Я его ощутил, и мне захотелось еще и еще. Мы с полчаса предавались этому занятию у шахматного столика, а потом я предложил пойти ко мне, но Яара напомнила, что у меня сейчас Черчилль, и повела меня в их квартиру, в трех кварталах от улицы Гильбоа; по дороге мы дважды останавливались и втискивались в темные закоулки между домами, и я целовал ее в затылок, точно так, как хотел в тот день, когда мы возвращались из Хайфы, с шивы по Илане, а она стояла не шевелясь и говорила, что дрожь наслаждения пробирает ее до больших пальцев ног, и она, наверное, первая женщина, которая кончает большими пальцами ног. * * * По какой-то причине описание секса на иврите всегда оставляет впечатление неудовлетворенности. Как будто наше еврейство мешает нашим персонажам целиком отдаться наслаждению. Не исключено также, что писатели боятся скатиться в порнографию и впадают в другую крайность, повествуя о сексе отстраненно и скупо. Возможно, я последовал бы их примеру, но мне не хочется врать. Мне трудно рассказать о случившемся во всех подробностях. Я не Черчилль. Поэтому ограничусь тем, что скажу: тело – восхитительная штука. И всего за одну ночь два тела способны испытать широчайший спектр чувств: сожаление, прощение, отчаяние, надежду, обиду, гордость, одиночество, бездонное одиночество, глубокое понимание, благодарность и простую чистую радость. И жажду мести. И любовь. Пожалуй, я сошлюсь на слова Яары, которая позже заявила, что отныне она абсолютно уверена: я лучший любовник из всех, что у нее были. Если бы все мужчины так стремились доставить женщине удовольствие. Возможно, к этому следует добавить, что если слова обманчивы, а мысли могут свести с ума, то тело – тело знает все. Наутро после той ночи мы оба знали, что другой такой не будет. Что, даже если я смогу причинять ей ту боль, какой она желает, ей, как бы страстно она ни желала верить в обратное, не хватит сил выдерживать мою безграничную любовь больше, чем на пару часов. Потому что через пару часов она начала испытывать легкое нетерпение. Попыталась его скрыть. Но, поскольку мои чувства были обострены до предела, я заметил, как она прячет взгляд. Как отстраняется от моих объятий. Это сбило меня с толку, внушило мне страх, что еще миг – и я ее потеряю. Тогда я усиливаю натиск. И люблю ее еще больше. Ни с одной другой женщиной я так себя не веду. Только с ней. Но для нее это неприемлемо. Только не со мной. Только не на долгое время. Но и я не в состоянии постоянно терзаться сомнениями. Это и есть наш порочный круг. Как его ни поворачивай, он не разомкнется и останется нашей общей ловушкой, пока мы не наберемся смелости его разорвать. И сбежать. * * * На следующее утро мы в полном молчании поглощали обильный завтрак. Я надел рубашку Черчилля (в это время он в моей квартире, вероятно, надел одну из моих). Яара не надела ничего. – Я уже забыла, как ты ешь кукурузные хлопья, – сказала она. – Как? – Смешно. В каждой ложке у тебя ровно одна чешуйка. – Я тоже забыл, как ты ешь кукурузные хлопья, – сказал я. – Как? – Смешно. Каждый раз, когда ты подносишь ложку ко рту, у тебя слегка двигается правая грудь. Яара поднесла ложку ко рту, проверяя мое утверждение, и рассмеялась: – Точно. И после краткого молчания добавила: – Я уверена, из нас получилась бы отличная пара. – Согласен. – У нас были бы замечательные отношения. Здоровые. – Очень близкие, но не нарушающие личное пространство другого и не мешающие его развитию. – И хороший секс. – Отличный секс, – кивнул я, сунул руку под стол и скользнул пальцами у нее между ног. Яара резко сжала колени, защемив мне ладонь. – Ай! Ты мне все пальцы переломала! – Я отдернул руку и помахал ею в воздухе, как будто обжегся. – Ну-ка дай взглянуть. – Яара перегнулась через стол и взяла мою руку в свои ладони. Поцеловала костяшки моих пальцев, одну за другой: январь, март, май, июль. – Собственно, почему бы и нет? – Она смотрела на меня простодушным взглядом, но в ее голосе не звучало никакой наивности, словно она уже знала ответ на свой вопрос, но хотела получить от меня подтверждение, что интуиция ее не обманывает. – Почему бы и нет – что? – переспросил я, изображая непонимание. – Ну же! – Она нетерпеливо отбросила мою руку. – Потому что, если бы мы были вместе, – вздохнул я, – нам пришлось бы быть счастливыми. – Счастливыми? – Яара театральным жестом откинула назад голову. – Какой кошмар! Что угодно, только не это! – Вот видишь, – сказал я. Мы улыбнулись друг другу, но улыбка замерла у нас в уголках рта. И в ямку у основания шеи скатилась капля печали. – Я люблю тебя, – проговорила Яара. – Ты это знаешь? – Она придвинула свой стул ближе к столу. И снова с торжественным видом взяла меня за руку. – Знаю, – ответил я. – Откуда? – Твое тело мне сказало, – признался я. – Эта ночь, Юваль… Я никогда ее не забуду… Она… Она очень много для меня значит… И я хочу, чтобы ты это знал. Мы снова принялись за кукурузные хлопья, каждый в своей манере. Потом Яара сделала мне бутерброд с брынзой на черном хлебе, а я сказал, что она сильно пожалеет, если не попробует салат из авокадо, который я приготовил. – Ты сейчас к себе? – спросила она. – Да. Мне надо к завтрашнему дню закончить перевод. – О чем статья? – поинтересовалась Яара и закинула одну голую ногу на другую. Я вдруг заметил, что ноги у нее короткие. – Называется «Назад в будущее», – сказал я. – Строго говоря, это сокращенный текст доклада, несколько лет назад представленного председателем Канадской ассоциации психологов Джереми Миллером на ежегодной конференции. Основная мысль заключается в том, что в современной психологии идет скрытая борьба между американской школой, ориентированной на будущее, и европейской, в значительной степени сосредоточенной на прошлом. Когда американский психолог смотрит на человека, его первый вопрос: куда этот человек хочет попасть? Когда на человека смотрит европейский психолог, его первый вопрос: откуда этот человек появился? – Но ведь эти подходы взаимосвязаны, разве нет? – Именно так утверждает Миллер. Он считает, что необходимо стремиться к синтезу. Точнее говоря, к нему должны стремиться канадцы. – Почему именно канадцы? – Он считает, что Соединенные Штаты – относительно молодая страна с короткой историей, причем ее значительная часть, например история коренного населения, американцев не интересует. С другой стороны, европейцы цепляются за свое славное прошлое, когда Европа была культурным центром западного мира, поэтому им трудно смотреть вперед. Получается, что только канадцы, которые являют собой гармоничное сочетание обеих культур, достаточно свободны, чтобы осуществить подлинный синтез. – Немного самонадеянно, тебе не кажется? – По-английски это почему-то звучит убедительно. – Не знаю, – сказала Яара и провела пальцем по тарелке, подбирая остатки салата из авокадо. – Чего ты не знаешь? – Я на стороне европейцев. От прошлого не убежишь. Посмотри на своего друга-идиота. Он ведет себя в точности как его отец. С прошлого года даже внешне стал на него похож. Те же залысины. Та же походка враскачку, которую он всегда ненавидел. Он столько твердил, что не хочет быть таким, как его отец, а в результате идет по его стопам! – Детерминизм – это последнее прибежище… – …негодяя, – закончила Яара излюбленное выражение Черчилля. – А Австралия была заселена каторжниками, высланными из Англии, я знаю. И все же… – Она замолчала. Я тоже молчал. Я сидел и крошил черный хлеб. А потом раскрошил крошки черного хлеба. – Как он там, – сказала Яара. Это не был вопрос, как будто она хотела, чтобы ее слова прозвучали как можно небрежнее. – Совершенно разбит, – честно ответил я. – Прекрасно, – равнодушно произнесла Яара, но по ее глазам было видно, что ей не все равно. Потом я предложил помыть посуду, но она отмахнулась: «Брось». Я натянул вчерашнюю одежду и надел ботинки тем же способом, каким до того снял, – не развязывая шнурков; Яара скрылась в спальне и вернулась с пластиковым пакетом, в который сложила рубашки Черчилля: «Сколько еще он будет ходить в этой дурацкой футболке Берковича?» Я поблагодарил ее от его имени и взял пакет. Мы обнялись на прощание, и во мне зашевелились совсем не прощальные чувства, я поцеловал ее в щеку и поспешил на улицу. Я шел легким шагом, почти летел, и мне казалось, что я подрос сантиметров на пять, что все вокруг меня стало крошечным и что с этого дня моя жизнь изменится, хотя я пока не знаю как. Понятия не имею, почему мной владело это чувство – то ли потому, что все осталось позади и я наконец-то освободился от надежды, владевшей моей жизнью с прошлого чемпионата, – надежды на то, что вопреки всякой логике все три мои желания, связанные с Яарой, сбудутся, то ли потому, что мое тело радовалось ночи, проведенной с ее телом. А от такой радости по определению перехватывает дух. Шагая, я думал о Сёрене Кьеркегоре, меланхоличном датском философе, и о его мгновенной метаморфозе: 19 апреля 1848 года после долгой мучительной ночи он снова уверовал в Бога. Наутро он в чрезвычайном волнении записал в своем дневнике: «Вся моя природа изменилась, моя мрачная замкнутость и стремление к одиночеству побеждены – я должен говорить… Господи, яви мне Свое милосердие!» Но что случилось после того знаменательного утра? Продлилось ли переполнявшее Кьеркегора ощущение внутреннего озарения дольше нескольких часов? Пересмотрел ли он свое учение? Избавился ли от меланхолии, сопровождавшей его с детства? Знакомство с его трудами дает на эти вопросы разные, порой противоречивые ответы. Я решил, что и мне потребуется несколько дней, чтобы уяснить природу охватившей меня эйфории.