиром расселись в кресла. Мария с дочкой ушли в комнату близнецов. Офир проводил их тревожным взглядом. За минувшее время лучезарная улыбка Марии померкла. Мария перестала нас обнимать и практически забросила клинику. Как-то ночью Офир встал в туалет и увидел, что она сидит в гостиной и плачет. Он присел рядом с ней и стал языком ловить бегущие по ее щекам слезы. Когда она немного успокоилась, он предложил ей уехать в Данию – может, там, среди близких, ей станет лучше, но она только рассердилась и снова заплакала, а потом сказала, что он не понимает, ничего не понимает, в Дании солнце сейчас светит семь часов в сутки, а она не выносит тьмы, она боится, что тьма проникнет в нее и заполнит ее целиком, и потом, здесь близнецы и она не может просто так их бросить. Мария ездила к Амихаю три раза в неделю и сидела с мальчиками, и те встречали ее с удовольствием. Возможно, своим чутьем осиротевших детей они понимали: если другие взрослые их только жалели, Мария в них нуждалась. Кроме того, она приезжала вместе с дочкой, которую они любили безумной любовью, и теперь, когда они остались без матери, эта любовь обрела черты отчаяния. * * * – А Черчилль где? – снова спросил Амихай. – Он… Он собирался приехать, – уклончиво ответил я. – Но он занят этим процессом, сам знаешь. В глазах Амихая вспыхнула обида. – Жалко. Мне как раз хотелось послушать, что он скажет. Мы помолчали. Подождали, пока его недовольство рассеется. Напротив нас, на стене гостиной, висела фотография Иланы. Серьезное лицо. Бледные веснушки. Орлиный нос. В уголках губ – горечь разочарования (жизнью? собой?). Из всех фотографий Иланы Амихай решил увеличить именно эту, которая ей нисколько не льстила, зато запечатлела ее такой, какой она была на самом деле. Я вдруг почувствовал, как остро мне ее не хватает, как мне не хватает хорошего, простого и откровенного разговора, который мог бы между нами состояться, но никогда уже не состоится. Мне не хватало ее буреков. Ее тонких психологических замечаний. Ее спокойной и необъяснимой симпатии ко мне. – Ситуация следующая, – начал Амихай, наклоняясь к нам. – Компенсация от страховой компании оказалась меньше, чем я думал. Клиника признает, что они скрыли от Иланы информацию о возможных осложнениях, но они нашли в подписанном ею договоре пункт, который их защищает. Короче говоря, вместе со страховкой получается несколько сотен тысяч шекелей. Но к нашему плану это не имеет никакого отношения. Я хочу в память об Илане основать ассоциацию, которая будет представлять интересы пациентов. – Интересы пациентов? Что ты имеешь в виду? – Понимаете, – ответил он, переводя взгляд с меня на Офира, – в больнице… Когда скорая привезла Илану в больницу… Санитары с носилками быстро понесли ее в отделение неотложной помощи. Я бросился за ними следом, но… Меня остановил охранник. Потребовал предъявить документы. Я крикнул, что у меня там жена. «Вы на меня не кричите», – сказал он и начал изучать мои документы… Нарочно медленно… Поэтому я прошел внутрь только через несколько минут после санитаров. И никто не мог объяснить мне, где сейчас Илана. Медсестры отправили меня в приемный покой. В приемном покое меня отправили обратно к медсестрам. Никто не знал, где она. В конце концов какая-то женщина, которая сидела в коридоре… Обычная пациентка, представляете? Она сказала, что они, наверное, не успели ее зарегистрировать и мне надо проверить в реанимации. Я помчался в реанимацию. Она действительно была там. Я просил пустить меня к ней… Я хотел ее увидеть… Но мне сказали: «Нельзя». Это запрещено. Я спросил: «Так что мне делать?» Они велели мне сесть в коридоре и ждать, когда меня позовут. Я просидел там несколько часов. Не уверен, но мне казалось, что прошло несколько часов. Ладно, допустим, я просидел там час, как собака, и никто ко мне не вышел. Вдруг из палаты раздался крик: «Где Танури?» Кричал кто-то из врачей. «Та-ну-ри здесь?» То, как он произносил мою фамилию… Не могу вам объяснить… Как будто в ней было что-то нелепое… Очень неприятное впечатление. Но тут он наконец вышел и, не представившись, начал расспрашивать про Илану. Чем она раньше болела. Есть ли у нее аллергия на лекарства. Есть ли в семье наследственные заболевания… Я отвечал ему и ждал, что он объяснит, что с ней… Но он ничего не объяснил. Тогда я сам спросил: «Что с ней?» Он мне не ответил. Поймите, он не то чтобы дал уклончивый ответ или пробормотал нечто невнятное… Он вообще ничего не ответил. Как будто я был для него пустым местом. И развернулся уходить. Кровь ударила мне в голову, я схватил его сзади за рубашку и сказал: «Я требую, чтобы вы ответили мне, доктор!» Он оттолкнул мою руку… с силой оттолкнул… и сказал: «Не распускайте руки, господин Танури!» Я сказал, что не распускаю руки, а просто спрашиваю… Тут он перебил меня и сказал, что он не виноват, что мы предпочли делать косметическую операцию в частной клинике, а не в нормальной больнице… Тут у меня совсем помутилось в голове… Я не понимал, к чему он клонит, и прямо спросил, какая у него врачебная специальность и квалификация, чтобы лечить подобные случаи. Он опять не ответил, и тогда я сказал, что хотел бы услышать второе мнение. Он с минуту помолчал, а потом улыбнулся отвратительно кривой улыбкой и сказал: «Хотите услышать второе мнение? Тогда забирайте свою жену и везите ее в другую больницу». – Так и сказал? – хором воскликнули мы с Офиром. – Так и сказал. – С ума сойти! – После его ухода ко мне подошла медсестра и сказала, что доктор Габринский – отличный врач. «Не волнуйтесь, вы в надежных руках», – уверенно заявила она. Но меня это встревожило еще больше, потому что мне совсем не казалось, что мы в надежных руках. Так я и сидел в коридоре… Я думал, что схожу с ума или умираю. Мне не с кем было поговорить. Никто ко мне не подошел. До самого утра. Все это время там стоял жуткий запах лекарств и творога. Каждые несколько минут меня захлестывала волна лекарственного запаха, которую сменяла другая, кислая, отдающая творогом. С тех пор я не могу есть творог. Только услышу слово «творог», как вспоминаю тот коридор. Я сидел там, как какой-то бомж, как часовой, которого забыли сменить на карауле, а в пять утра ко мне подошел другой врач, не Габринский. И по его лицу я понял, что все кончено… У Амихая перехватило дыхание. Судя по всему, картины той ночи застыли у него в памяти во всех своих кошмарных подробностях. Мы дали ему стакан воды, но он к нему не прикоснулся. – Тот врач как раз был нормальный. – Амихай прокашлялся и продолжил: – Но этот Габринский… Куда он пропал в пять утра? Ему даже не хватило смелости поговорить со мной… И даже когда он вышел ко мне… Это было… – Может, у него была срочная операция? – предположил Офир. – Ничего подобного. Неужели он не мог никого попросить, чтобы его на минуту заменили? Мы молчали. Из открытой балконной двери повеяло холодом, но никто не встал, чтобы ее закрыть. Тихо позвякивали колокольчики, подаренные Марией Илане на ее последний день рождения. – Знаете что? Так обстоят дела, – сказал Амихай после долгой паузы, уже более спокойным голосом. – Я имею в виду, в государственном здравоохранении. Пациент для них – это помеха. А сопровождающие его родственники – угроза. Видели бы вы, что там творится. Рядом со мной в коридоре сидела эфиопская семья. Они не говорили на иврите, поэтому, даже когда кто-то к ним наконец вышел, они не поняли из его объяснений ни слова. Это нормально, что во всем штате больницы нет ни одного человека, который говорит по-амхарски? Это не возмутительно? Мы молча кивнули. Ни на что другое мы не решались. – Понимаете, – продолжил Амихай, сверкая глазами, – все зависит от доброй воли врачей. Я не хочу сказать, что все они непременно плохие люди. Но в каких условиях они работают? Долгие смены, постоянная усталость. Врач учится двенадцать лет, чтобы стать специалистом, но за все эти годы никто не объясняет ему, как общаться с пациентами на эмоциональном уровне. Кому-то это дано от природы, а кому-то нет. И вместо принципиального подхода мы имеем игру в рулетку. На какого доктора ты нарвешься и выспался ли он этой ночью. – Погоди, – сказал я, пытаясь понять, чего он хочет. – Твоя ассоциация будет выступать против системы здравоохранения или за нее? И какое отношение это имеет к косметической хирургии? Это же отдельная история… – Ты абсолютно прав, – согласился Амихай. – Я еще не все до конца продумал. Но вы мои друзья, и я хочу выслушать ваше мнение. Как вам сама идея? Я промолчал. Во-первых, я помнил свои тяжелые приступы астмы и ощущение беспомощности, когда мне приходилось объяснять нетерпеливым врачам, что со мной (как можно лаконичнее, потому что на каждое лишнее слово расходовался драгоценный воздух). Однажды мне выдали больничный халат с дыркой на заднице, а я не посмотрел и в таком виде отправился в процедурный кабинет. В другой раз меня попросили отнести мою медицинскую карту в другое отделение, я полистал ее и обнаружил, что врач, который не был специалистом в психотерапии, написал, что у меня «легкая склонность к меланхолии». Во-вторых, ни один из лечивших меня врачей не вел себя со мной жестоко. Со снисходительностью, это да. Но без жестокости. В-третьих, это был Амихай. В-четвертых, ассоциация. Что вообще мне известно об ассоциациях? – Думаю, это отличная идея, – сказал Офир. – Именно на этом стоит альтернативная медицина. К пациенту надо относиться как к целостной личности, а не как к сумме симптомов. Оба глядели на меня, ожидая услышать мое мнение. Илана тоже смотрела на меня – со стены. – Думаю, ей это очень понравилось бы, – сказал я, кивая на фотографию (а про себя подумал, что Илана, возможно, предпочла бы основать ассоциацию помощи палестинцам на блокпостах, но я знал, что предлагать эту идею Амихаю бессмысленно; учитывая, что его отца убили в Ливане палестинцы, вряд ли он ее поддержал бы). – Да, я тоже думаю, что она была бы за, – сказал Амихай и бросил на фотографию Иланы быстрый взгляд, словно опасался, что, задержись он на ней дольше, его туда засосет. Как в омут. – Хорошо, но что мы должны делать? – поинтересовался Офир. – Встретимся еще раз через две недели, – сказал Амихай. – Я пока разузнаю, что требуется, чтобы основать ассоциацию. Мы же ничего в этом не понимаем. – А мы? Что конкретно должны делать мы? – спросил Офир. – Не дать мне отступить, – сказал Амихай. – Пока это все. * * * – Думаешь, из этого что-нибудь выйдет? – спросил меня Офир, когда мы четверо – Мария, ее дочка, он и я – вышли на улицу. – Честно? Думаю, что ничего, – ответил я. – Но какое это имеет значение? Главное, что Амихай будет чем-то занят. И у него не останется времени без конца вспоминать одно и то же. – Хорошо, что у него есть близнецы, – сказал Офир. – Они не дадут ему погибнуть. Во всяком случае, пока. Если бы ему не нужно было каждое утро вставать и будить их, не знаю, что бы с ним случилось. – Эти дети… – вздохнула Мария. – Они… I don’t know[14]. – Как они? – спросил я. – Нимрод нормально, – ответила она. – Плачет. Говорит, что скучает по Лане. Так и должно быть. Меня больше беспокоит Ноам. Он слишком спокоен. Все держит в себе. Это very bad[15] для ребенка. – Это very bad и для взрослого, – сказал Офир. – Заметили, как Амихай похудел? Мы просидели у него три часа, и за все это время он не проглотил ни крошки. Кстати, обратили внимание на его пятно на шее? Оттуда исчезла вся Галилея. Как такое возможно? А балкон? Он держит его открытым. Хотя всего два года назад они потратили сорок тысяч шекелей, чтобы его застеклить! Да еще этот пазл! Видели? «Титаник», две тысячи деталей. «Титаник», понимаете? Все это тревожные звоночки, точно вам говорю. Мне это хорошо знакомо. Амихай делает вид, что справляется, но мы обязаны за ним приглядывать. Если, не дай бог, он что-нибудь над собой сделает, мы никогда себе этого не простим. * * * ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОЙ ДИССЕРТАЦИИ ЮВАЛЯ ФРИДА