Она не улыбнулась, произнося слово «рада». За всю нашу беседу в ее голосе не мелькнуло и намека на жеманность. В каждом ее жесте сквозило внутреннее спокойствие, словно она знала про себя что-то очень важное и не нуждалась в одобрении со стороны. – А ты? – спросил я после короткого неловкого молчания. – Пишешь что-нибудь? – Я постоянно пишу. – Она достала из сумки и положила на стол блокнот. – Но там все очень личное. – Обе ее руки запорхали в воздухе, будто обнимали хрустальный шар или лепили горшок из глины. – Вряд ли это кому-то будет интересно. – Мне интересно. Я бы с удовольствием почитал, – сказал я, вспомнив единственный текст, который она прочла на семинаре. Это был рассказ о кануне Йом-кипура в иерусалимской синагоге, написанный от лица неверующего таким честным и безыскусным слогом, что даже преподаватель не стал ее критиковать. – Ты бы почитал? Нет-нет… – Легкая улыбка, широкий взмах руки, отметающей мое предложение. – Спасибо. Ни в коем случае, я девушка старомодная. Я не делаю таких вещей на первом свидании. И потом, иногда выгоднее не раскрывать сразу карты, ты так не думаешь? С каждой минутой робкая девушка нравилась мне все больше. Меня интриговало ее странное поведение, то, как она замыкалась на семинаре и с какой готовностью открывалась мне. Пока мы разговаривали, она не пыталась поразить или очаровать меня, и это само по себе казалось поразительным и очаровательным. Настолько, что кафе, где мы сидели, полностью стерлось из моей памяти. Я не запомнил ни меню, ни официантку, ни что я заказывал. Помнил только ее прекрасные плечи и руки, что вели со мной разговор. Когда она замолчала и опустила свои выразительные руки на стол, мне страстно захотелось их погладить, от локтя до запястья. Еще ни разу с тех пор, как четыре года назад в университетском кафетерии со мной заговорила Яара, я не испытывал такого желания прикоснуться к девушке. Узнать ее. Примирить ее противоречия. Но я себя остановил. Я не поднял кружевную перчатку, которую она бросила мне, назвав нашу деловую встречу «первым свиданием», и не пригласил ее на второе. До финала чемпионата оставалось всего два месяца, и я не мог позволить себе угодить в любовный водоворот. Я пообещал себе, что позвоню ей на следующий день после финала, и в дверях кафе на прощание поцеловал ее в щеку – близко-близко к губам. – Удачи тебе с рукописью, – сказала она, сложив ладони. – Спасибо, – ответил я и тоже сложил ладони. Она пошла к автостоянке. Мне хотелось побежать за ней, схватить ее за полу рубашки и поклясться, что мы не потеряем друг друга. Однако желание завершить симметрию – удивительно! – оказалось в тот миг сильнее. * * * Редактура, верстка, обложка… Я думал, что на все это хватит двух месяцев. Но после первых переговоров с издательствами выяснилось, что их темпы несколько отличаются от тех, к каким я привык в типографии «Эфрони». – Присылайте рукопись, – сказали мне в первом издательстве. – Ответ получите в течение года. – Отрицательный ответ – в течение девяти месяцев, положительный – до двух лет, – сказали во втором. – О чем книжка? – спросила редактор третьего издательства. – О четверке друзей, которые… – начал я. – О мужчинах? – перебила она меня. – Мужчины сейчас не в тренде, но присылайте, мало ли что. Я понял, что зря трачу время. А его у меня и так было немного. До открытия чемпионата оставалось две недели, до финала – полтора месяца. С тяжелым сердцем я распечатал рукопись, положил ее в пластиковый пакет и отправился в Хайфу. 14 Я вел машину осторожно, очень осторожно. Было бы крайне глупо погибнуть в аварии теперь, когда я так приблизился к осуществлению мечты Офира. Когда едешь медленно, замечаешь, что поля между Нетанией и Хадерой переливаются разными оттенками зеленого, что стаи птиц над рыбными прудами кибуца Мааган-Михаэль стремительно меняют конфигурацию, что рядом с пляжем Неве-Ям, где когда-то был аквапарк с самыми синими во всем Израиле горками, появился новый район, и, пока ты скользишь по склону памяти, в ней всплывают другие поездки по этой дороге, официально известной как дорога № 2, но для тебя навсегда остающейся дорогой № 1. Ты вспоминаешь день, когда Черчилль помогал тебе перевезти в тель-авивскую квартиру вещи и ехал следом за тобой на своем «жуке»; миновав Институт имени Вингейта, он позвонил тебе на мобильный и сказал, что у него в горле пересохло и не найдется ли у тебя в машине попить; ты ответил, что есть минералка, но неохота останавливаться, и тогда он поравнялся с тобой и ты через окно передал ему бутылку, из которой он отпил пару глотков и вернул ее тебе, тоже через окно, и все на полном ходу. Еще ты вспоминаешь поздние субботние вечера, когда ты возвращался из Хайфы, слушая армейскую радиостанцию, и твое сердце трепетало от надежды, что на стоянке автостопщиков будет стоять красавица в военной форме, ты затормозишь и в тот же миг влюбишься в нее, как в песне Эрана Цура. Ты вспоминаешь водителя, который подобрал тебя на развязке Глилот, когда ты сам был солдатом, и все время клевал носом, а возле развязки Хавацелет вообще уснул, и тогда ты перехватил руль и спас вам обоим жизнь; водитель взахлеб благодарил тебя и записал твой адрес, чтобы отправить тебе приглашение на бесплатный обед в своем ресторане в Ашдоде, но так ничего и не прислал. Еще ты вспоминаешь тот огромный трон, Божий трон, на утесе напротив Атлита; однажды, когда вы проезжали мимо, Яара спросила, не знаешь ли ты, кто и зачем его там поставил, а ты, к стыду своему, не имел об этом понятия, и она предложила на обратном пути взобраться туда и проверить, и, если это не памятник павшим солдатам и не еще что-нибудь торжественно-грустное в том же духе, заняться там сексом, потому что ее возбуждают необычные места, но на обратном пути она задремала, и щеки у нее были такими мягкими, что тебе не хватило духу ее разбудить. Но вот дорога выныривает из-за известняковых холмов, и перед тобой расстилается море – не узкая полоска, а бескрайняя синь; здесь тебя всегда охватывает желание забыть обо всех планах, обо всех важных целях, просто остановить машину на обочине, раздеться и броситься в волны. Ты вспоминаешь, что, даже когда вы ехали на похороны Иланы, Офир изредка косился налево и один раз сказал: «Смотрите, какого цвета сегодня море», но ты не затормозил, потому что рыдания Марии разрывали тебе сердце, и вообще, кто останавливается на пляже по дороге на похороны? Ты и сейчас не съезжаешь с дороги, продолжаешь свой путь, потому что ты обязан, просто обязан поговорить с отцом, а в воскресенье он закрывает типографию ровно в пять, потому что, по его мнению, печатные машины склонны ломаться по воскресеньям, после субботнего отдыха, так что у тебя в распоряжении меньше часа. И если ты опоздаешь, то потеряешь целый рабочий день. А у тебя каждый день на счету, потому что чемпионат все ближе. * * * В типографии я по привычке огляделся в поисках матери. В течение двадцати пяти лет она трудилась здесь вместе с мужем, занимаясь подготовкой книг к печати: версткой, иллюстрациями и тому подобным. В лучшие времена под ее началом работали четыре человека, но в последние годы технологический процесс компьютеризировался, и мать, как и четверо ее подчиненных, оказались лишними. Поначалу отец сопротивлялся переменам и тянул с приобретением современной техники (полагаю, в глубине души он уже догадывался, что произойдет), но, когда давние клиенты пригрозили уйти в другую типографию, если отец не обновит оборудование, «Эфрони» все же вступила в новую, менее романтичную эру печати, и однажды, незадолго до шести вечера, неизменного часа закрытия, мать поднялась со стула и принялась складывать в принесенную из дома картонную коробку таблички с оптимистичными поговорками, которые всегда висели у нее над столом: ОДНО ЯБЛОКО В ДЕНЬ СПУГНЕТ БОЛЕЗНИ ТЕНЬ. УЛЫБКА – ЭТО КРИВАЯ, КОТОРАЯ ВСЕ ВЫПРЯМЛЯЕТ. УЛЫБНИСЬ, И МИР УЛЫБНЕТСЯ В ОТВЕТ. НА ГОСПОДА УПОВАЙ, А С ОСТАЛЬНЫХ БЕРИ НАЛИЧНЫМИ. Отец наблюдал за ней молча. Когда она сняла с полки у себя за спиной книги и журналы по дизайну и тоже положила в коробку, он дополнил свое молчание приподнятой бровью. Когда она начала снимать фотографии принцессы Дианы (с Гарри, с Уильямом, с обоими сыновьями вместе), он, не в силах более сдерживаться, откашлялся. Она повернулась. На мгновение их взгляды встретились, а затем оба в смущении опустили глаза. – That’s it[38]? – спросил он. – That’s it, – ответила она. В ее голосе не было ни злости, ни гнева. Только немая решимость, которая ясно дает понять, что спорить не о чем. Так двумя словами они подвели итог двадцати пяти лет совместной работы, общих провалов и общих успехов. Нить, которая связывала моих родителей, вынуждала их разговаривать друг с другом в типографии, даже если дома они молчали, заставляла их вместе вставать по утрам и продолжать смотреть в лицо жизни, после того как не родилась моя сестренка, порвалась. Порвалась нить, которая не позволила им – даже тогда – взять отпуск больше чем на неделю, потому что «гораздо легче потерять старого клиента, чем найти нового». * * * Расставшись с типографией, мать попыталась одним махом осуществить все свои мечты. Она восстановила связи с университетскими подругами, утраченные за долгие годы семейной жизни. Они раз в неделю встречались за завтраком, который длился чуть ли не до вечера, записались на курс лекций о «новой волне» во французском кинематографе и съездили в Марокко по программе «Культурно-историческое наследие», хотя ни у одной из них не было марокканских корней. Вдохновленная своими новыми-старыми подругами, мать перекрасилась в блондинку, сделала новую прическу – еще никогда я не видел ее такой красивой. Теперь она больше улыбалась и больше плакала. И, несмотря на скептицизм отца, утверждавшего, что ни один турист не захочет брать в экскурсоводы старуху, когда есть молодые, поступила на курсы местных гидов, организованные Министерством туризма. Но, как вскоре выяснилось, большинство посещающих город групп состояли из пожилых людей, которым было гораздо комфортнее общаться с экскурсоводом их возраста, с идеальным английским и ослепительной улыбкой. Меньше чем за год моя мать стала звездой местного туризма. Каждый день можно было наблюдать, как она шагает по городу в своих зеленых поношенных сандалиях, сопровождаемая восторженной толпой людей с фотоаппаратами и в кепках от солнца. Маршрут был всегда один и тот же: от улицы Яфе Ноф через Бахайские сады вниз к району Мошава Германит и порту, а оттуда – по канатной дороге обратно к монастырю Стелла Марис. Но к стандартному набору мать добавила лишний пункт: улица Хаацмаут, дом 49. Формальной причиной сделать здесь остановку служил тот факт, что когда-то в этом доме располагался тайный оружейный склад подпольной организации «Хагана», что давало отличный повод рассказать пару захватывающих историй о былых сражениях, которые так любят туристы из мирных стран. Настоящая причина заключалась в том, что на первом этаже соседнего дома, под номером 47, находилась типография «Эфрони». Мать появлялась там почти каждый день, вставала спиной к зданию, где проработала двадцать пять лет, включала прикрепленный к воротнику микрофон и начинала рассказывать историю тайника с оружием. Она прекрасно знала, что владелец типографии видит ее со своего рабочего места, а чтобы он ее еще и слышал, она повышала голос чуть ли не до крика. Иногда, будучи в приподнятом настроении, она обращала внимание экскурсантов на соседнее здание и говорила, что в нем работает одна из первых в Хайфе типографий – выдающийся памятник городской истории. – Think about this, dear[39], – со смехом сказала она отцу как-то за ужином, – в Японии есть несколько сотен людей, у которых в альбомах хранится фотография «Эфрони»! Отец не видел в этом ничего смешного. Он считал, что мать рекламирует типографию с целью поиздеваться над ним и с особой жестокостью напомнить, что теперь она зарабатывает больше него. Каждый день он давал себе клятву, что при приближении автобуса с туристами встанет и уйдет в печатный цех, где нет выходящих на улицу окон, и каждый день сидел на своем стуле как приклеенный и смотрел на ее хрупкую спину. И слушал, как она говорит. Какое красноречие! Сколько жизнелюбия! Какая эрудиция! И сколько в ней терпения! Как обстоятельно она отвечает на вопросы туристов. – Truth is, your mother is a terrific guide[40], – признался он мне однажды в пятницу вечером, когда мама ушла спать. Но сказать это ей в лицо он не мог. Мать ни разу после увольнения не зашла к нему в типографию. Ни разу! Он сажал в ее кресло красивых и молодых девушек-дизайнеров в надежде, что когда-нибудь она все-таки зайдет, увидит их и будет мучиться. Но ни одна из молодых дизайнеров не держалась дольше месяца. Отец платил им жалкие гроши, доставал их бесконечными поучениями и жаловался, что они не имеют понятия о трудовой этике, что у них нет души и подлинной любви к профессии, так что они просто вставали и уходили, что неизменно повергало отца в шок, ведь «раньше люди умели ценить стабильную работу». После того как от него за год сбежали четыре дизайнера, он пришел к conclusion[41], что дизайнер ему не нужен, потому что основное он умеет делать и сам, а чего не умеет, всегда можно «передать на аутсорсинг». Именно так он ответил на мой вопрос, почему мамино кресло пустует. Несколько секунд отец молчал, разглядывая меня и стопку листов у меня под мышкой, а потом поинтересовался, знает ли специалист вроде меня, получивший степень по лежанию на газоне, что такое аутсорсинг. – Привлечение услуг сторонних организаций, – отбарабанил я хорошо знакомое по десяткам переводов значение термина, стараясь не замечать прозвучавшего в отцовском вопросе презрения («Ты сюда не ругаться с ним приехал!» – напомнил я себе). – Чему обязан честью? – спросил отец, перебирая лежащие на столе чеки. Он всегда просматривал чеки, когда был чем-то смущен. Его крупные руки, те самые, что в дождливый день закутали меня в полотенце, перекладывали с места на место бумажные прямоугольники, расправляли загнувшиеся уголки. – Я хотел кое о чем тебя попросить, – сказал я, садясь.