Лида задумалась, нахмурив лоб. — Нам же завтра с утра. Если я завтра просплю первую пару, то ты будешь во всем виноват. — Я готов понести наказание, — согласился я. — О, ты понесешь! — прыснула со смеха Лида. Мы говорили, как друзья, знакомые множество лет, хотя недавно я даже не решался набрать ее номер. Я понимал, что уже не могу представить свою жизнь без нее. Лида почувствовала что–то и посмотрела на меня. — А как это будет? — спросила она. — «Патрокл»? — Ага. Я ни разу не видела, как такой большой корабль заходит на орбиту. Просто появится еще одна звезда? Мы, наверное, и не увидим ничего. — Да нет, не думаю. Ты сама ведь знаешь, какой он огромный. Самый большой корабль, который когда–либо запускали с Земли. Он встанет на геосинхронную орбиту, а это в десять раз ближе, чем Луна. Я думаю… Впрочем, я и сам никогда ничего подобного не видел. Но, мне кажется, это будет не просто еще одна яркая звезда. — Будет как Луна? — Все же, наверное, не настолько… — Ой, слушай, надо это заснять обязательно. — Лида вновь стала ощупывать карманы ветровки. — Давай попробуем на камеру твоего суазора. Тут, правда, так темно, что мало чего будет видно. — Погоди! — спохватился я. — И как я мог забыть! На суазор тут снимать бесполезно. Я же взял с собой камеру специальную. Она должна быть в машине. Сейчас принесу. — Предусмотрительный, — улыбнулась Лида. — И что еще у тебя в машине? — Камера, — повторил я. — Ладно, — рассмеялась Лида. — Неси камеру, я жду. — Только никуда не уходи, — сказал я. — Даже если бы захотела, — сказала она. Я быстро зашагал к дороге, где бросил взятый напрокат представительский седан. Лида одиноко стояла у обрыва, глядя на отражения звезд и потирая плечи. Я не сразу нашел машину. Это был огромный шестиметровый седан, за один прокатный день которого мне пришлось отдать почти половину лаборантской зарплаты. Я не сообразил, что автомобиль стоит заказывать заранее и когда явился в контору, услышал безжалостный приговор — все бюджетные варианты были давно разобраны, а бессовестно разрекламированный в сети «широчайший выбор» сводился к одному–единственному представительскому седану с вызывающе–броскими гранеными формами. Который к тому же был предательски черного цвета, а черный цвет — не лучший выбор для путешествия в темноту. Седан отыскался в развесистой тени совсем еще летних, густых деревьев, вдали от фонарей. Когда мы приехали, я так нервничал, что даже не запомнил место, где припарковался. Я подошел к машине и остановился. Я вспомнил слова Лиды — то, как она говорила, что ей страшновато в этой безлюдной глуши. И правда — на перепутье между столицей и сонными областными городками стояло такое непререкаемое затишье, словно по рассыпающейся в пыль дорожке пару сотен лет не проезжал ни один автомобиль. Редкие газовые фонари, половина из которых бесшумно мерцала, догорая последние минуты, усиливали чувство странного одиночества, как будто мы с Лидой оказались на самом краю земли. Меня сковала оторопь. Звездное небо над головой тянулось до самого горизонта — как купол, — и сливалось с ночной темнотой. Узкая загородная дорожка с разбитым асфальтом уходила не к очередному населенному пункту, а в бесконечный космический мрак. Света газовых фонарей едва хватало на то, чтобы очерчивать в темноте призрачно–бледные силуэты собственных столбов, выхватывая, отвоевывая у сумрака небольшие островки земли и дороги, над которыми нависал плотный саван безраздельной, почти осязаемой темноты. Я открыл дверь автомобиля с водительской стороны. Камера должна была лежать в бардачке или внутри подлокотника — я и сам точно не помнил, где ее оставил. Я заглянул внутрь. Приборная панель выглядела довольно необычно — совсем не так, как в других машинах. Она была похожа на развернутый к водителю триптих, в крыльях которого мерцали многочисленные кнопки и переключатели, а всю центральную часть занимала непонятная решетка с широкими прямоугольными прорезями. Я стал садиться в массивное, с высоким, чуть загнутым вперед подголовником кресло. Я чувствовал пронзительный страх, для которого не было ни малейших причин. Я решил, что это просто волнение — первое настоящее свидание с Лидой, звездное небо, выходящий на орбиту «Патрокл», — и провалился в кресло. 81 Меня затягивала безграничная, сводящая с ума темнота. Нет ничего хуже сна, когда все, что ты видишь — это отсутствие света. Особенно, если понимаешь, что спишь. «Патрокл». Только это воспоминание позволяло мне бороться с темнотой. «Патрокл». Он быстро наливается светом и скользит по небосклону, как падающая звезда, которая неумолимо приближается к линии горизонта, низверженная в темноту. Но вот это стремительное падение застывает в холодном ночном небе и кажется, что звезды гаснут из–за его лучистого света. Вынужденный странник. Лишь раз в двенадцать лет возвращается он домой, к Земле. Говорили, что гравитационные возмущения, которые вызывает корабль таких размеров, могут привести к серьезным наводнениям и бурям, поэтому «Патрокл» всегда встает на дальнюю орбиту — на высоте в тысячи километров над Землей. Он ярче, чем народившаяся луна. Мы смотрим на вечного странника, не говоря ни слова, а тем временем на другой стороне планеты поднимается ужасающий ураган. Но потом «Патрокл» исчез, сгинув в бездонной ночи, и надо мной вновь сомкнулась темнота. Я попробовал приподняться на кровати, и на секунду мне почудилось, будто в кармане брюк лежит пластиковый куб — большой и угловатый, до треска растягивающий ломкую синтетическую ткань, — однако в кармане ничего не оказалось. Свет все так же не горел. Собственное тело стало незнакомым и чужим. Я готов был поверить, что, пока лежал без чувств, сознание мое перенесли в другого человека. Или что гнетущая темнота и пустые, как космическая бездна, сны окончательно лишили меня рассудка. Я попытался сесть на кровати, однако из–за болезненной слабости едва пошевелил рукой. Мне было страшно. Я задыхался, огромный невидимый груз — налившийся невыносимой тяжестью воздух — давил мне грудь, не давая вздохнуть. У меня мелькнула мысль, что из комнаты откачивают воздух. Голова закружилась, точно от удушья. Я закрыл глаза, чувствуя обморочную легкость, как в невесомости, и поплыл в пустоте — навстречу забвению. Прошло несколько секунд. Или часов. Я снова мог дышать, хотя грудь по–прежнему болела. Я лежал с закрытыми глазами, но по судорожной пульсации где–то за опущенными веками я понимал — в комнате горит свет. Было что–то еще. Я слышал тихие осторожные шаги — как в больнице, где ходят в тканевых бахилах — и едва различимый скрытный шепот. Однако я почти ничего не мог разобрать — лишь отдельные слова и обрывки фраз. — …в порядке… — сказал женский голос, — …не думаю, что в действительности… Да, думаю, он слишком… не стоит… в каком–то… подождать… Прошло время, прежде чем я решился открыть глаза. Свет в комнате горел, но не обжигал глаза, а мягко обтекал ровные белые стены, оставляя приятные островки мрака на потолке и в углах. Я лежал на запакованной в полиэтилен кровати. На мне была новая одежда — бесформенное темно–серое одеяние, похожее на дешевую униформу для обслуживающего персонала на орбитальных станциях. Я попытался вспомнить… Последнее, что сохранилось в памяти, — это девушка, до невозможности похожая на Лиду, и пронзительный укол в правое плечо, которое все еще нарывало от боли. Мне это приснилось? Но я правда был не один. Я видел высокую женскую фигуру в приталенном комбинезоне. Женщина сутулилась, склонив голову и сведя плечи, и нашептывала что–то в корабельный коммуникатор или суазор. Я хотел окликнуть ее, но не решился. Девушка еще не поняла, что я проснулся, и стояла, отвернувшись. Ее обтягивающий серый комбинезон напоминал противорадиационный костюм. Длинные черные волосы распадались по плечам. Нет! У меня потемнело в глазах. — Лида? — хрипло позвал я. Девушка вздрогнула и обернулась. В руке она держала длинный тенебрис.