– Конечно, – сказал я, – Нурит Садех. – Как ты догадался? – Потому что я как раз подумал про Адву. – Интересно, что потом с ней случилось? – Адва погибла в результате теракта. Совсем недавно. – Подходящий для нее конец. – Вместе с ней погиб Шахар Коэн. Их фотографии напечатали в газете рядом. – А скажи, она все еще была девственницей, когда?… – К сожалению, да. Об этом даже упомянули в газете, в подписи под ее фотографией: «Тихая девушка. Умерла девственницей». – А Нурит? Что стало с Нурит Садех? – Ты спрашиваешь меня? Это ты должен знать. – Я знаю, Фрид. Я всегда знал. Хотел проверить, сообразил ли и ты. – Что сообразил? – Что ее командир, Дан Ром, тоже был в нее влюблен. Но боялся это показать, потому что ему грозило обвинение в сексуальном домогательстве. – Трагедия. – Но в конце концов срок ее армейской службы истек. – И он ей признался… – Ага. Но ей уже расхотелось. Потому что на самом деле ей нужно было только одно – страдать от неразделенной страсти. – Потому что… – Потому что так она могла говорить на своем языке – языке желания, а не обладания. – Значит, на самом деле язык был для нее важнее любви? – Именно так. – Круто. У тебя дар, Офир. Тебе надо книги писать. А правда, почему ты не пишешь? Ты ведь даже загадал на прошлом чемпионате… – Чемпионат был до Марии. Он произнес это так категорично, как будто тот факт, что чемпионат был до Марии, объяснял все, не оставляя места для сомнений. Я ничего не ответил и глотнул еще пива. – К тому же, – добавил Офир с улыбкой, – это все из-за тебя. Если бы ты погиб в армии, как обещал, я бы снял фильм про нашу четверку, получил за него «Оскар», мне не пришлось бы работать в рекламе, и все сложилось бы иначе. Не успел я извиниться и пообещать, что постараюсь вскорости умереть, как к нам подошла пожилая женщина в зеленом шарфе. Я думал, она хочет попросить денег, но она взволнованно пожала Офиру руку и сообщила, что на этой неделе чувствует себя намного лучше, большое спасибо. – Рад слышать, – сказал Офир, легонько массируя тыльную сторону ее ладони. – Увидимся в четверг? – В четверг, в четверг, – повторила женщина как эхо и добавила: – Вот уж кого не ожидала здесь увидеть, так это вас. – Я тоже не ожидал увидеть вас здесь, – ответил Офир, и оба весело рассмеялись. * * * – Все от эго, – сказал Офир. Женщина давно ушла, и я не совсем понял, что он имеет в виду. – Все мои пожелания, – пояснил он, – все они были продиктованы эго. Почему я хотел написать книгу? Не потому, что хотел сообщить миру что-то важное. Куда там. Мне хотелось стоять на стенде во время Недели книги, и чтобы тысячи людей просили у меня автограф. Вот о чем я думал, когда загадывал это желание. – И что тут плохого? – Это не ведет к счастью. Только к разочарованию. Потому что эго невозможно удовлетворить, оно всегда будет требовать большего. И ты живешь в постоянном страхе, что однажды твое вдохновение иссякнет. Или твоя аудитория к тебе охладеет. А я не хочу жить на краю пропасти. То есть я могу так жить, но не хочу. – Так чего же ты хочешь? – Жить для других. Отдавать. Стать отцом. Слушать свое тело. Лечить. Эта женщина, которая сейчас пожала мне руку, – пять лет назад она случайно задавила на парковке родную дочь. Дала задний ход, не заметив, что там девочка на самокате. Знаешь, сколько тоски было в ее спине, когда я впервые к ней прикоснулся? Комья тоски. В плечах. Между лопатками. В пояснице. Представляешь? Что можно сказать женщине, с которой стряслось такое? Есть ли в мире слова, способные ее утешить? Ее тронуть? А писательство… Писательство – это просто слова. Набор слов… Когда-то я, может, и верил в слова, но я столько лет проработал в рекламе. Я придумывал слоганы: «Попрощайтесь со своими морщинами», «Натуральные шницели: тройной удар вкуса»… И в конце концов понял, что слова нужны людям, чтобы лгать. Либо себе, либо другим. Я молчал. Чем убежденнее говорил Офир, тем больше я укреплялся в подозрении, что он не очень-то уверен в себе. – Не то чтобы на меня никогда не накатывало… – продолжил он. – Ты же меня знаешь. Плоскостопие… Порой оно дает о себе знать, и в голову лезут сюжеты рассказов. Вся эта история с ассоциацией, например… Она подвернулась как раз вовремя, потому что в клинике… Я не всегда… Мне не всегда удается по-настоящему отдаваться работе, как это делает Мария… А Мария в последнее время, с тех пор как Илана… Мария сама на себя не похожа… Может, поэтому мне так нравилось обсуждать с вами дела ассоциации… Я имею в виду, иметь предлог уйти из дома. – Понятно. – Но сбегать – это самое простое. Так поступал мой отец. Так поступал я всю свою жизнь. Перескакивал с одного на другое. Но теперь я пытаюсь перестать скакать и повторяю себе, что не надо никакой спешки, не надо никуда мчаться. Не то чтобы у меня был выбор. Понимаешь, тут дело в девочке… – В девочке? – Хватит того, что один отец ее уже бросил. Она верит в меня, понимаешь? В меня никто так не верил. Ни отец – потому что как можно верить в мальчишку, которого растит мамаша? Ни армейские командиры, потому что я всегда был самым молодым в подразделении. А как только в меня поверили в агентстве, я расклеился. Но сейчас мне расклеиваться нельзя. Потому что я не могу ее подвести. И это для меня самое важное. Важнее всего на свете. Важнее писательства. Понимаешь? – Конечно. Мимо прошла пожилая пара – мужчина и женщина обнимали друг друга за талию, соприкасаясь плечами. – Ну не прелесть? В таком возрасте, а все ходят в обнимку! – заметил я. – У него ишиас, – сказал Офир и пьяно икнул. – Что? – У деда ишиас. Сильные боли. – А ты откуда знаешь? – Приглядись к его походке. Она неустойчивая. Он идет скособочившись, чтобы избежать боли. А она его поддерживает. Поэтому они так и шагают, прижавшись друг к другу. – И ты все это подмечаешь? – удивился я. – Да. – Офир указал на продавца в палатке. – Например, у этого шейный ревматизм. Он все время тянет голову вверх, пялится на экран. А экран подвешен слишком высоко. Я взглянул на продавца. Верхняя часть его тела и впрямь двигалась как-то механически. «Вау! – подумал я. – Офир настоящий знаток своего дела». Он ни словом не обмолвился с этими людьми, но узнал столь интимные подробности их жизни. Действительно, зачем ему слова? – Но ты-то умеешь писать, – вдруг сказал Офир. – Я? – опешил я. – Ты, ты. Когда-то ты сочинял замечательные письма. – Смеешься? – Ни в коей мере. – Брось, – перебил я его. – Ты точно бухой, если несешь такую пургу. * * * Мы встали со скамейки и, пошатываясь, побрели к своим машинам. Мы оба были слегка навеселе и видели окружающее словно бы в тумане. Возможно, именно поэтому мы так замедленно среагировали на то, что случилось дальше. Навстречу нам шел парень в светлых джинсах и белой рубашке с длинными рукавами. Тогда мы не обратили внимания, что на нем светлые джинсы и белая рубашка с длинными рукавами. Вспомнили об этом только потом, когда пытались воссоздать случившееся в памяти. Вспомнили, что на голове у него была бейсболка. И что в чертах его лица было что-то странное. Что-то нездешнее. Когда парень оказался примерно в двадцати – тридцати метрах от нас, рядом с ним затормозил фургон. Огромный фургон. Настоящий монстр. Из него выскочили трое мужчин, схватили парня и силой затащили в фургон. Он даже не пытался сопротивляться. Удивительно. Он не кричал. Не брыкался. Не махал кулаками. Но все равно один из мужчин ударил его по голове чем-то похожим на рукоятку пистолета. Все это заняло несколько секунд, не больше полминуты. Затем мужчины сели в фургон и уехали. Они не гнали что есть сил, и шины на поворотах не визжали. Больше того, на перекрестке они остановились на красный свет. А когда загорелся зеленый, укатили. – Что это было? – спросил Офир. – Ты тоже видел? – Конечно. Не знаю… Слушай, может, позвонить в полицию?