96 На следующий день я приехал за час до собрания. Институт уже успели наводнить взволнованные абитуриенты, и мне пришлось проталкиваться через плотную толпу, чтобы подойти к лифтам. Как обычно я никого не узнавал. На лифтовой площадке выстроилась очередь, и кто–то постоянно пытался пролезть вперед, хамовато распихивая остальных. Мелодично позвякивал лифт, шипели открывающиеся двери, вспыхивали на стенах броские указатели, показывая беспорядочные направления, мигали лазерные лампы, по огромному, похожему на электронную стелу экрану крутили фильм с головокружительными космическими видами. У меня действительно начинала кружиться голова. Люди в коридоре говорили одновременно, вразнобой, пытаясь перекричать друг друга, а со всех сторон доносилась раздражающая позвякивающая музыка. Мне хотелось зажать уши руками. На последнем этаже, где располагался актовый зал, оказалось не тише. Я не мог разглядеть Виктора в толпе и встал у входа в зал, у информационного терминала, по которому показывали беззвучный обучающий фильм по истории колонизации Венеры. Бегущая внизу строка подсвечивалась синим, как в караоке, а на экране быстро сменялись слайды — похожие на пирамиды корабли, которые бомбардировали планету ледяными глыбами, невыразительные люди в больничных халатах, собравшиеся для группового снимка, нарисованная на черном фоне планета, двигавшаяся по эллипсу вокруг подразумеваемого солнца, невероятно ускоряясь с каждой секундой, набирая ход, подобно гигантскому космическому кораблю. Субтитры рассказывали о вкладе ученых, разработавших революционную технологию бомбардировки Венеры астероидами, благодаря которой проект терраформирования, обещавший растянуться на пять сотен лет, удалось завершить всего за восемьдесят. В конце фильма на экране появилась залитая магмой Венера и превратилась в голубой, похожий на Землю шар. За спиной послышался чей–то громкий голос — кажется, говорила девушка, но из–за стоящего в коридоре гама я не разобрал ни слова. Я вдруг разволновался — как день назад, когда смотрел на терминале результаты вступительных. Я стоял перед экраном, на котором показывали превращение планеты, и думал, что забыл о чем–то очень важном, когда передо мной возник, материализовавшись из воздуха, суазор с открытой страницей цветастого портала. Я обернулся. — Смотри! — выпалил Виктор, самодовольно улыбаясь. — Я зарегистрировался в соцветии. Вот… Он провел пальцами по экрану, и передо мной появился похожий на паутину график сети — маленькие круглые фотографии, от которых тянулись тонкие, расходящиеся лучами нити, соединяя заключенные в круги лица. — Молодец, — сказал я. — Смотри, смотри! — Виктор азартно листал пальцем эту развесистую паутину. — Вот я, а вот… Но я его уже не слышал. Зазвенел электрический колокол, и синтетический голос с придыханием объявил о начале собрания. Мы с Виктором были неподалеку от входа и успели занять места в первом ряду. Над сценой висел широкий красный флаг — как выспреннее знамя дворянского дома — с геометрическим гербом института, собранным из трех фигур — треугольника, круга и квадрата. В зале постоянно кто–то кашлял, смеялся, говорил вполголоса или громко, и вокруг нас стоял хор сбивающихся голосов, как в огромной многотысячной толпе, которая неумолимо сходит с ума от счастья. Однако я не чувствовал ничего, кроме смутного, почти подсознательного страха. После года на подготовительных, после репетиций экзаменов и бессонных ночей я почему–то был совершенно не рад, что поступил. Виктор возился с суазором, выискивая будущих сокурсников в сети и добавляя друзей в свое растущее со скоростью ядерной реакции соцветие. Он показывал мне на экран, тыкая пальцем в чьи–то круглые фотографии, а я в ответ молча кивал головой. На прямоугольную сцену, где высился стилизованный под старину микрофон с суставчатым кронштейном, никто не выходил, и я поглядывал на часы от нетерпения. Гул голосов в зале усиливался — не мне одному надоело ждать. — Что–то они не торопятся, — тихо сказал я. — Что? — Виктор оторвался от суазора. — Давно уже должны были начать, — сказал я. Виктор убрал суазор и осмотрелся. — Да, глядя на эту толпищу, вовсе не чувствуешь себя особенным, — пожаловался он. — Особенным? — Ну, конкурс, — развел руками Виктор. — Я никогда не чувствовал себя особенным, — сказал я. — Врешь, — сказал Виктор. Я думал, что бы такое ему ответить, когда в зале раздался надсадный звон — как в коридоре перед началом собрания, — и на сцену неторопливо, прихрамывающей походкой вышел пожилой мужчина в старомодном твидовом костюме, слишком теплом для лета. — Вон там! — Виктор толкнул меня локтем и показал на сцену пальцем. — Тихо! — зашипел я. Пожилой мужчина встал рядом с микрофоном, кашлянул в кулак, набрал полную грудь воздуха и, сверкнув неестественно белыми искусственными зубами, торжественно произнес: — Уважаемые первокурсники!.. 95 Я снова проснулся от удушья. С громким надрывным хрипом я дернулся вперед, оторвав голову от липкой, затягивающей кровать пленки — вынырнув из мертвенного забытья. Комната была погружена во тьму. Я смотрел в надежде различить хоть что–нибудь — смутные отблески света, очертания массивной двери из усиленных бронепластин, горящее красное око, — но ничего не видел. Я подумал, что безумный лошадиный череп на кронштейне мне приснился. — Эй! — крикнул я в темноту и попытался встать с кровати. Я уже не чувствовал немощной дрожи. Я сделал шаг вперед — туда, где, как я помнил, стояла бронированная дверь и висел на прогнувшемся кронштейне электрический череп, — но остановился. Кровать за спиной исчезла. — Эй! — крикнул я, надеясь услышать хотя бы металлический дребезг, но мне никто не ответил. Комната была пуста. Я попятился, надеясь, что смогу вернуться к невидимой кровати, повторяя в обратном порядке собственные шаги, когда вся комната стремительно вспыхнула, оглушив зрительные нервы. Перед глазами поплыли яркие круги, я едва не оступился и прикрыл ладонью лицо. — Вы здесь? — спросил я. — Здесь кто–то есть? Ответа не было. Я осторожно осмотрелся, щурясь от света. Я был в той же комнате — с узкой кроватью, унитазом и светящимися стенами. Лошадиный череп также оказался на месте — он висел на кривом кронштейне над бронированной дверью, а его потухший глаз слепо смотрел в пол. Однако я не видел никаких повреждений от его недавнего — вчерашнего? — приступа бешенства. Исчезли даже вмятины на стене. — Вы здесь? — неуверенно повторил я. Тишина. Я забрался на кровать и сел, подобрав под себя ноги, продолжая смотреть на неподвижный лошадиный череп. Глаза слезились от света, но я старался не моргать, опасаясь, что вновь окажусь в непроглядной темноте, едва сомкну веки. Лошадиный череп притворялся мертвым. Постепенно все вокруг стало расплываться, монотонный белый свет часто замигал, как изображение на старом экране, а череп, повисший на изломанной конечности, постепенно исчез, рассеялся в высокочастотном мерцании. У меня не было сил сопротивляться. Я закрыл глаза и провалился в головокружительное забытье. Когда я пришел в себя, то голова раскалывалась от боли, а в комнате горел свет. 94 Я лежал на жесткой больничной койке — как пациент, о котором забыли врачи. Головная боль так и не прошла, а от выжигающего света воспалились глаза. Когда я опускал веки, передо мной все равно стояли сверкающие стены, навечно отпечатавшись в сознании, на сетчатке глаз. Я не знал, сколько прошло времени — один час или целый день? Я скучал по оглушительной темноте, которая пугала меня раньше. Воздух был свеж и прохладен, но дышал я с трудом, как астматик — белые стены давили на меня, мешая вздохнуть. Несколько раз я засыпал — вернее, терял сознание, — обессилев от бессмысленного ожидания, но эти краткие минуты отдыха не придали мне сил. Губы потрескались, горло пересохло. Я ничего не ел и не пил, наверное, уже пару дней. Казалось, меня хотят заморить голодом или же безумная машина, управляющая этой наэлектризованной тюрьмой, попросту не знает о том, что мне требуются еда и вода. Лошадиная голова была все так же неподвижна. На крики никто не отвечал. Я поднялся с кровати, опираясь руками об изголовье, осторожно спустив на промерзлый пол ноги. Только бы не оступиться, только бы не упасть.