– Сразу же. Она выглядела в точности, как тогда. На самом деле не совсем, как тогда. Лучше. Женственнее. И на ней было длинное платье цвета бордо с разрезом на боку. Задним умом я понимаю, что все было спланировано заранее, но тогда я ничего не заподозрил. Она сказала, что случайно оказалась поблизости и решила зайти. Мне это показалось вполне логичным. Она сказала, что судебная мантия мне идет. Потом, когда мы сидели в кафетерии музея и болтали, она призналась, что не проходит и дня, чтобы она обо мне не думала. – С той самой встречи в Куско? – Да. Я ответил, что тоже… Что тоже с тех пор не переставал думать о ней. – А я и не знал. – Я никому не рассказывал. Мне казалось, что от этого веет какой-то мелодрамой. Годами вспоминать о ней. Кто она такая? Просто девчонка, с которой я провел два дня и… – …не смог ее забыть. В чем же тут мелодрама? – Не знаю. Я думал, что, если я начну говорить о ней вслух, она захватит еще больше места в моих мыслях. – Или твой имидж даст трещину. – Хочешь, я расскажу тебе еще кое-что? Этого не знает никто, – продолжил Черчилль. – За несколько дней до свадьбы я отправился в Ашдод. Я помнил, что Керен упоминала, что у нее в Ашдоде родственники. Я поехал туда и мотался на машине по всему городу. Искал ее. Ехал медленно. Катался так несколько часов. За последние годы Ашдод разросся. Он поделен на кварталы, и я осматривал их один за другим. Говорил себе, что если я ее увижу, это будет знаком. – Знаком чего? – Не знаю. Но меня одолевало бешеное желание найти ее. Поговорить с ней. До того, как я женюсь. – И ты ее не нашел. – Нет, не нашел. А тут она вдруг является из ниоткуда, в платье с разрезом, и от нее все так же веет тайной, и она говорит мне, что не проходит и дня, чтобы она не пожалела, что не подождала нас в Куско, потому что между нами возникла особая магия. Неповторимая. И как бы она ни старалась воссоздать эту магию с другими мужчинами, у нее ничего не получалось. – Ну и ну… – Пустая болтовня, общие места. Но тогда я еще не врубился. А она, пока говорила, все время старалась меня коснуться, легкими такими, порхающими движениями. Сначала погладила по тыльной стороне ладони. Потом – по колену. Под конец – по внутренней стороне бедра. И задержала там руку. Надолго. – И ты с ней переспал. – Практически… – Черчилль поднялся с дивана. Обычно в этом месте он пускался в подробные описания. Но сейчас он встал, по-стариковски вздохнул, подошел к окну, отодвинул штору и уставился на улицу. – С ума сойти! – сказал он. Я думал, что Черчилль имеет в виду себя и то, что с ним произошло. Что он раскаивается. Но он повторил: – С ума сойти! Иди взгляни, что тут творится. Я подошел к окну. Был час ночи, и на моей маленькой улице между припаркованными машинами танцевали с десяток молодых женщин в традиционных золотистых платьях. Действом руководила женщина постарше с длинными черными волосами, которая била в большой барабан – все быстрее и быстрее. В центре их кружка стояли молодой парень и девушка в белом – жених и невеста. Казалось, вся эта кутерьма их и забавляет, и восхищает. Через равные промежутки времени женщины останавливались, осыпали жениха и невесту конфетти, а затем снова принимались танцевать и петь. – Это хина, – объяснил Черчилль. – Помолвка? Среди ночи? – удивился я. – Вот за что я люблю этот город, – сказал он. – Здесь все возможно. И что еще лучше – никто не возмущается. – Точно. В Хайфе соседи наверняка уже позвонили бы в полицию. Участники хины как раз достигли перекрестка, когда на улице появилась охранница парковки. Спустя мгновение ее поглотило море золотистых платьев. Женские руки тянулись к ней, ласково призывая присоединиться к танцу. Охранница сопротивлялась, пыталась вырваться из обступившего ее круга, но вдруг, словно что-то в ней сломалось, уступила и отдалась обряду: распустила волосы, расстегнула верхнюю пуговицу блузки и закружилась в танце перед женихом. – Нет, ты только посмотри, какая сцена! – сказал Черчилль. Охранница наконец оторвалась от веселящейся толпы и снова принялась лепить на ветровые стекла машин парковочные талоны, но Черчилль не спешил задергивать штору. – Помнишь ту поездку на День независимости? Помнишь, как я взял с тебя клятву, что после армии ты переедешь сюда вместе со мной? – Конечно. – Как думаешь, все сложилось бы по-другому, останься мы в Хайфе? – Что именно? – Да все… Мы были бы другими. Ты не думаешь, что этот город нас изменил? – Конечно. Я теперь и не вспомню, как на механической коробке передач въехать на холм. – А кроме этого? – Не знаю. Не уверен. Столько времени прошло… Поди разберись. – Посмотри, посмотри на эту тетку с барабаном, – прервал меня Черчилль. – Посмотри, какая красота. Наверное, мать невесты. Жаль, что Офир не видит, может, это убедило бы его вернуться в город. – Вряд ли, – сказал я. – Думаю, он уже миновал точку невозврата. – Точку разврата, – повторил Черчилль одну из шуточек Офира времен его славных трудов на ниве рекламы. Пестрая процессия скрылась за углом, но Черчилль еще долго стоял у окна, словно опечаленный тем, что ему придется вернуться к рассказу про Керен. Наверное, он предпочел бы присоединиться к танцорам, бить в барабан и забыть обо всем. – Скажи, – вдруг спросил он, – на своей свадьбе я выглядел таким же счастливым, как та пара на улице? Я не знал, что ответить. На его свадьбе я по большей части смотрел на невесту. – Нет, я не был таким же счастливым, – продолжил Черчилль, не дожидаясь ответа. – Потому что даже на свадьбе я думал о Керен. Вспомнил о ней по меньшей мере дважды за церемонию. Вот почему я так напился. Чтобы избавиться от мыслей о ней. И от мыслей о записках с пожеланиями. Тех самых, написанных к следующему чемпионату. В одной из тех, которые я не читал вслух, я написал: «Хочу встретиться с Керен, совершенно случайно, когда навсегда ее забуду». – «…Я в Галилее раз девчонку полюбил…» – подхватил я песню Меира Ариэля. Черчилль одарил меня теплым взглядом – такими мы часто обменивались раньше, еще до разрыва. Они означали: как здорово, что на свете есть человек, способный понять мои самые тонкие намеки. – Знаешь, что самое смешное? – продолжил он чуть бодрее. – Все эти годы она и правда жила в Галилее. В какой-то деревушке возле Кармиэля. – Одна? – То одна, то с кем-то. По крайней мере, так она мне сказала. Я уже не знаю, чему верить, а чему нет. Она сказала, что ни за какие деньги не откажется от своей свободы, и тут же пригласила меня в гости. Я ответил, что как-нибудь обязательно заскочу. Тогда она закинула ногу на ногу – не забывай, на ней было платье с разрезом на боку – и сказала: «Я имею в виду – сейчас». – Значит, ты с ней переспал, – нетерпеливо перебил его я. – Да. Но с единственной целью – изгнать злого духа. Я говорил себе: да, я изменяю Яаре, но делаю это для ее же блага. – Для ее блага? – воскликнул я. Я начинал подозревать, что Черчилль снова намеревается запутать меня своей хитроумной риторикой. – Знаю, это звучит мерзко, – сказал он, – но именно так я и думал. Что если я с ней пересплю, то узнаю ее тайну. А если я узнаю ее тайну, она больше не будет сводить меня с ума. – Ну и как, узнал? – спросил я, надеясь, что в моем голосе не звучит презрение. – Узнал, – печально сказал Черчилль. – Мы пришли к ней. Стали целоваться. Вдруг она останавливает меня и говорит: «Мне нужно тебе кое-что сказать». А я уже весь горю, уже по краям обуглился, как поздравительные открытки, которые я когда-то делал для вас, ребята. Она отводит мою руку и говорит, что, как ей кажется, я должен знать: она оказалась в суде не случайно. – И что же она там делала? – Она – дочь обвиняемого. – Вау! – Старшая дочь, от первого брака. На самом деле они не слишком близки, скорее наоборот – она с ним на ножах. Даже фамилию изменила. Строго говоря, она сама не знала, зачем пришла в суд: поддержать его или позлорадствовать. – Погоди-ка, а это законно? – Что? – Чтобы прокурор встречался с дочерью обвиняемого? – С этической точки зрения это нехорошо, но если он не в курсе, что она дочь обвиняемого, ему трудно предъявить претензию. – Так вот почему она… – …мне это сказала. Именно так. Чтобы потом по записи можно было удостовериться, что я был в курсе. – Какой записи? – Записи скрытой камерой. Они подошли к делу серьезно. – Но зачем? К чему такие сложности? Тебя отстранят, назначат другого прокурора, разве нет? – Они уверены, что именно от меня зависит исход дела. Что я маниакально добиваюсь обвинительного приговора, потому что действую из карьерных соображений. Они с самого начала стояли на этом. – А насчет Керен?… Ты ни разу ничего не заподозрил? Черчилль грустно усмехнулся: