— Что ж, — сказал Тихонов, — тогда подключаемся. Я начну с первого ряда. Лида была второй. Я сел в кресло и обернулся. Тихонов склонился над ее терминалом. Щелкнули тугие тумблеры. Лида поежилась и повела плечами, как от холода. Тихонов сосредоточенно изучал терминал, проверяя что–то, а потом повернулся к Лиде и предложил ей сесть. Лида пригладила собранные на затылке волосы и опустилась в кресло. — Не волнуйтесь, — улыбнулся Тихонов. — Всего парочку секунд… Лида вдруг посмотрела на меня отчаянным взглядом, моля о помощи. Ее руки напряглись, а пальцы вцепились в подлокотники, как будто немая машина пустила электрические разряды в ее нервные окончания. Я вздрогнул и чуть не вскочил на ноги. Но неожиданно Лида расслабилась, кисти ее разжались и безвольно свесились с подлокотников, а открытые глаза — ее пронзительные зеленые глаза, которые она так часто прятала от меня, отворачиваясь или склоняя голову, — остекленели и уставились в потолок. — Вот и чудненько, — сказал Тихонов. — А страху–то было. Меня сковал ледяной озноб. — Следующий, — сказал Тихонов и подошел к последнему в первом ряду терминалу. Я сидел, повернувшись, и смотрел на Лиду, оцепеневшую в кресле. Ее лицо ничего не выражало, взгляд был пустым и мертвым, а рот приоткрылся. Я вдруг подумал, что в то самое последнее мгновение — перед тем, как пустота поглотила ее, — она пыталась о чем–то сказать мне, но не успела, и слова эти навсегда застыли у нее на губах. Я даже не заметил, как ко мне подошел Тихонов. — Не желаете присоединиться? — спросил он. — Что? — не понял я. — Ваша очередь. Я откинулся на спинку кресла. — Не волнуйтесь, постарайтесь расслабиться, — повторил уже в пятый раз Тихонов и щелкнул тумблером на терминале. 70 Свет. Это невыносимое сияние сводило с ума. Я застонал и закрыл лицо. Мне хотелось только одного — спрятаться, спастись от безудержного света. Но спасения не было. Больше уже ничего не существовало. Я лежал на полу рядом с кроватью. Из стен исходило ровное свечение. Перед обожженными глазами плыли цветные круги. Я почти ничего не видел. Мои тюремщики решили лишить меня зрения. — Прекратите! — крикнул я. — Я так не могу! Выключите! Выключите свет! Из стен послышался нарастающий рокот. Этот непонятный шум становился пронзительнее и выше с каждой секундой, пока не рассыпался в треске электрических помех. Можно было подумать, что кто–то пытается включить неисправную громкую связь. — Свет! — заорал я. На секунду я услышал чей–то искаженный модулятором голос, но не разобрал ни слова. Я хотел встать, но лишь с трудом приподнялся на дрожащих руках. Сил не оставалось, руки безвольно согнулись, и я упал, уткнувшись лицом в пол. — Свет, — прошептал я, хотя понимал, что меня никто не слышит. Я попытался представить себе темноту — глубокую холодную тьму, в которой нет ни единого источника света, идеальную черную тень, накрывающую тебя с головой, поглощающую всего, без остатка, — но, даже зажмурив глаза, не видел ничего, кроме опустошающего белого сияния. Свет пожирал меня. Я таял в этой ослепительной бездне. Я не чувствовал ни рук, ни ног, и даже каленый холод металлического пола уже не терзал мое неподвижное тело. В последней беспомощной попытке хоть как–то сопротивляться уничтожающей меня силе я приподнял голову и — провалился в пустоту. 69 Я ослеп. Это было первой, вспыхнувшей, как умирающий зрительный нерв, мыслью, но я не почувствовал ни страха, ни разочарования, ни боли — только холодное облегчение, спокойствие, пустоту. За дни заточения зрение стало источником безумной бессмысленной боли, и даже когда глазам позволяли отдохнуть, я не доверял тому, что вижу. Но мир вокруг не был бесцветен и пуст. Я чувствовал плотную пленку, на которой лежал, — кто–то, наверное, перенес меня на кровать, пока я был без сознания, — слышал мерное шипение воздуховодов, сдавленный электрический гул, доносившийся в камеру через гигантские воздушные шахты — шум генераторов кислорода, двигателей или энергетических установок, — а еще я слышал чьи–то приглушенные, едва отличимые от дыхания голоса. В камере кто–то был. Я попробовал приподняться на кровати, но каждое движение причиняло мне боль. Виски сжимал раскаленный стальной обруч. Тогда я прислушался к голосам. Я был не один. Ко мне или за мной пришли. Мужчина и женщина. Мужчина с трудом заставлял себя говорить вполголоса, а иногда и вовсе забывал про шепот, и открытые окончания отдельных слов отдавали командным басом. Женский голос, наверное, принадлежал Таис, и звучал неуверенно и слабо, почти сливался с темнотой. — Сколько можно уже? — сказал мужчина, и последнее слово, резкое, жалящее «уже» прозвучало так отчетливо и звонко, словно он нарочно хотел меня разбудить. — У нас должно быть хоть какое–то движение. У него уже, — опять это «уже», — критическое состояние. — И что ты предлагаешь? — послышался женский голос. Да, это точно была Таис. Или Лида? — Надо попробовать что–то другое, — сказал мужчина. — У нас кончается время. Командное «нет» прозвучало так громко, что Таис раздраженно шикнула и наверняка приложила палец к губам. — Все–таки я против, — прошептала она. — Я думаю, как раз наблюдается положительная… Мужчина издал раздраженный грудной рык. — Против ты или нет, — он снова произнес «нет» в полный голос, — но у нас нет, — еще одно громкое «нет», — других вариантов. Какая к черту положительная динамика? Ты сама–то посмотри, что происходит. Голоса ненадолго исчезли, уступив тишине. — А другие? — неуверенно начала Таис. — Например, та, из дэ два? Если просто сравнить… — Да что сравнивать? — жестко перебил ее мужской голос. — Там все куда хуже. Ее вообще переведут, скорее всего. — Когда? На сей раз уже Таис забыла о том, что нужно говорить вполголоса. — Какое это имеет значение? — устало ответил мужчина. — Я вообще не понимаю, о чем мы спорим. Или ты вообще предлагаешь ничего не делать? Теперь мужчина говорил тише; чувствовалось, что он устал от разговора. — Ты, кажется, хотела сделать ему еще один укол? — Погоди, — ответила Таис. — Нужно подождать хотя бы пару минут. Нельзя вот так, подряд. — Как ты с ним возишься! Делай сейчас, — снова неумолимое «сейчас». — Нам пора. Сколько времени уже? Таис что–то сказала, однако голос ее потонул в монотонном шуме завывшей вентиляции. Я лежал на полиэтиленовой пленке, замерев в неестественной позе — одна нога согнута в колене, другая свисает на пол, а руки скрещены на груди, как у покойника. Слышался гортанный вой системы воздуховодов и мягкие осторожные шаги — такие медлительные, словно Таис нарочно тянула время и постоянно оглядывалась назад. Шум, доносившийся из вентиляции, затих. Откуда–то свысока потянуло хлором. Шаги прекратились — Таис остановилась у кровати.