Я, конечно, решил, что дело во мне. Он – великий писатель, это очевидно. А я не вышел ни ростом, ни умом. * * * С этим чувством я жил долгие годы. Есть возвышенный, благородный, пугающий мир писателей. И есть мой мир. Заурядный. Оба мира разделяет высокий забор. Когда я занимаюсь переводами, я могу взобраться на этот забор и заглянуть в другой мир, но в концу всегда приходится возвращаться к себе. Потому что я человек обыкновенный, невыдающийся. Кто я такой, чтобы писать? * * * В первые две недели, после того как я задумал написать книгу и напечатать ее к чемпионату, у меня в голове постоянно звучал, отдаваясь эхом, строгий голос. «Кто ты такой, чтобы писать? Кто ты такой, чтобы писать? Кто ты такой, чтобы писать?» Неделю я просидел перед компьютером – сведенные судорогой пальцы отказывались шевелиться. Когда неделя миновала, я решил, что проблема в компьютере. Компьютер несовместим с творческим вдохновением. Поэтому я взял блокнот. И перьевую ручку – подарок одного из бывших клиентов. Через два дня я понял, что и с ручкой что-то не ладно. Есть в ней что-то претенциозное, что мешает руке двигаться. А в черных чернилах – что-то зловещее. Я пошел в магазин и купил простую шариковую ручку. Синюю. Это тоже не помогло. Страница оставалась белой. Белой, как незагоревшая кожа под купальником. Белой, как слепота. Белой. Белой. * * * По правде говоря, я понятия не имел, о чем, черт побери, собираюсь писать. Первой мыслью было позвонить Офиру и попросить, чтобы подкинул идею. Не зря же про него наш учитель литературы говорил, что он «талант». Он писал песни для нашего выпускного. Даже в рекламе, которую он делал для банков и производителей печенья, всегда была изюминка. И вообще, с самого начала это он, а не я мечтал написать книгу. Вот пусть и возьмет на себя часть ответственности, дебил в шароварах! Но я сам себя оборвал. Ты пишешь не ради Нобелевки, ты пишешь, чтобы придать завершенность симметричному узору и удивить на чемпионате своих друзей. Как ты их удивишь, если будешь просить у них совета? Пялясь на пустую страницу блокнота, я вспомнил: один клиент рассказывал, что ходит на литературный семинар. Я позвонил ему, и он дал мне номер телефона. Клочок бумаги с номером пролежал у меня в кармане четыре дня. Внутренний голос решительно возражал против этой идеи: на кой мне сдался семинар? Семинар – это сборище людей, а я никаких сборищ, кроме нашей компании, не выношу. К тому же писать – это одно, а читать, да еще вслух, перед чужими, – совсем другое. Я на это просто не способен. А руководитель семинара? Мне категорически не нравились его книги. Слишком много рассуждений. Слишком нарочитый символизм. Я точно не хотел писать как он, и не хотел, чтобы он учил меня писать, как пишет он… Но мой внутренний голос умолк, когда в спортивном разделе газеты я прочитал короткую заметку: «Президент Южной Кореи лично контролирует техническую подготовку к чемпионату мира по футболу и обещает, что к 31 мая все работы будут завершены». К 31 мая? Это значит, что финал будет в конце июня! У меня меньше восьми месяцев, чтобы написать и издать книгу! А я чем занимаюсь? Тем же, чем всегда. Ничем! Первое занятие подтвердило все мои опасения. Не успел я войти в хозяйскую квартиру, меня охватило чувство, что я тут уже бывал; чем дальше, тем это чувство становилось сильнее. Кроме того, после недель, проведенных в одиночестве дома, я подзабыл, как вести себя с другими людьми. Когда надо улыбаться, а когда не надо. Когда смотреть в глаза, а когда опускать взгляд. Какое расстояние между твоим задом и задом человека, сидящего рядом на диване, считается допустимым. Когда в начале семинара все стали представляться и очередь дошла до меня, я несколько секунд мялся и в конце концов пробормотал, что я переводчик… ну, не то чтобы переводчик… то есть я перевожу не книги… а студенческие работы… то есть не совсем работы, а статьи, которые студенты используют в своих работах… Лохматая хозяйская собака схватила с тарелки пирожное, и все расхохотались. Я не сразу понял, что смеются не надо мной, а над собакой. Но подумал, что они вполне могли бы посмеяться и надо мной. Участники семинара брали слово по часовой стрелке, и у всех – так мне казалось – жизнь была интереснее, чем у меня, писательский опыт богаче и одежда нарядней. Единственным исключением оказалась довольно робкая девушка, которая с опозданием приехала из Иерусалима и, когда ее попросили представиться, еле слышно сказала, что не может так сразу. Может, позже, когда немного освоится. Преподаватель оставил ее в покое и рассказал о первом семинаре, в котором участвовал как студент двадцать лет назад, и о жестокости, с какой его согруппники раскритиковали первый же зачитанный им текст. В нашей группе, сказал он, жестокости не будет. У нас будет честная, но уважительная критика. Говорил он мягко и производил гораздо более приятное впечатление, чем мужские персонажи его книг. «Вот видишь? – Я изо всех сил сдерживал желание встать и уйти, мучившее меня с той минуты, как я сел на диван. – Хватит зажиматься. Попробуй хоть раз в жизни целиком отдаться чему-то». Я продержался около получаса, пока не настала моя очередь рассказать одну правдивую и одну выдуманную истории. Никто, кроме робкой девушки, не поверил в историю о похищении, свидетелями которого были мы с Офиром, и я затосковал. «Хоть бы здесь оказался кто-нибудь из моих друзей, – думал я. – Я бы не чувствовал себя таким лишним. Таким чужим». Потом преподаватель попросил нас записать один из рассказов, и все, кроме меня, схватились за ручки, а я окончательно решил, что больше сюда не приду. Я откинулся на спинку дивана с облегчением, которое дарит признание собственного поражения, и вдруг сообразил, почему квартира кажется мне такой знакомой. Я уже сидел однажды в этой гостиной – в последний День независимости перед армией, когда Черчилль пошел в спальню с художницей Аталией, а Офир с Амихаем, устав от своих споров, уснули рядом со мной на диване. «Даже эта квартира с тех пор изменилась, – подумал я. – А я? Прошло тринадцать лет, а я опять торчу в чужой гостиной и жду, когда все закончится и я наконец смогу отправиться домой». В конце семинара преподаватель раздал нам листки с домашним заданием, и из чистой вежливости я взял один. Я собирался выбросить его, как только вернусь домой, вместе со списком телефонов участников семинара. Но дома на меня напала тоска, такая черная, такая горькая, такая отчаянная, какой я в жизни не испытывал. Мне ни за что не написать книгу. Не о чем мне писать. Но даже если я придумаю, о чем писать, я понятия не имею, как это делать. Меня согнуло от боли. На следующем чемпионате я зачитаю три свои мечты о Яаре и вместе со всеми посмеюсь над собой. Но зачем тянуть? Надо, не дожидаясь чемпионата, покончить с этой изнурительной унизительной мукой под названием жизнь. Так я избавлю себя от многих неудобств. Будучи к подоконнику ближе, чем когда-либо прежде, я достал из сумки листок с домашним заданием. * * * Первое задание состояло в том, чтобы описать фотографию. «Возьмите фотоальбом, – написал преподаватель. – Пролистайте его. Выберите фотографию, которая вам покажется интересной и о чем-то напомнит. Внимательно ее рассмотрите и подробно опишите, а затем от описания перейдите к истории, которая стоит за фотографией». Я поднял голову. На стене висела большая фотография: четверо друзей путешествуют по Синайской пустыне. Я несколько минут изучал снимок, а потом неуверенно начал писать. * * * «Мы вчетвером стоим, привалившись к каменной изгороди и друг к другу. На всех синие каскетки, которые Амихай достал в „Телемеде“. Все мы улыбаемся бедуину, который нас снимает, – все, кроме Амихая, который уже скучал по Илане и близнецам, и на каждой остановке, чтобы попить, искал место, где ловит сотовый. Это была наша последняя поездка вчетвером. Через неделю я познакомился с Яарой. Меня на снимке легко распознать: я самый низкий. Больше мне про себя сказать нечего (кто из нас способен взглянуть на самого себя? И не просто взглянуть, а по-настоящему увидеть?). Девушка, с которой я когда-то встречался, утверждала, что у меня мальчишеское лицо. В любом случае здесь мое лицо кривится от яркого солнца, глаза сощурены, кожа обгорела. Я стою у правого края рамки, рядом – Офир, он на голову выше меня. Встрепанные светло-каштановые кудри добавляют ему роста. Если их пригладить, Офир будет выше меня на полголовы, не больше. Забавно, какими обманчивыми бывают фотографии. На снимке улыбка Офира шире, чем у любого из нас. Настоящая рекламная улыбка. Но во время самой поездки он не улыбнулся ни разу, постоянно ныл, что не может „проникнуться духом Синая“, и предлагал двинуть в Рас-а-Сатан, потому что там „наверняка гораздо интереснее“. Слева от него стоит, сцепив руки за головой, Черчилль. Руки, сцепленные за головой, – это крутая мужская поза. Я всегда ею восхищался, и некоторое время, в армии, у меня даже получалось изображать ее самому. На футболке Черчилля с надписью „БОРИСЬ ЗА СВОИ ПРАВА“ расплылось пятно пота. Черчилль легко потеет. Когда мы после армии ходили вчетвером танцевать в „Музу“, его после двух композиций можно было выжимать, как тряпку, что не мешало ему клеиться к каждой девчонке, попадавшей в поле его зрения. Причем успешно клеиться. Амихай – он на фото стоит рядом с Черчиллем – к девчонкам в „Музе“ не клеился никогда. Он всегда считал, что девчонки пренебрегают им из-за родимого пятна у него на шее, похожего на карту Израиля. Но по фотографии видно, что проблема эта по большей части надуманная. У Амихая крепкое сложение, его коренастая фигура дает понять, что на него можно положиться, у него глаза терракотового цвета, способные очаровать многих женщин. Но он всегда любил только свою Илану. Он любил ее еще до того, как встретил, и будет любить с той же тихой преданностью, даже когда ее не будет в живых. Вечером того дня, когда был сделан этот снимок, я встал отлить и увидел, как он, лежа в спальном мешке, светит фонариком на фотографию Иланы и близнецов и улыбается. История, стоящая за этим снимком, – это история нашей дружбы. Нашей четверки. Трудно сказать, с чего началась эта дружба. Трудно сказать, что питало ее до сих пор. Трудно сказать, не угаснет ли она теперь, когда в нашей жизни столько всего изменилось. По мне, так дружба вообще странная штука. Я пять лет перевожу с английского на иврит научные статьи по психологии и общественным наукам, но до сих пор мне не попалось ни одного серьезного исследования на эту тему. Да, сегодня наука требует статистических и экспериментальных подтверждений, а такие вещи, как отчужденность и близость, верность и предательство, любовь и тоска, действительно с трудом поддаются расчетам. А может, такие расчеты вообще не нужны». * * * Я был доволен тем, что написал. Особенно последним абзацем. Я решил все же еще раз сходить на семинар, сдать работу и послушать, что скажет преподаватель. Он вернул мое сочинение через неделю. С комментарием, написанным убористым кривоватым почерком: «Фотография описана подробно и ярко, но последний абзац, в котором должна быть изложена „история, скрытая за фотографией“, посвящен объяснению и анализу чего угодно, кроме самой истории. Мне представляется, что из этого упражнения может вырасти более развернутое повествование о персонажах, которые в нем упомянуты, но вам прежде всего следует найти интригу, способную держать сюжет, интересный вам и вашему читателю». * * * Чего он от меня хочет? Такова была моя первая реакция на его комментарий. «Идиот! – подумал я несколько часов спустя. – Чем ему не понравился последний абзац?» На следующее утро я перечитал свой текст и сказал себе: «А может, в его словах что-то и есть». Неделю спустя, пока я брился, у меня внезапно родился замысел книги. Я начну ее с желаний, загаданных во время предыдущего чемпионата, а закончу новым чемпионатом.