– В этом я не сомневался, – ответил он и подписал один из чеков. – Ты ведь не пришел бы сюда просто узнать, как поживает твой отец? – Как ты поживаешь? Отец поднял на меня глаза, в которых мелькнуло удивление. И тут же снова опустил взгляд. – Дела идут так себе, – сказал он (когда отца спрашивали, как он поживает, он всегда отвечал про дела, а дела никогда не шли хорошо. Не помню, чтобы отец хоть когда-нибудь был доволен. Или счастлив. Однажды я спросил об этом мать, и она заметила: «У твоего отца много талантов, но талант быть счастливым в их число не входит»). – These bloody[42] теракты, – продолжал отец. – Люди не хотят тратить деньги. И эта улица портится с каждым днем. На прошлой неделе прихожу сюда утром, а на пороге валяется жирный наркоман. Скажи, разве наркоманам не положено быть тощими? Трое полицейских hardly[43] сдвинули его с места! – Может, тебе перебраться на Кармель? – в который раз предложил я. – Может, и стоит, – как всегда, ответил он. – В любом случае сперва надо найти клиента. Rule number one, son, never bye with money you don’t have![44] – погрозил он мне пальцем. Я пристыженно молчал. Тем временем отец подписал еще один чек. Все машины были отключены, кроме трудяги «Роланда» выпуска 1972 года. Это была первая печатная машина, которую отец купил, открыв свое дело, и все эти годы он работал за ней сам, никого не подпуская. В конце рабочего дня он чистил ее и смазывал. Пару раз я даже слышал, как он с ней разговаривает. – Слушай, пап, – попытался я вернуть разговор в нужное русло. – А как поживает тот писатель, Мирон-Мишберг? – А почему ты спрашиваешь? – Отец недоверчиво приподнял брови над очками. – Да так. Просто вдруг его вспомнил. – Сошел с ума, the poor bastard[45]. Я звонил ему несколько недель назад. Он не явился с новой книгой, как обычно, и я решил узнать, как он там. Ответила his wife[46]. Сказала, что он в психбольнице в Тират-Хакармеле. Это она его туда отправила. Говорит, у нее не было выбора. Он купил аквариум размером со шкаф и сказал, что будет в нем жить. Два месяца просидел в этом аквариуме, ел там и спал. Писал. Смотрел оттуда телевизор. Can you imagine?[47] В конце концов она не выдержала и вызвала врачей. – Ого. – Говорит, это из-за того, что он пережил в концлагере. Вроде бы он так и не смог прийти в себя. I don’t think so[48]. Я думаю, любой, кто безвылазно сидит дома, не ходит на работу, не видит людей и только пишет и пишет, обязательно свихнется. Я нерешительно кивнул и вспомнил слова Офира о зияющей бездне страха, подстерегающей каждого творца. Я придавил ногой стопку листов, которую положил под стул, в надежде, что она сплющится и исчезнет. – Так о чем ты хотел меня попросить? – поинтересовался отец, откладывая чеки в сторону и берясь за пачку квитанций. «Неважно», – непременно ответил бы герой американского телесериала, создав тем самым горько-сладкую атмосферу упущенной возможности и растянув сюжет еще на одну серию, а может даже, еще на один сезон – если рейтинг позволит. Но я думал только о чемпионате. – Я написал книгу, папа, – сказал я. Поднял рукопись с пола и положил на стол. – И ты хочешь, чтобы я ее напечатал? – спросил отец, не отрывая глаз от квитанций. – Да… Если это не слишком сложно. – Это не слишком сложно, – отозвался отец. Подозрительно деловым тоном. – Я говорил с крупными издателями в Тель-Авиве, но они работают ужасно медленно, – пояснил я. – А у тебя что, горит? – Я должен опубликовать самое позднее через полтора месяца. Во что бы то ни стало. – Ну-у-у-у… – Отец растянул это короткое слово насколько мог. И достал книгу заказов. – Сколько у тебя страниц? – На данный момент – сто девяносто две. – Через полтора интервала между строками? – Да. – Текст отредактирован? – Нет. – Ты меня удивляешь, son. Ты проработал здесь целое лето. Ты знаешь, что рукопись нельзя пускать в печать без редактуры. Отдай ее своему другу, как его там, который женился на Яаре. У него наверняка полно времени, с тех пор как его выгнали из прокуратуры. – Его не выгнали, он ушел. – Неважно, обратись к нему. Сэкономишь деньги. Сколько экземпляров тебе нужно? – Четыре. – You are joking, right?[49] Что значит четыре экземпляра? Ты не хочешь, чтобы твоя книга попала в магазины? – Не особенно. – Тогда зачем?… Ладно. You know what, it’s none of my business[50]. Но учти, самый маленький тираж, который я могу тебе напечатать, – это «поэтический», триста экземпляров. А у тебя, если я правильно понимаю, не книга стихов. – Нет, не книга стихов. – Неважно. Это твоя книга, и ты волен делать с тиражом что хочешь. Хоть на помойку выброси, мне все равно. – Ладно. – Когда, ты сказал, ты хочешь книгу? Через полтора месяца? Придется поднапрячься. На следующей неделе начинаем печатать учебники. Тут будет сумасшедший дом. Что-то бурча себе под нос, он записал в свой блокнот несколько цифр, затем достал калькулятор и перепроверил вычисления. (Он всегда считал дважды, на всякий случай. И калькулятор всегда служил ему лишь подспорьем, поскольку он больше доверял столбикам цифр на бумаге.) «Роланд» продолжал работать. Я вдохнул густой, сладкий аромат типографии. Ребенком я стеснялся этого запаха, который приставал ко всем отцовским рубашкам, но теперь понял, что соскучился по нему. Я вдруг вспомнил нашу единственную семейную поездку за границу – десятидневный классический тур по Европе. Мы шагали по улицам большого города – Мюнхена? Вены? – и вдруг отец оторвался от нас и быстро зашагал, а потом и вовсе побежал в противоположную сторону. Позже выяснилось, что ему показалось, будто он слышит печатную машину, и он был обязан найти, откуда идет звук, и посмотреть, «Роланд» это или «Гейдельберг». «Are you completely out of your mind?»[51] – спросила мама, когда он вернулся. Отец не ответил. Родители не разговаривали друг с другом до самого отеля. Отец поднял глаза от калькулятора на меня. – I’ll do my best[52], – сказал он и добавил: – Хорошо бы ты закончил редактуру на этой неделе. – Круто, спасибо, – пробормотал я в полной растерянности. Я ждал, что отец на меня накричит, что он начнет рвать на себе волосы. Как ни странно, он выглядел даже довольным. – Я тоже хотел кое о чем тебя попросить, – сказал он, слегка подавшись вперед. «Вот оно! – подумал я со вздохом облегчения. – Все имеет свою цену». Отец написал на маленьком оранжевом стикере номер телефона. – Я хочу, чтобы ты позвонил Янкеле Рихтеру. Помнишь его? Он сидел рядом с нами на свадьбе Яары. Я хочу, чтобы ты узнал у него, какие лучшие курсы по хай-теку. И я прошу тебя на них записаться. Я покорно кивнул. Мой отец – бизнесмен, и не стоило труда догадаться, что в обмен на согласие напечатать книгу он чего-то от меня потребует. Я взял стикер. Даже если курсы по хай-теку существуют, с надеждой думал я, из-за экономического спада набор они объявят еще нескоро. Я поднялся со стула. Отец взял у меня рукопись и взвесил ее на ладони. – Молодец, son, – сказал он и вдруг похлопал меня по плечу. – Написать книгу не просто, совсем не просто. Впервые с тех пор, как я покинул родной дом, он меня похвалил. В его глазах светилась гордость, не имеющая отношения к бизнесу. Мне тридцать два года. Последние десять лет я провел в отчаянных попытках не быть как отец. Я сбежал в Тель-Авив, чтобы не получить в наследство типографию и не стать его копией – никому не доверяющим скопидомом, открыто презирающим все, что не приносит мгновенного дохода… И все же, когда отец произнес эту короткую фразу, мое сердце затрепетало от нежданной радости. «Написать книгу не просто», – повторял я про себя, спускаясь к морю по улице Фрейда. Очень непросто. Но я справился. Я сдвинулся с мертвой точки. Я вырвался из своего загона и два месяца подряд скакал галопом. Мне хватило дыхания. Правда, сделал я это ради Офира. Ради симметрии наших желаний. Но если я сделал это один раз, значит, смогу сделать снова. Могу разорвать цепи, которыми сам себя опутал. Выбраться из гибельной трясины уныния. Преодолеть свои вечные сомнения и свою зажатость. Я загадаю новые желания к чемпионату 2006 года, и они сбудутся. Я могу измениться. Найти себя. Найти цель в жизни. Я могу полюбить другую женщину, не Яару. Я могу – теперь, когда море открывается передо мной в своем сиянии, – я могу быть другом своим друзьям. Мне больше не понадобится замораживать их на страницах своей рукописи. Конечно, скоро их жизнь будет еще больше отличаться от моей, но это не значит, что моя книга должна стать реквиемом. * * * Когда ты мчишься по дороге № 2, которая для тебя всегда была дорогой № 1, пейзаж проносится мимо окна и ты не замечаешь ни оттенков зеленого на полях, ни стремительно меняющих конфигурацию птичьих стай над рыбными прудами кибуца Мааган-Михаэль. Ты не смотришь на заброшенную арабскую деревушку Джисер-а-Зарка, где несколько месяцев назад кто-то бросил с моста бетонный блок на проезжавшую внизу машину, но ты этого уже не помнишь и вообще не вспоминаешь прошлое, потому что твои мысли от него освободились и устремились к тому, чего еще не случилось, к тому, что случится; между Зихрон-Яаковом и Хадерой ты и вовсе забываешь про дорогу, забываешь, что ты за рулем, потому что внезапно тебя осеняет мысль: даже если книга будет напечатана всего в четырех экземплярах, надо бы внести в текст кое-какие изменения, кое-что затушевать, изменить имена, и географические названия, и внешность героев, чтобы никого не обидеть; возможно, стоит включить в текст отрывки из диссертации по философии и таким образом спасти ее от полного забвения. На подъезде к перекрестку перед Нетанией тебя встречает громадная вывеска ИКЕА, но ты и ее не замечаешь, потому что именно в эту минуту осознаешь, что помимо маскирующих поправок, дополнений и уточнений (например, какие команды в каком году играли в финале чемпионата) книге нужна достойная заключительная сцена, и до самой Герцлии развлекаешься, перебирая в голове варианты. Один из них включает робкую девушку, лежащую рядом с тобой на пляжном полотенце в «Хамей Гааше», другой переносит нас в 2022 год на трибуну стадиона, на чемпионат мира по футболу, в котором наконец-то принимает участие сборная Израиля, и все твои друзья едут туда, чтобы вместе смотреть лучшие матчи, но когда ты проезжаешь развязку в Кфар-Шмарьягу, в голове рождается – или залетает в окно с ветром – самая подходящая, единственно возможная концовка. Добравшись до дома, ты включаешь компьютер и пишешь: * * * Как-то на летних каникулах перед выпускным классом я договорился с Черчиллем, что заеду за ним и мы рванем на южный берег. Я свернул на его улицу, и еще издали увидел, что он не один. Рядом с ним перед домом стояли еще два парня из нашей школы, в лицо я их знал, но по именам – нет. Я развернул машину и погнал прочь. Я не хотел ехать на пляж с целой компанией. Я хотел поехать на пляж с Черчиллем. И меня взбесило, что он, не спросив меня, позвал других ребят. Как будто если я коротышка, то мое мнение уже не в счет. Как будто если он великий Черчилль, то ему все можно. «Что с того, что у меня единственного есть водительские права? – с горечью думал я. – Это не значит, что я должен катать всю школу». Через два светофора я развернулся и поехал назад. «Все-таки нехорошо, – думал я. – Он сидит там, жарится на солнце, ждет меня. А вчера мы бегали до университета, и он все время сбавлял скорость, чтобы я за ним поспевал». Как только я остановился, те двое парней, имен которых я не знал, запрыгнули на заднее сиденье. У одного из них, кучерявого, были длиннющие ноги, и его колени вонзились в спинку моего сиденья, как копья. Черчилль сел впереди, указал на парней и сказал: «Знакомься, это Офир, а это Амихай». А потом ткнул пальцем в меня и сказал: «Это Юваль – чувак, о котором я вам рассказывал».