Несколько дней я делал, как он просил, и, прежде чем открыть дверь, смотрел в глазок. Первым ко мне постучал Менаше со второго этажа, который собирал взносы в домовый комитет. Затем неожиданно явился курьер из службы экспресс-доставки FedEx с увесистой посылкой от господина Шахара Коэна из Любляны. Мы осторожно открыли ее и обнаружили внутри большую картонную коробку, а в ней – пять оранжевых тюбиков. На тюбиках не было ни названия, ни логотипа фирмы-производителя. Вместо инструкции или другой информации для потребителя Черчилль нашел в коробке адресованное ему письмо от Шахара. Привет чувак Как поживаешь Я слышал у тебя сейчас трудные времена и хотя я знаю что ты так и не простил меня за то что когда то случилось в нашем квартале а в последний раз когда мы виделись на шиве у Амихая ты на меня почти не смотрел но я всегда буду помнить что это ты организовал ту демонстрацию в школе вот я и подумал как бы помочь человеку который помог мне И я сразу решил что надо послать тебе эту мазь от сердечной боли над которой мы работаем в нашей лаборатории но еще не выпустили ее на рынок по чисто техническим причинам связанным с сертификацией и прочей бумажной дребеденью поэтому нет листка с информацией для потребителя но это ерунда потому что мазь не нуждается в описании она натуральная и производится на основе экстракта дульцинеи это растение вроде кувшинки оно растет на озере Блед в Словении применять мазь проще простого дважды в день наноси ее на левую сторону груди где сердце и через два три дня почувствуешь значительное облегчение твоя печаль уйдет я это знаю не по экспериментам на мышах а из личного опыта потому что у меня тоже были в жизни разочарования но речь сейчас не обо мне а о тебе и я от всей души надеюсь что мазь тебе поможет и в любом случае я хочу чтобы ты знал что я думаю о тебе только хорошее и знаю что ты выйдешь из этой ситуации победителем с мазью или без нее Привет всем ребятам Шахар P S Извините что в письме нет знаков препинания просто я уже почти не пишу на иврите и забыл куда нажимать на клавиатуре Через несколько часов после доставки оранжевых тюбиков явились Амихай с Офиром. Они заскочили на пару минут, «проверить, жив ли Черчилль», и остались посмотреть на последнюю попытку израильской команды попасть в чемпионат. Мы впервые после смерти Иланы вчетвером смотрели футбол, и поначалу в атмосфере ощущалась какая-то зажатость. Как дела? Как жизнь? Нормально… Будто мы не четверка закадычных друзей, а четверо незнакомцев или четверо соискателей, выполняющих групповое задание, чтобы получить работу. Мне подумалось, что наша неловкость отчасти вызвана тем фактом, что за последний год Амихай превратился в известного, почти знаменитого общественного деятеля, и, когда человек из телевизора, человек с газетных страниц сидит рядом с тобой в гостиной, не очень понятно, как с ним разговаривать. По-простому или с реверансами? Но тут Черчилль рассказал о посылке от Шахара Коэна, и ребята стали подбивать его попробовать эту самую дульцинею – хуже точно не будет! Черчилль выдавил немного мази на ладонь, осторожно растер левую сторону груди, точно, как объяснил Шахар, и меньше чем через минуту почувствовал жуткий зуд. – Ну и ублюдок этот Шахар! – прорычал он, скребя ногтями грудь. – Почему ублюдок? Гений! – захохотал Офир. – Теперь у тебя будет так чесаться, что ты ни о чем другом не сможешь думать. – Чему ты радуешься, дебил в шароварах? – заорал Черчилль, швырнул в Офира тюбиком с мазью и побежал в душ – остудить горящую кожу. Когда он, все еще почесываясь, вернулся, Офир скрутил толстый косяк и объяснил: он радуется тому, что они беременны, то есть Мария беременна. И в честь этого события он по старой памяти отправился в Яффу и добыл для нас травку премиум-класса, особо забористую, только что доставленную из Ливана. Мы встали и по очереди крепко его обняли, приговаривая: «Поздравляем, папочка, поздравляем!» Мы пустили косяк по кругу. Черчилль рассмеялся и сказал: – Представляете, если сейчас нагрянет полиция и застукает нас на месте преступления? Дилемма «остаться в прокуратуре или уйти» исчезнет сама собой. Амихай слегка побледнел: – Лучше бы без полиции. Медики, с которыми я сражаюсь, будут в восторге, если узнают, не говоря уже о журналистах. – Да, – загорелся Офир. – Так и вижу заголовки: «Наше право пыхнуть? Основатель ассоциации „Наше право“, выступающей в защиту прав человека в системе здравоохранения, подозревается в употреблении наркотиков». Черчилль тут же сочинил несколько подзаголовков: «Танури оправдывается: дым бывает и без огня»; «Танури оправдывается: „Я просто хотел исправить косяк в системе здравоохранения“»; «Танури оправдывается: „Мои действия вырваны из контекста“»; «Танури оправдывается: „Я стремился поддержать арабов Яффы“»; «Танури оправдывается: „Это был не я. Это был Шахар Коэн“». Мы наперебой предлагали все новые заголовки к воображаемой заметке о конфликте Амихая с законом. Чем менее остроумными они получались, тем громче мы хохотали. Неловкость исчезла, и между нами снова протянулись тоненькие нити взаимопонимания. Израильская команда тоже неплохо справлялась. Сине-белые пробили пенальти и – удивительное дело – попали в ворота, открыв счет. – Теперь им надо уйти в глухую оборону, – сказал Амихай, – и постараться продержаться до конца. – Шутишь? – возразил Черчилль. – Сейчас самое время атаковать! Офир заявил, что сначала надо уйти в оборону, а потом контратаковать. К концу матча они оставили свои споры о тактике и начали строить планы на поездку на чемпионат. – Брат Иланы работает в Японии, – сказал Амихай. – Сможем у него перекантоваться. – У Марии есть подруга, – сообщил Офир, – а ее соседка по квартире работает секретарем какой-то шишки в ФИФА. Может, через нее удастся получить билеты. – Четыре билета на полуфинал, на финал и на все матчи с участием Бразилии, – вслух размечтался Черчилль. Только я молчал. Природный пессимизм не позволял мне разделить радость друзей, как бы мне того ни хотелось. На последней минуте оказалось, что я был прав (когда пессимист убеждается в своей правоте, он не испытывает никакой радости. Только капельку горечи на языке. И все). Судья назначил свободный удар из-за пределов штрафной. Стенка (разумеется) была выстроена неправильно. Израильский вратарь (разумеется) не успел вовремя заметить мяч. И мяч (разумеется) угодил в сетку. – Так я и думал, – сказал Черчилль. – Чего и следовало ожидать, – пробурчал Офир. – Может, успеем забить еще один? – высказал робкую надежду Амихай. Но судья дал свисток к окончанию игры, комментаторы, все больше распаляясь, принялись требовать отставки тренера, и атмосфера моей гостиной насытилась осколками разбитой мечты. Офир скрутил еще один толстый косяк, потому что теперь, когда мы в кои-то веки собрались вчетвером, «нечего погружаться в уныние», но второй косяк не только не сделал нас счастливее – он произвел прямо противоположный эффект, и несколько затяжек спустя наше разочарование от проигрыша сборной переросло в глубокую скорбь по жизни вообще, по тому, как она складывается, обманывая наши ожидания. Все вдруг стало казаться бессмысленным, бесполезным, и одновременно нас охватил тошнотворный страх, от которого заколотилось сердце и захотелось распахнуть окно, выпрыгнуть и разбиться о тротуар – пусть будет больно, но это лучше, чем то, что сейчас… – Ну и травка… – пробормотал Амихай с выпученными глазами. – Крепковатая, нет? – Простите, – сказал Офир. – В Яффе я пошел к своему старому поставщику, но он теперь остепенился и воспитывает малолеток. Меня послали к другому парню, а тот сказал: травка что надо… Откуда мне было знать? Раньше я в этих делах разбирался, но когда это было? Простите, ребята, ну правда, простите. Я честно хотел, чтобы нам было хорошо. – Да брось, – сказал я ему. И тут он зарыдал. – Ты же не нарочно, – попытался успокоить его Амихай. Офир всхлипнул: – Вы даже себе не представляете, вы даже себе не представляете… – и замолчал. Потом сделал еще одну затяжку и сказал: – Вы даже себе не представляете, как я беспокоюсь за Марию. Она все время торчит на Территориях, на этих блокпостах. Я говорю, что так нельзя. Что она готовится стать матерью. Но она меня не слушает. Продолжает туда мотаться. Не знаю… Иногда мне кажется, что она вообще не хочет ребенка. Что, будь ее воля, она предпочла бы оказаться с Иланой на небесах. Стоило Офиру упомянуть Илану, как лицо Амихая потемнело. – Меня больше ничего не радует, – вздохнул он и затянулся косяком. – С тех пор как Илана… Меня ничего не радует… Когда-то мне все доставляло удовольствие. Любая мелочь. Принимать душ. Макать листья артишока в майонез. Быстро ехать с открытыми окнами. А теперь я стал в точности таким, как моя мать после смерти отца. Я не живу, а выживаю. Не живу, а существую. Даже эта ассоциация… Она тоже меня ни капли не радует. Но даже если случится что-то хорошее, что на секунду доставит мне удовольствие, я чувствую себя виноватым: мне хорошо, а Иланы больше нет. И больше никакого удовольствия. Я слушал Амихая и Офира, но не испытывал к ним никакого сочувствия. Наоборот. Они меня разозлили. На что они жалуются? У них хотя бы была любовь. В их жизни произошло хоть что-то стоящее. А я? В моей жизни было одно стоящее событие – встреча с Яарой. Но Черчилль отнял у меня Яару. А теперь пришел ко мне просить убежище. И я дал ему убежище. Мы продолжали передавать косяк по кругу. Нам уже было ясно, что это отрава, но остановиться мы не могли. Какой-то высокопоставленный чиновник из Футбольной ассоциации объяснял журналисту: тот факт, что команда не попала в чемпионат, нельзя считать провалом, а если и можно, то лично он не несет за это никакой ответственности. – Вот козел! – прошипел Офир. – Отстой! – выдавил Амихай. «Мы просто жалкая кучка лузеров!» – думал я, разглядывая троих мужчин, сидящих в моей гостиной. Внезапно я проникся к ним презрением. Взять Офира. Вся его духовность заканчивается там, где проведена демаркационная «зеленая линия». Он вечно твердит о любви к ближнему, но поедом ест жену, которая ходит на блокпосты. А Амихай? Притворяется, что не получает удовольствия от своей ассоциации. Получает, да еще какое! И от ассоциации, и от внимания к своей персоне. Он как записка, долгое время пролежавшая сложенной и вдруг развернутая – читайте все! Но он ни за что в этом не признается. С какой стати? Тогда ему придется признать, что все это началось со смерти Иланы, когда у него отпала необходимость тратить все свои силы на то, чтобы ее развеселить. А Черчилль? Зачем он наблевал у меня в квартире? Да еще на ковер? Он что, ребенок? И почему я должен убирать его блевотину? Да пошел он на хрен. Пусть сам убирает. В итоге блевотину Черчилля вытер Офир. И, как раненого солдата, потащил его в душ. Умыл ему лицо холодной водой. Уложил его в постель, чтобы очухался. В мою постель. «Это я во всем виноват», – извинялся в дверях Офир, а я сказал: «Брось, во всем виноват Шахар Коэн». Но Офир уперся и заявил, что завтра же поедет в Яффу и выяснит, что за дрянь ему там подсунули. «Если это что-то опасное, дам вам знать», – пообещал он, и я подумал, какой он молодец, что взял на себя ответственность, и, наверное, зря я так плохо о нем думал. Амихай тоже сказал, что завтра заскочит проведать Черчилля и принесет ему что-нибудь из одежды – размер у них почти одинаковый. Поэтому на следующий вечер, когда Черчилль пошел в душ, а в дверь кто-то тихо постучал, я решил, что это ребята. И совсем забыл о требовании Черчилля смотреть в глазок, прежде чем открывать. * * * Передо мной стояла Яара. Яара Первая. Яара моей мечты. – Он в душе, – сказал я. – Подождешь его? – Я пришла не к нему, – ответила она и пристально посмотрела на меня поверх очков. Только тут я заметил, что на ней синяя юбка клеш, та самая, которая, как она знала, мне нравится. Та самая, в которой я в последние три года в воображении видел ее десятки раз, когда в моих фантазиях она приходила ко мне и признавалась, что ошиблась и выбрала из нашей компании не того парня. И спрашивала, нельзя ли все переиграть. Сердце у меня едва не выпрыгнуло из груди. – Секунду, – сказал я хриплым от волнения голосом, оставил Черчиллю записку, что иду в клуб играть в шахматы, надел куртку и вышел на лестницу к Яаре. – Куда пойдем? – спросила она. – На улицу Гильбоа, – с несвойственной мне решимостью ответил я. Мы спускались со второго этажа, когда на лестнице погас свет. Я протянул в темноте руку, нащупывая стену, чтобы опереться, и вдруг обнаружил, что обнимаю Яару. Ее живот прижался к моему. Мои ноздри наполнились ароматом ее духов. Она уткнулась своим маленьким холодным носом мне в шею и сказала: – Я ошиблась, выбрала не того парня из компании. Можно все переиграть?