– Что за условия? – Он настаивает, чтобы организация носила… имя его матери. А не имя Иланы. – Вот ублюдок! – выпалил Офир. Мы посмотрели на Амихая. Мы знали, как важно для него увековечить память Иланы. На каждом слайде презентации значилось: «„Наше право“ – некоммерческая организация имени Иланы Абрамович-Танури». Амихай медленно кивнул, переваривая новость, а потом твердо сказал в трубку: – С этим я разберусь. Давай дальше, Яара. Какое второе условие? – Матчинг. – Матчинг? – Он не желает быть единственным спонсором ассоциации. Хочет, чтобы к проекту присоединился кто-то еще. Кто-то с израильским гражданством. – Зачем? – Я не спрашивала. Боялась, что, если задам ему этот вопрос, он вообще передумает. – Кошмар! Что же нам делать? Где мы возьмем ему этот чертов матчинг? * * * Неделю спустя Амихай получил по почте конверт с чеком на солидную сумму. Весьма солидную. С сопроводительной запиской: Амихай, дружище! Хочу, чтобы ты знал – после той шивы я думаю о тебе не переставая. Мне так хотелось быть рядом с тобой в это трудное время, но жизнь – это бурная река, и она унесла жалкую щепку по имени Шахар Коэн очень далеко от вас, ребята. В настоящее время я не могу вернуться в Израиль. Но одна птичка напела мне, что вы пытаетесь создать ассоциацию для помощи людям, с которыми плохо обращаются врачи. По-моему, это классная идея, поэтому я посылаю вам скромный чек в надежде, что эти деньги поддержат вас на первых порах. Ничего особенного, просто так получилось, что у меня с прошлого года осталось немного свободных бабок, и я подумал, что лучше вложить их в друзей, чем в шмотье, верно? Привет всем нашим, Шахар Как Шахар Коэн узнал про ассоциацию? Нам это до сих пор неизвестно. За несколько недель до того один наш школьный знакомый ездил в Берлин и рассказал, что видел в тамошнем зоопарке тигра, удивительно похожего мордой на Шахара. Это с неизбежностью подвело нас к заключению, что, помотавшись по белу свету, наш друг переселился в тело тигра. Яара призналась, что и сама подумывала обратиться за помощью к Шахару Коэну и даже, не поставив нас в известность, позвонила в израильское посольство в Канберре, поскольку в последний раз следы Шахара обнаружились в Австралии. Но в посольстве ей ответили, что у них нет никаких данных, свидетельствующих о том, что гражданин Израиля по имени Шахар Коэн или Рикардо Луис на протяжении минувших десяти лет находился в Австралии. * * * Три месяца спустя мы устроили в доме-музее Рокаха официальный прием, на котором торжественно объявили о создании «Нашего права». Журналисты больше интересовались личной трагедией Амихая, чем самой ассоциацией, но Офир объяснил нам, что с прессой всегда так и вообще это неважно: главное, чтобы о нас написали. Люди охотно подходили к специально оборудованному стенду и записывались в волонтеры. Многие из них раньше работали в здравоохранении и либо были уволены, либо отправлены на пенсию, либо сами заболели и внезапно оказались по другую сторону баррикад, став жертвами системы, частью которой когда-то были. К нашему удивлению, в числе прочих к стенду подошел директор небольшой больницы из центральной части страны. Не так давно в этой больнице было инициировано расследование по поводу недопустимого обращения медперсонала с пациентами. О нем написали газеты. Огласка привела к резкому сокращению числа клиентов, и больнице грозил финансовый крах. Директор отвел Амихая в сторонку, коротко с ним переговорил, полуотечески-полузаговорщически положил руку ему на плечо и условился о встрече – обсудить возможности сотрудничества. Вечером, когда последние гости ушли и осталась только наша троица, мы предложили Амихаю пойти отпраздновать успех мероприятия. Ну, пусть не отпраздновать, а просто пропустить по стаканчику. Или хотя бы где-нибудь посидеть. Короче, что ему больше нравится. Амихай сказал, что у него нет настроения праздновать. Этот вечер напомнил ему об Илане, а общение с журналистами вконец его деморализовало. – Они притворяются, что сопереживают тебе, но как только выжмут из тебя все соки и заполучат свое интервью – все, ты перестаешь их интересовать. – Что поделаешь! – сказал Офир. – С прессой всегда так. Амихай ответил, что ему надоело слышать это вечное «Что поделаешь!». И что он хочет домой, к детям. * * * Поэтому мы с Офиром отправились праздновать вдвоем. Куда пойти, мы толком не знали. Когда Офир работал в рекламе, он неизменно просвещал нас относительно самых модных местечек, но теперь, когда он окопался в Михморете, он в этом вопросе полагался на меня. Но я и сам никогда не был завсегдатаем увеселительных заведений. В результате мы выбрали бар, в котором раньше часто бывали. Как выяснилось, у бара сменилось название. И оформление фасада. Мы заколебались, но Офир сказал: «Да какая разница! Много ли нам нужно? Посидим, поговорим, вот и все». В баре грохотала музыка. Посетители танцевали в проходах между столиками. Ну, танцевали – это громко сказано, для танцев было слишком тесно. Скорее, терлись друг о друга. Мы протиснулись к двум последним пустым табуретам у стойки и попытались знаками подозвать бармена, но он не обратил на нас ни малейшего внимания. Разговаривать было невозможно – мы практически не слышали друг друга. Жуткая песня, которая звучала, когда мы вошли, доиграла, и заиграла другая, еще кошмарней, – бездарная кавер-версия прекрасной баллады 1980-х. Если я что и презираю, так это кавер-версии. Они заставляют меня тосковать по оригиналу. Поэтому я наклонился к Офиру и прокричал ему в ухо, как его плоскостопие – случайно, не беспокоит? Он восхищенно улыбнулся. Еще бы, я вспомнил его старую отмазку. Мы выскочили на улицу и молча шли, пока не наткнулись на еще открытую палатку. Купили пива и сели на обшарпанную скамейку. Проходившие мимо женщины бросали на Офира взгляды. Женщины всегда смотрели на Офира. – Ты, наверное, уже и забыл, что это такое, да? – сказал я, кивнув в сторону заведения, из которого мы только что удрали. – Да уж, – ответил он, потягивая из банки пиво. – Слишком шумно… слишком отвязно… Отвык я от этого. И публика… Я чувствовал себя каким-то… – Ну да… Это новое поколение… – Поколение, прямо скажем, не фонтан. Нигдзе не фонтан, – заметил Офир с легким польским акцентом. – Совсем молодежь стыд потеряла, – поддакнул я. – Только о деньгах и думают. – И о танцульках. – И о гулянках. – Ох уж эта молодежь. – Не то что в наше время. – Вы совершенно правы. Кстати, господин Злоточинский, как ваше здоровьице? – Благодарствую. На праздники собираемся к Мертвому морю. – Полечить Ривочкин псориаз? – Нет, вы путаете. У Ривочки ревматизм. Псориаз – это у меня. Исключительно у меня. – Ну добже… * * * Офир всегда был идеальным напарником для фанталогов (так он называл наши фантазийные диалоги). В армии во время ночных дежурств мы часто звонили друг другу и вели долгие разговоры: между беспокойной мамашей и ее сынком, работавшим в армейской столовке, между начальником Генштаба и министром обороны, между «Кит-Катом» и «Марсом». В последний год службы, когда мы оба уже находились на грани помешательства, мы усовершенствовали свою игру и начали обмениваться длинными посланиями от лица выдуманных персонажей – Адвы Авербух и Нурит Садех. Я был Адвой, девственницей из кибуца, служившей на военной базе на границе с Египтом, где она была единственной женщиной. Офир был утонченной Нурит, уроженкой маленького городка близ Хайфы, отбывающей службу в Генштабе в Тель-Авиве, где ей во всей красе открывались неприглядные подробности жизни высшего армейского руководства. Она была отчаянно влюблена в своего командира, Дана Рома, начальника подразделения, отвечающего за проведение парадов, но он ее даже не замечал. Мы сочиняли эти письма целый год, перевоплощаясь в Адву и Нурит. Особенно здорово получалось у Офира. Ему удалось совершенно подавить собственную личность и полностью превратиться в Нурит. У нее был свой неповторимый язык, изобилующий выражениями типа «Любовь не вписывается в треугольник», или «сегодня все сердца лиловы», или «женщина, заключенная во мне, еще дитя». Позже, когда Офир устраивался в рекламное агентство, он попросил у меня разрешения включить часть нашей переписки в свое портфолио. Я согласился, хоть это и показалось мне немного странным. – Знаешь, кого я вдруг вспомнил? – спросил Офир. Мы все еще сидели на скамейке.