Он вздрогнул и, издав пронзительный свист, принялся раскачиваться из стороны в сторону. Кронштейн поскрипывал и гудел, прогибаясь от натуги; казалось, он в любую секунду может сорваться со стены, обрушиться на пол. — Агре–е–е-ессия! Прес–с–с-с-секаться! — визжал череп. Я испуганно попятился и уперся ногами в кровать. Свет стал таким ярким, что я не различал ни потолка, ни стен — только оглушительное белое сияние и свихнувшегося робота, которой носился над дверью. — Агре–е–е-ессия! Недопустимо! Бу–у–у-у-удет… Раздался тяжелый глухой удар — взбесившийся лошадиный череп, описав широкую дугу на вытянутом кронштейне, с размаху впечатался в светящуюся стену и тут же отлетел назад, как по инерции, и, пронесшись над комнатой, врезался в стену с противоположной стороны двери. — Агрессия! Пре… Голос захлебнулся в треске помех, а электрический глаз на голове часто замигал — видимо, от столкновения со стеной оборвались контакты. Послышался еще один удар. От робота отлетела мелкая деталь, и я прикрылся, защищаясь. Что–то со скрежетом заскользило по полу. Когда я опустил руки, красный глаз уже не горел, а обезображенный, помятый череп безвольно свисал на прогнувшемся кронштейне. Голова была мертва. Но я не испытывал радости от внезапного самоубийства своего мучителя. Я долго стоял у кровати, глядя на тонкий суставчатый кронштейн, который покачивался с натужным скрипом. Наконец я решился и приблизился к двери. Череп висел совсем низко, и, возможно, подпрыгнув, я смог бы до него дотянуться. Однако вместо этого я остановился посреди комнаты и, вздохнув, оглянулся по сторонам. Свет резал глаза, потолка было не видно. Меня окружала пронзительная белая пустота. — Вы здесь?! — крикнул я, запрокинув голову. — Вы наблюдаете? Мне никто не ответил. — Что вам от меня нужно? Где я? Где Лида? Почему вы не можете просто… Под потолком раздалось отрывистое позвякивание, и комната погрузилась в темноту. 97 За окном было так темно, что я не видел ничего, кроме собственного отражения. Если поначалу я надеялся убедить себя лечь спать — ведь от меня ничего не зависело, я сделал все возможное и заслужил отдых, — то когда на часах перевалило за двенадцать, я и не пытался заснуть. На следующее утро обещали объявить результаты. Все решения были давно приняты, список студентов составлен, однако в силу садистской традиции оценки за вступительные экзамены и итоговые проходные баллы скрывали до самого конца, наслаждаясь мучениями абитуриентов, чья судьба решалась подсчетом среднего арифметического. Я настроил извещения на суазоре так, чтобы когда на портале института вывесят список принятых на авиакосмическое, зазвучало бы противное торопливое контральто, которое я обычно использовал как мелодию для будильника. Впрочем, какие бы результаты ни появились на портале, я бы все равно поехал в институт, чтобы убедиться самому — как если бы не доверял автоматическим извещениям и сетевым новостям. Мама давно спала, а я лежал на кровати и перечитывал историю технологического, щедро сдобренную странными, нарочито состаренными фотографиями, словно мою будущую, как я надеялся, альма–матер основали больше века назад. В действительности строительство институтского городка завершилось за несколько лет до моего рождения. В статье, которую я нашел в открытом доступе в сети, рассказывалось о том, как долго подбирали подходящее место — вдали от городского шума и бесчисленных многоярусных дорог, у реки, среди густых вечнозеленых лесопарков. Я представлял свою комнату в общежитии (широкий профессорский кабинет с разноцветными снимками на стенах), представлял, как зимой буду гулять у замерзшей поймы после удачного зачета, не решаясь выйти на тонкий, припорошенный снегом лед. Во всех фантазиях я был не один — я рассказывал подружке о звездах, глядя на безоблачное дневное небо, цитировал наизусть стихи придуманного поэта, травил байки о студентах и лекторах. Ближе к утру я незаметно заснул, продолжая во сне читать о технологическом и воображая себя счастливым студентом, избавленным от тягот материнской заботы и гнетущей больничной атмосферы нашей столичной квартиры. Трезвон суазора испугал меня так, что я резко вскочил с кровати и чуть не упал от головокружения. Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя. Я сел на кровати, взволнованно вздохнул и взял с тумбочки суазор. На экране судорожно пульсировала иконка извещения и яркие буквы: «Результаты вступительных экзаменов». Я долго не мог заставить себя коснуться иконки пальцем и открыть список поступивших. Однако уже через минуту, так и оставшись в мятой вчерашней одежде, я спешно натягивал ботинки, надеясь успеть на утренний маглев. Мама что–то прокричала мне вслед, но я ничего не расслышал. Первый идущий за город маглев я, естественно, пропустил, а следующий по расписанию нужно было ждать почти полчаса. На станции быстро образовалась давка, громкоговорители, обычно зачитывающие ритмичные рифмованные рекламы, необъяснимо сбоили, и воспроизводимые ими голоса рассыпались в раздражающем треске помех. Но никто не обращал на шум внимания. Все стояли, уткнувшись в суазоры, не замечая ничего вокруг. Я тоже постоянно проверял список поступивших, нервно проводя по экрану пальцем. Я никак не мог поверить. Я набрал почти максимальный балл. Я даже не мечтал о чем–то подобном. В институт я приехал только после полудня. Помню, как бежал по скверу перед главным корпусом, прижимая к груди суазор. Нужды торопиться не было, но я не мог ждать ни минуты. Перед входом в главный корпус я остановился, чтобы отдышаться, а потом автоматические двери разъехались в стороны, пропуская в приемный холл. Я оказался один в пустом и огромном помещении, которое нехотя приходило в себя после мертвой гибернации, оживая с каждым моим шагом, пропуская по стенам ток. Суматошно срабатывали датчики движения, вспыхивали, когда я проходил мимо, электронные указатели, путаясь в направлениях пути, услужливо открылись двери пассажирского лифта, налился светом огромный информационный терминал. Я остановился перед экраном, глядя на вращающийся вокруг оси, как планета, геометрический герб института. Под гербом светились яркие буквы: «Результаты вступительных экзаменов». Я нерешительно протянул ладонь — в странном жесте приветствия, — и терминал опознал меня, герб исчез, а экран залила ровная темнота. Пару секунд ничего не происходило. В огромном глянцевом экране отражался просторный холл, стены, переливчатая голограмма земного шара под потолком, но моего отражения почему–то не было. Сердце молотило в груди, руки тряслись от волнения. Наконец экран вспыхнул, по его поверхности прошла причудливая рябь — как волны от брошенного в воду камня, — а еще через секунду высветился мой средний балл. Суазор не ошибся. Это было так невероятно. Я по–прежнему не мог поверить. Я поднялся в приемную комиссию, надеясь, что живой человек, а не безличный терминал, подтвердит мой удивительный результат, однако приемная комиссия оказалась закрыта — информационное табло над дверью деловито напомнило мне, что торжественное собрание для поступивших начнется только на следующий день. Я машинально занес напоминание в суазор и спустился в холл. Терминал, узнавший меня по движению руки, не работал. Зеркальный экран, затопленный темнотой, ни на что не реагировал. Я видел в нем планету, которая ошалело вертелась под потолком, с каждым оборотом набирая скорость, ядовито–зеленые стрелки указателей, мерцавшие, как при перепадах электричества, — но не свое отражение. Поначалу, поглощенный результатами вступительных, я не придал глюку терминала особого значения, но теперь насторожился. Я надавил на экран ладонью в надежде, что его электронное безумие закончится, — и в то же мгновение в этом мнимом зеркале появилось знакомое лицо. Я обернулся. Рядом со мной стоял Виктор. — Ты здесь? — выдал я вместо приветствия. — Да ты как привидение! Я тебя и не заметил! — Испугался? — осклабился Виктор и пожал мне руку. — Иди ты! — сказал я. Мы познакомились на подготовительных — Виктор сам подсел ко мне на семинаре по математическому анализу и задал какой–то нелепый вопрос. Занимался он не меньше, и мы частенько оставались вместе после курсов, чтобы вдвоем разобраться со сложной темой. Однако на репетиции экзаменов он с трудом получил минимальный проходной балл. — Ты как? — спохватился я. — Сдал? — Конечно! Я тут час ошиваюсь. Сдал по нижней планке, правда, но какая разница? Главное, что поступил. — Поздравляю! — Я пожал ему руку еще раз. — Я всю ночь из–за этого не спал. — А я спал, как младенец! — рассмеялся Виктор. — Чего ты тут делаешь, кстати? Собрание же завтра, разве ты не смотрел на портале? — А ты чего тут делаешь? — спросил я. Виктор сделал вид, что рассматривает призрачную Землю, которая из–за комичного сбоя проектора раскручивалась под сводами холла, превращаясь в сверкающий дискотечный шар. — Да так, — уклончиво ответил он. — Были кое–какие дела. Виктор хорохорился, но по болезненному блеску в его глазах было видно, что он тоже мучился от бессонницы. — Значит говоришь, спал, как младенец? — усмехнулся я и хлопнул его по плечу. Мы вышли из главного здания в залитый полуденным солнцем сквер. Я больше не испытывал радости — только волнение и легкий страх. Я вдруг подумал, что до сегодняшнего дня никогда и не верил, что поступлю. Я понимал, что жизнь теперь кардинально изменится. Я перееду из города в общежитие, почти за сотню километров от дома, мать уже не будет допекать рассказами о надуманных болезнях, однако мне придется учиться на самом престижном отделении одного из крупнейших вузов страны, где, как рассказывали на подготовительных, могут запросто отчислить треть курса по результатам обычной сессии. Меня ждали вовсе не безмятежные прогулки по берегу реки, а тяжелая работа и бессонные ночи. Я посмотрел на безоблачное небо и заметил тонкую полоску темного газа от взлетевшего реактивного самолета или космического корабля. Спустя пять лет я, возможно, получу первое назначение, впервые покину Землю. Хотел ли я этого? Мне было страшно так, как если бы вылет назначили на завтрашний день — сразу после торжественного собрания, — и в то же время я боялся не справиться с учебой и оказаться в позорных списках на исключение. Виктор стоял рядом и молчал. Я был уверен, что он думает о том же. Я еще раз посмотрел на небо. След от ракеты успел растаять на солнечном свету. Небо, идеально голубое, без единого облака, напоминало светящийся экран.