– Да, дядя Юваль! Да! – обрадовалась девочка. – Будем играть в викторину! (Дочка Марии была настоящей чемпионкой по интеллектуальным играм. Большинство взрослых не решались вступать с ней в противоборство, боясь осрамиться, но я, занимаясь переводами, накопил достаточно разношерстных знаний, чтобы с ней сразиться.) – Я бы с удовольствием остался, милая, но вечером у меня встреча, – солгал я. – Новая пассия? – небрежно спросил Офир. – Да, – снова солгал я. – Замечательно! – порадовалась за меня Мария. – Я считаю, ты это заслужил. Ты заслуживаешь любви. Она произнесла это с искренней теплотой и посмотрела на меня таким же теплым взглядом, но по спине у меня пробежал холодок. В тоне Марии не было ни намека на снисходительность, но я ее явственно услышал. Она исходила и от нее, и от Офира – легкая, почти неуловимая. И эта непринужденность, с которой они обнимали друг друга. И всплески моря, и нежный, ласковый ветерок. И густой, пьянящий запах ладана, смешанный с доносящимся с полки ароматом шампуней и кремов марки «Гималаи». Черт побери, они вернулись из Индии два года назад, откуда у них столько флаконов? И почему они держат их в гостиной, а не в ванной? Это что, мебель? Я больше не мог. Я ощутил острую потребность снова увидеть город. Услышать гудки машин. Грохот бульдозеров. Кряхтение автобусов. Вспотеть от влажности воздуха. Остановиться у киоска и купить эскимо. Посмотреть на людей, которые гуляют с собаками, как с близкими друзьями. Гладят их. Разговаривают с ними. Посмотреть, как из кинотеатра вытекает бесконечный людской поток. Почувствовать, как гул города переполняет меня, заглушая смятение в моей душе. – Спасибо, что позвали, ужин был великолепный, – сказал я и начал собираться домой. Мария и девочка крепко меня обняли, а Офир навязался проводить меня до машины. – Слушай, у тебя все хорошо? – спросил он по дороге. – В смысле… Да. Почему ты спрашиваешь? – пробормотал я. – Твое тело… – Он положил руку мне на спину, между лопаток. – Что не так с моим телом? – Я стряхнул его руку. – Ничего. Просто мне показалось… Но раз ты говоришь, что все хорошо… – У меня все хорошо. * * * Но мне было совсем не хорошо. После развязки у мошава Хавацелет, откуда уже видны сверкающие огни мегаполиса, я притворился перед собой, что мне полегчало. «Ну вот, – мысленно убеждал я себя, – ты возвращаешься в город. Его кипучая энергия оживит тебя». Но около Герцлии мной снова завладели мрачные мысли. Все твои друзья, говорил я себе, пережили «гипсовый возраст» и обрели цель в жизни, и только ты так и барахтаешься в трясине сомнений. В их жизни вот-вот начнется новый волнующий этап, а твой поезд по-прежнему стоит на запасном пути. Скоро они начнут обсуждать, какие подгузники выбрать и в какие ясли отдать ребенка, а о чем будешь говорить ты? О научной статье про отцовство, которую ты перевел? И вообще, хватит. Признай уже правду: золотой век вашей компании подошел к концу. Четырнадцать лет этот квартет заменял тебе целый мир. Он был для тебя землей, огнем, водой и воздухом (а вместе с Шахаром Коэном еще и эфиром – пятой небесной летучей стихией, о которой говорит Аристотель). Но теперь все это в прошлом. Друзья приходят и уходят, и остаются только женщины. Может, Яара права: мир изменился, и в нем больше нет места для такой дружбы, какая сплотила нашу четверку. Люди вокруг нас слишком нетерпеливы, чтобы слышать друг друга, и до ужаса прагматичны, и даже «Хамелеоны» объявили на этой неделе, что группа распадается и отныне каждый «сосредоточится на продвижении личных проектов». Ровно то же происходит и с нами. Если это пока не так, то скоро будет так: ребята разбредутся по своим квартирам, с женами и детьми, и займутся «продвижением личных проектов», а я так и буду прозябать в своей норе, без жены, без детей, без проектов, и превращусь в вечного дядю Юваля, которого из вежливости приглашают на ужин. Когда той ночью я вошел к себе, собственное жилье показалось мне тесным и убогим. Все мелкие недостатки разом бросились мне в глаза. Старые пластиковые шкафчики на кухне. Желтое пятно на унитазе, против которого бессильны любые моющие средства. Заваленный бумагами письменный стол. Маленькие окна. Сломанные ставни. И лживые фотографии друзей, развешанные по стенам. Фото с концерта «Хамелеонов». Фото со дня рождения Амихая. Фото из Синая. Сплошное вранье. На самом деле концерт «Хамелеонов» был крайне неудачным. Старые песни они исполнили без огня, а новые оказались скучными и невыразительными. Амихай на своем дне рождения из-за какой-то ерунды поругался с Офиром и испортил всем настроение. А поездка в Синай? Уже тогда можно было почувствовать, что все катится под откос. Не помню ни одного осмысленного спора, который мы там вели. Все уже покрывал тонкий налет безразличия. А дальше все стало только хуже. Не желая смотреть на эти фотографии, я ушел в спальню. И вдруг увидел, какая она тесная. Душная. Провонявшая одиночеством. Я открыл шкаф и раздвинул две стопки сложенных рубашек, чтобы до него добраться. Я взял его в руки. Простой красный носок с желтой каймой. В этом носке не было ничего особенного, кроме того, что он принадлежал Яаре, но последние несколько лет мне хватало и этого. Каждый раз, когда меня одолевало чувство пустоты, когда мне казалось, что все, что происходит в моей жизни, – это раздающееся в пустоте эхо, я шел к шкафу, находил носок, и во мне оживала надежда, что когда-нибудь Яара вернется и наденет его здесь, в этой комнате, для меня; и сколь бы иллюзорной ни была эта надежда, она удерживала меня от падения в черную бездну отчаяния, потому что если есть хотя бы крошечный шанс, что Яара вернется, значит, есть ради чего бриться, ради чего ложиться спать, ради чего вставать по утрам, ради чего переводить очередную статью. А потом еще одну. И еще. Я пощупал тонкую, женственную ткань. Помял ее в пальцах. И не почувствовал ничего. * * * Как-то ночью, во время нашего с Черчиллем долгого путешествия по Южной Америке, мы заблудились на маленьком островке посреди озера Титикака. Мы хотели полюбоваться на закат с самого высокого холма и напрочь забыли одну простую истину: после захода солнца наступает темнота. На островке – я забыл, как он называется, – не было электричества, а у нас не было с собой фонарика. Дом, где мы остановились, в темноте ничем не отличался от других домов. Малость напуганные, мы на ощупь, как слепые котята, спустились с холма и начали искать нужный дом. Мы спотыкались о невидимые кочки, падали в какие-то ямы. По ошибке забрели на берег озера. Повернули назад. Мы стучали во все двери, но никто нам не открыл. Постепенно нас охватил страх: а что, если все это нам привиделось – и островок, и группа путешественников, с которой мы сюда приехали, и наши хозяева? Вдруг мы попали на фальшивый туристический остров, обитатели которого покидают его каждую ночь? Мы совсем уже отчаялись, и Черчилль испуганно пробормотал: «Меня пощупала тьма. Клянусь, брат, вот только что меня пощупала тьма», когда ночь вдруг прорезал долгий чистый звук. Звук саксофона. У наших хозяев саксофона не было, и идти в том направлении, откуда доносилась мелодия, нам было ни к чему, но именно это мы сделали, потому что в кромешной тьме той ночи музыка стала нашим единственным ориентиром и потому, что каждому человеку нужен звук саксофона, на который можно пойти. Даже если этот звук немного дрожит. Даже если в нем иногда прорывается фальшивая нота. Человек идет на звук саксофона, потому что знает, что иначе его поглотит тьма. (Саксофонистом оказался здоровенный индеец, который исполнял для трех пьяных приятелей пьесу из написанного на испанском сборника для начинающих. После концерта он легко вывел нас к дому наших хозяев.) Все эти годы моим саксофоном была Яара. Каждый раз, когда вокруг сгущался мрак, я снова и снова шел к ней. И все это время во мне звучала мелодия надежды на то, что она ко мне вернется. Звучала тихо, но настойчиво. А сейчас мелодия смолкла. И я остался во тьме. * * * Трудно описать, что происходило со мной в последующие несколько недель. Как будто прежде я был кем-то и вдруг стал никем. Как будто ставни на окнах моего сердца заклинило, и они перестали открываться. Как будто что-то жгло меня изнутри. Но жгло холодным пламенем, как огни фейерверка. Это был не столько туман, сколько смог. Как будто не я спал в своей кровати, а она во мне. Это были свинцовые гири. Железные цепи. Кибуц в знойный полдень. Отдел невостребованных писем на почте. Пластмассовые цветы. Ладно, довольно сравнений. Они нужны тебе лишь для того, чтобы отмахнуться от правды. Приукрасить действительность. Обмануть самого себя. Как легко переводить все в живые и яркие образы, но эти образы – пустая оболочка, в которой нет собственного содержания. В те недели я много спал. А если не спал, то хотел спать. Я не мог заниматься переводами. Самые простые предложения вдруг превратились в неподдающийся пониманию шифр. Клиенты звонили и спрашивали, в чем дело. Я отвечал, что немного задержу работу. Совсем чуть-чуть. Я говорил себе, что годами ждал этого падения, годами боролся против гравитации, но сейчас, похоже, наступил момент, когда лучше сдаться. Клиенты перезванивали неделю спустя и спрашивали, в чем дело. Я извинялся. Перевод еще не готов. Клиенты исчезли. Позвонила Гила из банка, сказала, что у нее ко мне серьезный разговор. Я подумал, что было бы забавно побеседовать с ней о действительно важных вещах, например о том, что в моем теле образовалась огромная дыра. Или о бессмысленности. Бессмысленности всего сущего. Это была моя последняя попытка пошутить. Потом я утратил чувство юмора. Утратил жизненно важную способность смотреть на собственную жизнь со стороны и иронизировать над ней. Меня неотступно преследовала мысль, что все, что сейчас со мной происходит, – это отсроченное наказание за грех, который я совершил в Наблусе во время чемпионата 1990 года. Прямое следствие проклятия арабской старухи. Доказательство того, что стереть позорные пятна прошлого нельзя, их можно лишь размазать, и что грехи подобны вирусу: они ждут, когда ты ослабеешь, чтобы наброситься на тебя и потребовать свою дань. Я понимал, что это отдает бредом, но избавиться от навязчивых мыслей не мог. Я выдернул телефон из розетки, перестал бриться и часами как завороженный смотрел прямые трансляции Открытого чемпионата Австралии по гольфу. Я устроил в своей гостиной поле для мини-гольфа. Вместо мяча использовал мячик для пинг-понга. Вместо клюшки – швабру. Лунками служили суповые миски. Мои вкусовые ощущения притупились. Я не мог отличить спагетти от риса, апельсины от яблок. Чтобы подсластить кофе, приходилось класть в чашку пять ложек сахара. Думаю, забить тревогу меня заставили именно проблемы со вкусовыми ощущениями. Стоит нарушить границу между психикой и соматикой, подумал я, ничего уже не исправишь. Я решил, что обязан что-то предпринять, пока меня не предали и остальные чувства. Я позвонил женщине-психологу, которую порекомендовала одна из моих клиенток, но, едва услышав ее голос, повесил трубку. Я прекрасно знал, что меня ждет: на что бы я ни пожаловался, она спишет все на мои отношения с родителями. Я стану возражать, скажу, что она пытается подогнать мой случай под свою теорию, но она будет стоять на своем и утверждать, что на самом деле мой протест направлен не против нее, а против родителей. Кроме того, я так и не нашел ответа на вопрос, способны ли люди (и я в том числе) меняться. И если способны, то как? А с такими вопросами имеет смысл разобраться до того, как выложишь 350 шекелей за час консультации, верно? Я позвонил Хани. Мы не разговаривали больше года, но внезапно мне показалось, что это единственный выход. Я набрал ее номер, и автоответчик сообщил мне другой, новый. Я набрал и его, и снова автоответчик направил меня по другому номеру. От звонка к звонку мое нетерпение становилось все сильнее. Я вспомнил ее медовые волосы. Вспомнил, как оглушительно она чихала после оргазма. Как она, такая счастливая, танцевала передо мной в «Колизее». У нас ничего не вышло только из-за Яары, тень которой закрывала все вокруг. Но сейчас, когда я наконец выбросил красный носок с желтой каймой, кто знает, может, у нас появится шанс… – Как дела? – спросила Хани. Она узнала мой номер, подумал я, и это – хороший знак. – Дела… э-э… так себе. А у тебя? – Слава богу, – сказала она. – В прошлом месяце у меня родился сын. – Вау! Сын? Мальчик? Поздравляю! – Да, это для нас большая радость. Мои родители в восторге. Это их первый внук. – Твои родители? Только не говори мне, что ты вернулась в Бней-Брак. – Конечно, вернулась. Невозможно жить без семьи. Без корней. А моя семья – здесь. Знаешь, я рада, что ты позвонил. Я давно… Давно хотела сама тебе позвонить. Чтобы поблагодарить.