Мы простояли там примерно час, громко выкрикивая лозунги с плакатов на мотив футбольных кричалок, после чего в соответствии с планом Черчилля перешли к следующему этапу: приковали себя к школьным воротам железными цепями. У меня нет фотографий с этой акции (снимать было некому – мы были в цепях), зато есть газетная вырезка с фото: Черчилль в полный рост на фоне ворот, а сбоку – чья-то белая рука, вроде бы рука Амихая. Школьное начальство быстро сдалось. Статья в местной газете целиком и полностью поддержала нашу позицию и привела свидетельства других учеников, принимавших участие в драке. Ассоциация выпускников провела экстренное заседание и постановила создать специальную комиссию и с ее помощью извлечь из случившегося необходимые уроки; комиссию, кстати сказать, так и не создали. Шахара Коэна вернули в школу на испытательный срок, и он горячо благодарил Черчилля за то, что тот для него сделал. – Я сделал это не ради тебя, а из принципа, – сказал Черчилль и добавил: – Не думай, что я забыл про то, что было раньше, Шахар. И не надейся, что теперь мы станем друзьями. Ни один из нас не знал, что между ними было раньше. Мы пытались выведать это у Шахара, но он отшучивался. Расспрашивали Черчилля, но тот отмалчивался. Лишь много лет спустя, когда мы вместе возвращались из Мицпе-Рамона, Черчилль мне все рассказал. Спокойным голосом. Ни разу не повернув ко мне голову. Отец Черчилля был самым красивым мужчиной в Хайфе. Даже в сорок лет Михаэль Алими сохранил красивую пышную шевелюру, особую импозантность которой придавала легкая седина на висках. У него были темные от загара мускулистые руки, которые он охотно демонстрировал, выставив локоть в открытое окно машины. Еще у него была улыбка самца, сознающего всю силу своей привлекательности. Он работал инструктором в автошколе и специализировался на замужних женщинах, в основном из престижного района Кармель. В середине восьмидесятых среди зажиточных горожан пошла мода на «вторую семейную машину», и десятки женщин, не имевших водительских прав или давно не садившихся за руль, ринулись брать уроки у лучшего в городе инструктора. – Добро пожаловать в мое королевство, – говорил он на первом занятии, галантно распахивая дверцу машины. В салоне женщин ждали мягкие сиденья, кондиционер, легкий аромат лосьона после бритья, а в бардачке – коробка конфет: мятных и лимонных леденцов, ирисок и других, скрывающих под твердой карамельной оболочкой жаркую роскошь шоколада. Иногда на заднем сиденье находился мальчик. У него было бледное лицо с мягкими чертами, ничем не напоминающее смуглое и рубленое лицо его отца. «Это Йоав, мой сын», – пояснял Михаэль своим новым ученицам, и они улыбались мальчику в зеркало заднего вида или оборачивались, чтобы потрепать его по щеке. Или не обращали на него внимания. Со временем мальчик понял: женщины, которые не обращали на него внимания и садились в машину с единственным намерением научиться водить, первыми попадали в сети его отца. Начиналось все с комплиментов. «Этот цвет вам к лицу». «Вам очень идет новая прическа». «Прошу вас больше не душиться перед уроком этими духами. Они мешают мне сохранять ясность сознания». Потом наступала очередь прикосновений – коротких, почти случайных, к локтю или к ладони. Потом соприкосновения становились более тесными: «Вы позволите? Давайте попробуем вместе. Рука на рычаге, нога на сцеплении… Теперь переключаем передачу. Мягко, силу не прикладываем… Представьте себе, что у вас в руке что-то приятное на ощупь, хорошо?» Позже, когда атмосфера в салоне становилась томной, происходила запланированная вспышка гнева. «Не так! Что вы делаете? Вы что, убить нас хотите?» Он повышал голос и давил на свою педаль тормоза так, что визжали шины. «Я объясняю, но вы меня не слушаете. Извините, но, если вы будете продолжать в том же духе, вы никогда не сдадите экзамен». Он отчитывал их, скрестив на груди свои загорелые руки. В конце урока женщины выскакивали из машины расстроенные, иногда в слезах. Неделю спустя он ждал их в машине с букетом цветов. Или с коробкой конфет. И приносил глубочайшие извинения за свою резкость. И женщины таяли. Мгновенно сдавались. Как будто у них отказывали тормоза. Теперь к концу урока он уже позволял себе запустить пальцы им в волосы или положить руку им на бедро. Мальчик наблюдал за происходящим с заднего сиденья, в душе у него спорили два Йоава: один восхищался папой, хотел быть таким же красавцем, как он, и вызывать такое же восхищение у женщин, а другой порывался крикнуть: «Что-то здесь не так!» Но что именно не так, он не знал. Чем старше становился мальчик, тем чаще второй Йоав побеждал первого, пока однажды молодая женщина в короткой юбке и со светлыми крашеными прядями в волосах, выходя из машины, не поцеловала отца в щеку – без тени смущения. – Папа, – не сдержавшись, сказал он. – У этой тети вши. – Вши? – с веселым удивлением переспросил отец. – Да, у нее в волосах вши! – повторил мальчик. – И наша мама гораздо красивее. – Наша мама? – Лицо отца вдруг стало серьезным, как будто он только сейчас догадался, какие мысли бродят в голове ребенка, сидящего на заднем сиденье. – Конечно, Йоав, наша мама – замечательная, – сказал Михаэль Алими. – Я очень ее люблю. А эти женщины, которых ты видишь здесь, в машине… Они нужны для одного. – Для чего одного? – не понял семилетний мальчик. – Неважно, – ответил отец, пересаживаясь на водительское место. Он пристально посмотрел в зеркало на сына, завел машину и громко добавил: – Запомни, мой милый: ни одна из этих женщин в подметки не годится твоей маме, слышишь? Ни одна! Мать Черчилля тоже была в Хайфе известной персоной. Дина Хают-Алими возглавляла комитет собственников жилья своего квартала. И родительский комитет в школе. И профсоюзный комитет на работе. Эта женщина твердой рукой поставила в своей фамилии дефис задолго до того, как это вошло в моду у обитательниц Тель-Авива-Яффы. Эта женщина вырастила шестерых сыновей в самом бедном районе Хайфы и внушила им, что лгать нехорошо, что нужно делать то, что ты сам считаешь правильным, а не то, что говорят тебе другие, и что самое главное в жизни – никого не бояться. Не бояться быть умным. Не бояться быть первым. Не бояться добиваться успеха. Потому что тот, кто хочет добиться успеха, тот его добьется. И неважно, из какой страны приехал в Израиль его дед. Неважно, в каком районе он вырос. Не на всех ее сыновей воспитание повлияло одинаково благотворно. Некоторые из них, несмотря на суровую систему ценностей Дины Хают-Алими, выросли настоящими дикарями. Но Черчилль с рождения служил для матери предметом гордости. «Ты – мой Божий дар», – шептала она ему, пока братья не слышали, и только ему оплачивала дополнительные занятия, и купила ему велосипед за два года до бар-мицвы, потому что полагалась на его «чувство ответственности», и в спорах между детьми назначала его арбитром, потому что знала: с его решением согласятся все. Когда Черчиллю исполнилось двенадцать, мать решила, что он должен учиться в лучшей школе города, что бы ни утверждали правила (социальное положение в Хайфе определялось по нелепому топографическому признаку: чем выше по склону горы находится твой район, тем выше твой статус). В соответствии с политикой муниципалитета школу на горе Кармель не могли посещать дети из кварталов, расположенных у ее подножия, в одном из которых и жил Черчилль, но Дина Хают-Алими навела справки и выяснила, что существует квота: школа обязана принять десять детей из других районов города. Она записала Черчилля на вступительные экзамены и на протяжении трех месяцев с утра до ночи готовила его к ним. Только двое детей сдали вступительные экзамены в школу на горе: Черчилль и Шахар Коэн. Через несколько дней после того, как Черчилль получил письмо, начинавшееся словами «Мы рады сообщить вам…», он встретил Шахара Коэна возле монастыря Стелла-Марис, в том месте на склоне горы, откуда можно бесплатно смотреть матчи на стадионе Кирьят-Элиэзер. – Я слышал, мы с тобой будем ходить в одну школу, – c гордой широкой улыбкой сказал он. В ответ Шахар Коэн схватил его за воротник рубашки и притиснул к стволу сосны: – Не лезь ко мне с разговорами, ты, ублюдок! Лучше скажи своему поганому папаше, чтобы убрал свои вонючие лапы подальше от моей матери, не то я тебя прикончу, клянусь Богом. Прикончу в первый же день в школе, понял? После инцидента со вшами отец Черчилля больше не брал сына на уроки вождения, поэтому Черчилль понятия не имел, что между его отцом и матерью Шахара Коэна существует какая-то связь. Зато он знал, что мать Шахара Коэна родила его в шестнадцать лет и была самой молодой матерью в районе. Еще он знал, что отец Шахара Коэна служит в части, расквартированной на базе близ Беэр-Шевы, и домой приезжает лишь раз в две недели. И что за месяц до того ему присвоили звание майора и выдали служебный автомобиль, так что свою машину он мог оставлять дома, жене. У которой не было водительских прав. Все эти факты промелькнули в сознании Черчилля, пока Шахар Коэн прижимал его к стволу дерева, но ни об одном из них он даже не заикнулся. Инициативу взяли на себя его руки, которые попытались ослабить хватку Шахара Коэна. Но Шахар Коэн, хоть и уступал Черчиллю в росте, значительно превосходил его в ярости, и попытка Черчилля ни к чему не привела. Мальчики намертво вцепились друг в друга и так, бодаясь, упали на землю. Другие дети столпились вокруг них, но никто не осмелился вмешаться. В отличие от привычных драк, бывших неотъемлемой частью их детства (как мелодия, раздававшаяся летом из фургона с мороженым, и лопающиеся канализационные трубы зимой), эта была особенной. Это с трудом поддавалось объяснению, но в отдельные моменты зрителям казалось, что Черчилль с Шахаром Коэном обнимаются. Чуть ли не утешают друг друга. Но при этом после нескольких минут жестокой, беспощадной схватки их лица, руки, грудь и бедра были в горячей липкой крови. В тот день Черчилль не пошел домой, даже когда стемнело. Он дождался, когда на их улицу свернет машина отца, и встал перед ней посреди дороги. Отец резко затормозил и, не на шутку перепуганный, выскочил из машины. Под мигающим светом уличного фонаря между ними состоялся короткий, очень короткий разговор. Михаэль Алими то и дело приглаживал рукой свои роскошные волосы и озирался по сторонам. – Послушай, – очень тихим голосом сказал он. – Я хочу, чтобы ты понял. Я ведь мужчина и… – Ну и что с того, что ты мужчина? – оборвал его Черчилль. Отец потерял дар речи. Черчилль разбил его защиту спокойно и уверенно – точно так же через много лет он будет побеждать своих оппонентов в зале суда. На следующий день симпатичная мать Шахара Коэна перешла к другому инструктору по вождению. И в первый день в новой школе никто Черчилля не убил. Напротив, в новой школе расцвели все таланты Черчилля. Вначале он сумел убедить грозную математичку Шошану Рот не задавать столько на дом, предоставив ей сводную таблицу, включающую все домашние задания по всем предметам на тот день, а также статистические расчеты, доказывающие, что добросовестное выполнение этих заданий невозможно физически в силу нехватки времени. На перемене он вышел на футбольное поле и авторитетно разрешил спор двух команд о том, был штрафной или нет, а в конце дня как ни в чем не бывало приблизился к воображале Роне Равив, с которой с начальной школы никто не осмеливался заговаривать, и запросто вступил с ней в беседу и даже умудрился дважды ее рассмешить. Пару недель спустя вокруг него сложилась небольшая группа фанатов, которые подражали его походке, его манере одеваться, смеяться и курить и ловили каждое его слово. Шахар Коэн никогда не входил в эту клику почитателей, хотя всегда ошивался где-то рядом. Все эти годы между ним и Черчиллем тлела тихая вражда, и никто не знал, в чем ее причина. И только в ту ночь, когда мы возвращались домой из Мицпе-Рамона после безуспешных поисков ветеринара Рикардо Луиса и Офир с Амихаем заснули на заднем сиденье, а мы не смогли поймать в эфире ничего, кроме радиостанции Аммана, Черчилль, глядя в окружавшую нас беспросветную темноту, все это мне рассказал, а под конец добавил: «Имей в виду, Фрид, никто на свете, кроме тебя, не знает об этом». Я промолчал, ощущая себя невероятным везунчиком и ужасно важной персоной. * * * Об «обстоятельствах личного характера» я услышал из первых уст. Через несколько дней после того, как эта история взорвала телеэфир, Черчилль постучал ко мне в дверь. Одет он был странно. Низ – черные брюки и начищенные до блеска ботинки – явно принадлежал судейскому чиновнику. Но сверху он напялил старую футболку «Маккаби» с номером Эяля Берковича. Под футболкой проступало типично израильское брюшко. Интересно, подумал я, это Черчилль растолстел недавно или я раньше этого не замечал? – Можно к тебе? – спросил он. – Извини за позднее вторжение… – Ерунда, заходи. Я приготовил ему чашку крепкого растворимого кофе, всыпал полторы чайных ложки сахара, тщательно, как он любил, размешал и принес ему в гостиную. – Спасибо, Baba[28], – сказал Черчилль и оставил чашку на столе. – Шикарная была поездка, а? – Он указал на висящую на стене фотографию в рамке, на которой была запечатлена наша вылазка в Синай. Я промолчал. – Сто лет не видел этой фотки, – добавил он. – Ты сто лет здесь не бывал, – сухо обронил я. – Верно, – признал он и уставился на свои ботинки. Обычно он сидел, широко расставив ноги, будто занимался сексом с воздухом, но сейчас его колени были плотно сжаты. – Знаю, – сказал он, – в последние два года мы с тобой перестали… В смысле… Отдалились друг от друга… Ты отдалился… После того, что случилось… Правильно, конечно… – Он умолк и перевел взгляд на меня. Я кивнул, словно судья адвокату: хорошо, продолжайте. Пока. – Что касается меня… Ты всегда был мне другом… А теперь я вляпался по уши… Мне не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. Яара больше не желает меня слушать… У Амихая своих забот хватает… Офир… Офир позвонил и начал нудеть, типа каждая наша ошибка – это урок и так далее… Может, он и прав, но меня тошнит от этих банальностей. Родители… Отец в таких вещах ничего не смыслит, а мать… Мне стыдно говорить с ней об этом… Ты знаешь, что в этом году она поступила в юридическую школу? Говорит, что мой успех придал ей смелости, понимаешь? Разве я могу ее разочаровать? Но мне надо с кем-то посоветоваться… С кем-то умным… потому что сам я уже не в состоянии… – Твой кофе стынет, – перебил я его. Я все еще не решил, чего хочу больше: помочь ему или спустить его с лестницы. – В общем, – сказал Черчилль, сделав пару глотков, – ты единственный, кто может меня понять. Потому что ты единственный, кто знает Керен. – Керен? – Керен из Куско. Помнишь, когда ты болел, а я за тобой ухаживал? Я тогда познакомился с девушкой… – А-а… С девушкой, в которой есть тайна? – Ну да. Я просил ее подождать, пока ты не поправишься, но она уехала. Сказала: «Чему суждено случиться…» – …то случится. Если вам суждено снова встретиться, вы встретитесь. Это я помню. Но как она связана с «обстоятельствами личного характера»? – Она и есть «обстоятельство личного характера», – сказал Черчилль. И начал рассказывать. Когда Черчилль говорил о своих любовных похождениях и о женщинах, которых ему удалось соблазнить, у него менялся голос. Он становился более глубоким, в нем появлялась хрипотца, он чем-то напоминал закадровый голос в трейлерах голливудских фильмов. Одновременно он для пущей наглядности размахивал руками и всегда делился самыми интимными подробностями. Где он ее трогал. И как она сначала не хотела, а потом вдруг захотела. Да еще как! Желание из нее буквально сочилось. И какие звуки она издавала – о боже! И чем пахло ее дыхание. И каковы были на вкус ее губы. И другие ее губы. Когда мы были подростками, эти рассказы жутко нас возбуждали, у меня, например, непременно вставал, но со временем истории Черчилля нам приелись, и, слушая его, мы испытывали неловкость. И легкое чувство гадливости. Но иногда у меня все равно вставал. В любом случае сейчас он говорил совсем другим тоном. Неуверенным. Горестным. Время от времени он замолкал и потирал лоб (интересно, мелькнуло у меня, эти залысины появились у него недавно или раньше я не обращал на них внимания? Следом пришла другая мысль: если Черчилль так постарел, то, значит, и я тоже?). – Она подошла ко мне после судебного заседания, – объяснил он. – А я, идиот, даже не задумался, что она там делает. Я был просто рад ее видеть. – Ты ее узнал?