* * * Вот бы жить во времена Второй алии[32] или в годы Войны на истощение[33], как в «Блюзе уходящего лета». Тогда я мог бы служить великому делу или, наоборот, стать кем-то вроде Арале из фильма и сочинять лозунги против этого великого дела. Но сегодня? Сегодня мне не для кого и не для чего жить (и это тоже ложь. Во мне нет смелости Арале, и даже если бы я жил во времена великих событий, то, вероятно, изобрел бы предлог, чтобы не принимать в них участия, наблюдать за ходом истории со стороны, а потом жаловаться, что у меня нет в жизни цели). * * * В одну из тех минут, когда я висел на волоске от того, чтобы… я взял ручку и составил список мелочей – именно мелочей, – ради которых все-таки стоит жить. Это заняло кучу времени, и, пока я писал, меня грызли сомнения – какой в этом списке смысл? Слова, слова, слова… Но перо продолжало скользить по бумаге, и вот что у меня получилось: Абрикосы – в тот краткий промежуток времени (примерно два дня), когда они уже не жесткие и еще не слишком мягкие. Альбом избранных композиций «Хамелеонов», который выйдет после того, как группа распадется (точнее, момент, когда я принесу диск домой, сниму обертку, достану вкладыш с текстами и начну читать). Поездка в Сидней (я никогда там не был, но те, кто был, говорят, что там круто). Первые летние дни в университете (женская рука, натягивающая на колени короткую юбку). Переезд за город; надо бы проверить, не утихнет ли там моя астма. Секс с двумя сестрами одновременно (я ни разу этим не занимался, как не занимался сексом в приличном общественном месте, например в Музее Израиля). Вероятность, что когда-нибудь, когда мы станем глубокими стариками, здесь наступит мир. Ах, да. Следующий чемпионат уже совсем близко. Стоило добавить в список чемпионат, как по моим губам скользнула улыбка. Так вышло, что из всех перечисленных мною мелочей именно этой удалось проникнуть в мою иссохшую грудь и коснуться струн души. Я вдруг подумал: а и правда, было бы жаль покинуть этот мир, не дождавшись чемпионата, пропустить восхитительные танцы африканских игроков после каждого забитого гола, не полюбоваться на проигрыш немцев, будь они прокляты, в полуфинале, не послушать, как поют английские болельщики… А бразильцы, танцующие на трибунах батукаду, а дурацкие прогнозы комментаторов, а сообщения в новостях о том, что на время чемпионата приостанавливаются боевые действия в Того, или в Эфиопии, или где-нибудь еще, где угодно, кроме Ближнего Востока! А желтые карточки, а красные карточки, а черно-белые архивные записи спорного гола, забитого англичанами на чемпионате 1966 года, а гол Мордехая Шпиглера в 70-м, а белый мяч, гипнотически перелетающий от ноги к ноге, а болельщики, делающие «волну» на трибунах, а наша импровизированная «волна» в гостиной Амихая, а легкая тошнота, которая накатывает, когда за один день посмотришь три ужасных матча, и восторг, переполняющий тебя, когда увидишь поистине великолепную игру, ту, что навеки останется в твоей памяти, а сладкое осознание того, что ты целый месяц будешь посвящать большую часть своего времени чему-то, что не имеет иной цели, кроме удовольствия, а это удивительное свойство футбола, когда тренеры прикладывают титанические усилия, планируя ход матча, а слепой случай, скользнув между игроков, благополучно рушит все ожидания; а тот момент, когда гипнотический белый мяч влетает в сетку ворот и забивший его игрок пускается бежать, стряхивая с себя всех, кто бросается его обнимать, он понятия не имеет, куда и в каком направлении бежит, просто он, черт побери, так счастлив, что должен что-то сделать, скинуть футболку, перескочить через рекламные щиты, взобраться на ограждение, заключить в объятия тренера, упасть на колени, возблагодарить небеса… * * * Да, признался я себе, сейчас все выглядит беспросветно. Радоваться нечему. Но может, я продержусь еще несколько месяцев, дождусь чемпионата и встану на подоконник после финального матча? Меня вдруг озаботил вопрос, сколько месяцев осталось до чемпионата, то есть сколько еще месяцев мне нужно продержаться. Впервые за целую вечность я включил в розетку телефон и позвонил Амихаю. – Скажи, чувак, – хриплым голосом спросил я, – когда чемпионат? – Погоди, погоди! Что там у тебя происходит? Я оставил тебе кучу сообщений. «Хамелеоны» дают последний концерт – в смысле самый последний, – и мы собирались все вместе сходить. Куда ты исчез? – Сейчас расскажу, – солгал я. – Но сперва скажи, когда чемпионат. Это очень важно. – Обычно начинается в июне и заканчивается в июле, вроде бы так. Еще девять месяцев, быстро прикинул я. Многовато, но не вечность. Может, все-таки имеет смысл подождать. – Знаешь, – сказал Амихай, – а записки с желаниями я так и храню. – Какие записки? – Ну, записки, которые мы написали на последнем чемпионате. Ты что, забыл? Каждый загадал, какой будет его жизнь через четыре года. Чего он добьется. – И ты их сохранил? – Ну да, они так у меня и лежат. В обувной коробке. Я к ним не прикасался, но пару дней назад снимал с антресолей вещи Иланы и увидел, что они все там – четыре сложенных листочка. Развернем их во время финала, да? – Конечно, развернем. Вот будет умора! – Обалдеть, сколько всего за это время случилось! – сказал Амихай. – Даже не верится, что прошло меньше четырех лет. Я промолчал. С ним и с остальными и правда много чего случилось. Но только не со мной. – Хорошо, что есть чемпионаты мира по футболу. Благодаря им время не слипается в один здоровенный ком, и каждые четыре года мы можем выдохнуть и посмотреть, что в жизни изменилось. – Ты и тогда говорил то же самое. – Что? – Про время… Что оно слипается в здоровенный ком. – Я такое говорил? – Кто кроме тебя способен на такое глубокомыслие? * * * Когда я вспоминаю тот судьбоносный телефонный разговор с Амихаем, мне кажется, что лампочка зажглась не сразу. Лишь пару минут спустя электрический импульс добрался до проводов. Амихай тем временем заговорил о другом. Свет вспыхнул между его рассказом о том, как Нимрод во время поездки в Иудейскую пустыню забрался к нему на колени и спросил: «Папа, где твоя улыбка?» – и историей про двух стажерок из юридического отдела ассоциации, которые жаловались, что Черчилль к ним пристает. Как в спектакле. У меня перед глазами возникли они – Бахайские сады. Я оборвал разговор, несмотря на протесты Амихая («А у тебя-то как дела? Ты же ничего не рассказал! Вечно ты так!»), положил трубку, взял лист бумаги и ручку и записал наши имена. Напротив каждого имени я написал желание, зачитанное каждым из друзей четыре года назад. Черчилль был отстранен от процесса прежде, чем смог осуществить свое желание: «принять участие в деле, которое обернется социальными переменами», но, с другой стороны, для него исполнилось мое желание: быть с Яарой. Амихай не осуществил свой план открыть клинику альтернативной медицины, но основал «Наше право», тем самым исполнив желание Черчилля принять участие в деле, которое обернется социальными переменами. Офир не опубликовал книгу рассказов ни на иврите, ни на древнедатском, но обогатился природным знанием, которое сильнее листа бумаги и заставляет саженец оливы превращаться в оливковое дерево, а не во что-нибудь иное, и в результате осуществил желание Амихая – открыть клинику альтернативной медицины. Я на мгновение остановился и посмотрел на страницу. Мне осталось провести всего одну линию. Всего одной линии недоставало, чтобы наши планы приобрели вид удивительной, почти бахайской симметрии: ни у одного из нас не сбылось его собственное желание, зато сбылось желание его друга. Чтобы симметрия стала совершенной, я должен был претворить в жизнь желание Офира: написать книгу. Я представил себе: вот закончился чемпионат 2002 года. Амихай вынимает из обувной коробки записки, и каждый из нас, взяв свою, осторожно мнет ее в пальцах. Затем Амихай разворачивает свою записку, зачитывает свои пожелания и смущенно смеется. За ним – Черчилль, который слегка заикается, читая пожелание, связанное с Керен. И, чтобы сгладить неловкость, торопит Офира: «Давай, чувак, твоя очередь». Офир передает малыша (малышку?) Марии, руки у него свободны, он разворачивает свой листок и вслух читает, что там написано. В глазах Черчилля вспыхивает догадка, быстро перерастающая в уверенность, но, лишь когда я зачитываю три свои мечты о Яаре, он замечает те пересечения, которые я вижу сейчас; в течение нескольких мгновений я наблюдаю за тем, как линии, прочерченные мной на бумаге, возникают перед его мысленным взором и в его душу проникает совершенная красота Бахайских садов. Он хлопает меня по плечу и говорит: «Чувак, вот если бы ты написал книгу, это был бы номер!» Он объясняет Офиру и Амихаю, что имеет в виду и как досадно, что я единственный нарушаю симметрию, а я в это время медленно тянусь к своей сумке и достаю книгу, которую втайне писал последние девять месяцев. * * * В этот миг во мне родилось желание соединить все линии в одной точке, восстановить симметрию, завершить незавершенное, выпрямить искривленное, добавить недостающий музыкальный инструмент, чтобы наш квартет заиграл ту самую гармоничную мелодию, о которой говорил гид в Бахайских садах. «Все зависит от меня, – думал я с растущим воодушевлением. – Если я ничего не сделаю, не возникнет никакой глубины, будет бардак, как в захламленной комнате в общаге, и наоборот, если я рискну написать книгу, о которой мечтал Офир, все преобразится в красоту, в симметрию, подобно элегантному философскому доказательству или точному переводу английской фразы на иврит. Подобно чисто прибранной комнате. Как я люблю». В течение нескольких минут я чувствовал, что наконец обрел цель. Наконец я по-настоящему чего-то захотел. (Можно сказать и по-другому, честнее: в течение нескольких минут я видел шанс за что-то уцепиться, пока окончательно не пропал. Пока не сорвался. Я не был уверен, что это и вправду поможет. Я не был уверен, что не миновал точку невозврата. Но в течение нескольких минут я верил: а вдруг…)