Я остановился у кресла оператора — непритязательного на вид, с высокой спинкой и длинными подлокотниками, выглядевшими так, словно к ним приковывали руки. Практические занятия начинались у нас только со второго курса, а до этого мне довелось лишь пройти тест на подготовительных, на котором проверялась способность работать с нейролинком. Впрочем, тогда я ничего не почувствовал, кроме покалывания в висках. Однако сейчас передо мной стоял настоящий терминал, пусть и похожий на рабочее место захудалого дантиста — это был нейроинтерфейс, оператор которого мог выполнять сотни сложнейших действий за микросекунды. — А можно сесть? — спросил я, прервав тоскливый рассказ экскурсовода об институтском беспилотнике. Экскурсовод осекся и удивленно посмотрел на меня. — Вообще мы не должны ничего трогать. К тому же терминалы отключены. Это просто кресло. — Тогда и бояться нечего, — пошутил я. — Раз отключено, значит точно ничего не испорчу. Экскурсовод покачал головой. — Уверен, вы найдете способ! Нет, в самом деле. Это обычное кресло. Посидите, если хотите. Но я вас настоятельно прошу, не трогайте ничего. Вообще ничего. — Хорошо, — согласился я, но не торопился садиться. Перед пыточным креслом стоял массивный компьютер в форме триптиха больнично–белого цвета. На левом крыле триптиха выстроились в ряд грубые тумблеры, обозначенные цифрами, а справа тянулись в несколько рядов кнопки с выгравированными на них буквами — как клавиатура в неправильном, алфавитном порядке. Центральная часть терминала представляла собой решетку с широкими прорезями, в которых неприятно поблескивало что–то черное и плотное, как застывший мазут. Раньше операторов заставляли надевать тугой обруч, который тисками сдавливал голову, но теперь обходились без этого — достаточно было активировать терминал и усесться в кресло. Я стоял, опираясь рукой о подлокотник, и разглядывал терминал, пока наконец не понял, что в центре управления стало совершенно тихо. Экскурсовод больше не надоедал историями о «Пульсаре», не перешептывались студенты, не слышалось шарканья шагов. Я обернулся. Все застыли, как в приступе немого паралича — гид рядом с окном, прижав руку к впалой груди, остальные студенты между столами, у стен, или у двери, оцепенев, точно на мгновенном снимке, — и неотрывно смотрели на меня. Я почувствовал холодок на спине. Дождь прекратился, но огромное бронированное стекло еще затягивала хмурая пелена. Я повернул кресло к себе, уперся в подлокотники и стал медленно опускаться. Что–то подо мной скрипнуло, я испуганно вздрогнул, руки с подлокотников соскользнули, и, зажмурив глаза, я упал в кресло — какбудто нырнул в поток кипящей воды. Комнату залила ослепительная белизна, мышцы разом свело судорогой от боли, но я не мог даже закричать, потеряв голос, лишившись дыхания. Невозможно яркий свет прожигал насквозь, а грудную клетку разрывало, как при взрывной декомпрессии. Но вскоре я перестал чувствовать боль — рассудок не выдержал, и я провалился в бесконечную темноту, разом сменившую белое сияние. В этой бессветной бездне не было ни чувств, ни мыслей, ни страха. — Все! — раздался чей–то приглушенный голос. — Время вышло! Тьма распалась, растаяла в электрическом свете — я сидел в кресле оператора в центре управления, а экскурсовод фамильярно похлопывал меня по плечу. — А ты, я смотрю, замечтался, — сказал он. — Пора. Нас ждут. Я долго смотрел на него, не понимая, что происходит. — Пойдем, — сказал экскурсовод. — Время вышло. Еще посидишь за терминалом — и не раз. Я поднялся, опираясь о столешницу. Ноги дрожали. — Ну, давай, — нетерпеливо сказал экскурсовод. Я сделал шаг к двери и покачнулся. Тощий мужчина схватил меня за плечо. — Да что с тобой? — Я… — Говорить было тяжело, горло пересохло. — Я… Меня вывели из центра управления под руку, как больного. Экскурсовод взволнованно крутился рядом со мной, пока я в пятый раз не сказал ему, что все в порядке, — и тогда он, деловито кивнув головой, вернулся к остальным студентам. Я стоял у окна. Виктор неуверенно подошел ко мне, когда я остался один. — Там что было–то? — спросил он. — Да голова закружилась. — Я попытался улыбнуться. — Все нормально на самом деле. — Ладно. — Виктора это объяснение полностью удовлетворило. — Так ты видел? Что думаешь? — Да как тебе сказать… Я ожидал чего–то более интересного. А это просто как офис. Хотя вот терминал нейроинтерфейса… — Да я не о том! — перебил меня Виктор. — Ты напоминания в суазоре смотрел? Или так увлекся? — Какие напоминания? Я вытащил суазор и провел по экрану пальцем. Только сейчас я обратил внимание на то, что остальные студенты в накопителе настороженно переговариваются. — Новости, — сказал Виктор. — Ты что, не подписан? Политический канал. — Я не интересуюсь политикой. — Даже межпланетной? Я удивленно поморщил лоб. — А что произошло? Виктор самодовольно улыбнулся, набрал полную грудь воздуха, словно готовясь произнести торжественную речь, и сказал: — Венера!.. 91 Я сидел на кровати, прислонившись к стене, и ждал, когда выключат свет. Поначалу я думал, что электричество отрубают, когда за пределами роботизированной камеры начинается рассвет. Я даже пытался таким образом отсчитывать время, однако вскоре понял, что интервалы между включением и выключением света все время меняются, как если бы их определял генератор случайных чисел. У меня постоянно болела голова — виски сжимал фантомный стальной обруч, который надевали операторы самых первых, несовершенных нейросистем. Боль ослабевала после того, как гасли светящиеся изнутри стены, но в темноте я терял точку опоры — промерзлый пол непонятно покачивался всякий раз, когда я слепо шагал в облекающий мрак. И все–таки я ждал темноты, я верил, что искусственная ночь смоет огромной черной волной окружающий меня кошмар — припадочного робота, всплески химического света — и, разомкнув на рассвете веки, я окажусь в обычной больничной палате, подключенный к сложной медицинской машине, отмеряющей ритмичным пунктиром сигналов оставшуюся мне жизнь. Но ничего не менялось. Я сидел, прикрыв глаза, хотя это совершенно не помогало. На кровати валялся пустой пакет из–под энергетической суспензии. Пакет выглядел как стандартный паек с рейсового корабля, хотя я не обнаружил на нем ни единой надписи или обозначения — ни логотипа производителя, ни штрихкода, ни названия корабля. Да и сама суспензия была отвратительна на вкус даже по меркам дежурного пайка для технического персонала — водянистая, с комками, она больше напоминала разведенную в воде известку. Впрочем, когда гортань воспалена от жажды, на вкус не обращаешь внимания. Я поднял с кровати паек и потряс его над открытым ртом, хотя знал, что там не осталось ни капли. Мне давали достаточно суспензии, чтобы я окончательно не лишился сил, однако меня постоянно мучили голод и жажда. Я раздраженно отбросил от себя пустой пакет — тот упал на пол и, перевернувшись, встал на бок, неуверенно покачиваясь, как под воздействием неведомого поля. Обесточенная голова робота, безвольно свисавшая над комнатой, уставилась мутным глазом на пустой пакет — со слепым механическим любопытством. И тут я вспомнил. На металлической башке не было ни единого повреждения, однако, когда она билась в истерике о стены, от нее отлетела деталь — возможно, болт или телескопическая антенна — и закатилась куда–то. Если, конечно, мне это не привиделось. Я встал с кровати и неторопливо осмотрел комнату. Присел на четвереньки, заглянул под кровать. Мне показалось, у самой стены лежит что–то тонкое и серебристое. Я лег на пол и попытался дотянуться до этого предмета, однако проем под кроватью был таким узким, что я просунул руку только по локоть. Я слепо шарил пальцами по полу, но не находил ничего, кроме маслянистых хлопьев пыли. Тогда я поднялся на ноги, подошел к кровати со стороны изголовья и навалился на нее всем весом. Кровать скрипнула, но не сдвинулась с места. Я толкал кровать, упираясь в изголовье; босые ноги скользили по полу, изголовье скрипело и шаталось, однако сама кровать оставалась неподвижной. Руки заныли, дыхание участилось, и я устало опустился на койку. Я сидел, с ненавистью глядя на лошадиный череп, уродливо скрючившийся на тонком, похожем на изломанную шею кронштейне. Его потухший глаз смотрел в пол, на пустой пакет из–под суспензии. Я вскочил, схватил пакет и принялся энергично сминать его и скручивать. На пол упало несколько мутно–белых капель. Плотная прорезиненная упаковка поддавалась с трудом и совсем не хотела держать форму; я надорвал пакет зубами в нескольких местах и скомкал его в некое подобие палки. Кровать. Задержав дыхание, я подошел к кровати и — тут отрубился свет. 90