Глава 5. В АРХИВАХ ДОСЬЕ ВОЕННОПЛЕННОГО Н.В. фон КРАУЗЕ По большому счету Георгий не горел особым желанием заниматься «авантюрой Алгоритма». Так называл он затею одноклассника про себя. И пугая Виталия сложностями архивной работы, он втайне надеялся, что энтузиазм того остынет. Тем более, что Георгий не был уверен в хорошем заработке. Но приближалось время его очередного отпуска. А он, по словам жены, не умел отдыхать «как другие люди» и обычно уже через неделю, отоспавшись как следует, начинал тяготиться бездельем, где бы не находился: дома ли, на даче ли, тем более на курорте. Поэтому он решил убивать отпускное время, согласившись на сотрудничество с Виталием. Был ещё один момент, который способствовал этому. Его заинтересовало упоминание Виталием военного прошлого фон Краузе и его русского плена. И в силу уже чисто профессионального интереса он был готов поковыряться в прошлом этого немца. Но объективно существовало и другое обстоятельство, которое побуждало Георгия заняться этим делом. Дед Виталия погиб на той войне и с тех пор, как он ещё малышом узнал об этом, в нем долго жила детская жажда мести в отношении «фрицев». Со временем, конечно, это чувство трансформировалась во что-то иное. Он не знал, как ему его определить, но своё выражение оно сейчас нашло в его живом интересе к судьбе этого немецкого солдата. Однако нужно было как-то утрясти вопрос с изучением прошлого Краузе в своём ведомстве. Хорошенько поразмыслив, Георгий решил обратиться к своему непосредственному начальнику с сообщением о якобы случайно оказавшейся в его распоряжении информации. Он представил дело таким образом, что случайно встреченный им одноклассник в дружеской беседе упомянул, что занимается поисками русских наследников бывшего немецкого военнопленного. По приподнятым бровям начальника отдела Георгий понял, что нужно заверить того, что этому однокласснику ничего не известно о настоящей профессии Георгия. Что он и сделал. — Ты понимаешь, какая занимательная вещь эти военнопленные немцы, — хмыкнул Начальник, старый службист, много чего повидавший на своём веку. — Мне приходилось общаться с теми, кто ими занимался. Рассказывали, что, казалось бы, рядовой из рядовых, простой окопник, в лагере тише воды, ниже травы, а копнёшь чуть глубже и на тебе: если не военный, то уголовный, по нашим понятиям, преступник. Они даже возрастную закономерность установили, не знаю, правда, насколько она состоятельна с точки зрения науной статистики. Наибольшей безбашенностью отличались молодые гитлеровцы, призванные уже в сороковые годы, выкормыши гитлерюгенда. Причём, как офицеры, так и солдаты. Кадровые солдаты и офицеры, начинавшие службу ещё с довоенных времён, вели себя хоть и ненамного, но все-таки деликатнее по отношению к населению СССР. — Ну, одним словом, информацию твою принимаю к сведению, но у нас сейчас работы по горло, а тут ещё время отпусков. Так что, отложим твоего немца до лучших времён, — закончил начальник. — Да, я боюсь, как бы мой однокашник, честный парень, не вляпался в историю с этим немцем, — сказал Георгий разочарованно. — Ладно, поковыряйся слегка, только когда сдашь свой объект и в свободное от работы время. — Да, я в отпуске займусь, чтоб не закиснуть от скуки, все равно никуда не еду, — обрадовался Георгий. — Жаль, что нам не рекомендуется использовать сотрудников во время отпуска, а то бы я нашёл тебе развлечение и здесь, — пробурчал начальник, уходя снова в свои бумаги на столе. — Да, зайдёшь перед отпуском, дам архивные ориентиры по пленным немцам. Найти какого-то Краузе с именем Норман Вильгельм среди более чем двух миллионов бывших военнопленных немцев, было делом совсем не простым. Однофамильцев и тёзок с таким популярным именем и фамилией было предостаточно. Однако, имелась надежда, что приставка «фон» к фамилии значительно сузит круг поиска. Эта приставка ассоциировалась у Георгия с благородным происхождением ее носителя. Скорее всего, думал он, фон Краузе был офицером. А таковых не должно было быть много. Но из повторной его беседы с начальником отдела и приглашённым на неё одним из ветеранов службы, специализировавшегося когда-то на военнопленных, выяснилось, что все не так однолинейно. В ходе бурной истории складывания единого германского государства в девятнадцатом веке, сопровождавшегося многочисленными военными конфликтами между отдельными немецкими землями и перетасовкой правящих слоёв в их управлении, многие представители благородного сословия обнищали, опростились и ничего у них, кроме приставки «фон», от былого величия не осталось. Так что круг поиска, действительно, сужался, но искать фон Краузе нужно было не только среди офицерского состава, но и в солдатской массе. Георгия предупредили не доверять безусловно спискам, которые он будет просматривать. Нередко военнопленные, захваченные без документов, на допросах искажали свои фамилии или назывались другими именами, скрывали свою национальность или выдавали себя за чехов, венгров, румын и других союзников немцев. В основном, это были те, кто знал, что ему есть за что отвечать перед русскими. Когда начался процесс освобождения военнопленных и стали сверять наши списки со списками германской стороны, обнаружилось, что в документах немецких воинских частей некоторые военнослужащие не числились и на этом основании вычёркивались из списков освобождаемых. С советской стороны начиналось разбирательство, выяснялись истинные имена и фамилии, а вслед за этим и грехи их носителей на советской земле. Им назначались сроки наказания. Это было одной из причин того, что освобождение немецких военнопленных затянулось до 1955 года, вплоть до визита канцлера Конрада Аденауэра в СССР, когда последние примерно 20 тысяч человек отбыли на родину. Прощаясь, ветеран дал Георгию направление поиска в архивах НКВД-МГБ, а именно в материалах Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ), курировавшего триста своих лагерей по всей стране. *** Первые следы Нормана Вильгельма фон Краузе Георгий обнаружил в Нижне-Исетском лагере военнопленных под Свердловском, куда тот был перемещён из лагерей в Европейской части России, где трудился на восстановлении разрушенных войной советских городов. У Н.В. фон Краузе не было отдельной папки, где содержались бы материалы к нему лично относящиеся. Его имя было одним из трёх, обозначенных на обложке не слишком объёмного Дела под номером 23873. Ниже красными чернилами было отмечено: «Беглецы. Переданы в Дегтярск». Из материалов Дела следовало, что Н.В. фон Краузе, 1924 г. рождения, был призван на службу в вермахт весной 1942 года. Его часть, дислоцировавшаяся всю войну во Франции и Бельгии, была переведена на Восточный фронт в конце 1944 года. Таким образом, констатировал Георгий, Краузе не был на территории СССР во время войны и, видимо, в преступлениях против нашего населения не запятнан. К тому времени Советская Армия вела сражения уже за пределами своих границ. В плен обер-ефрейтор Н.В. фон Краузе попал в начале 1945 года в Словакии. Каких-либо прегрешений за Краузе за весь период пребывания в лагерях замечено не было, вплоть до Исетского лагеря. Здесь он был уличён в подготовке к групповому побегу. После проведённого в отношении несостоявшихся беглецов дознания, некоторые из них были переведены в другие лагеря. Фон Краузе был отправлен в лагерь в Дегтярске, там же в Смоленской лагерной зоне. Туда же передано его личное Дело. Георгий понял, что ознакомился, по сути, лишь с копиями или вторыми экземплярами некоторых материалов о Краузе, которые строгая инструкция требовала оставлять в старом лагере при передаче Дела в другой. И решил перейти к архивам Дегтярского лагеря, не особенно надеясь узнать о Краузе что-то новое. Разве что о деталях побега и роль, какую он играл в его подготовке. Григорию было просто интересно узнать, на что рассчитывали немцы-беглецы в чужой, люто ненавидевшей фашистов, стране. Здесь его ждало открытие. В личном деле Н.В. фон Краузе сверху лежал материал следствия о побеге. Из которого выяснилось, что Краузе неплохо знал русский язык. Некоторые его объяснения произошедшего были записаны им собственноручно и довольно правильным с грамматической точки зрения русским языком. И именно владением русским языком он объяснял своё участие в заговоре. Его якобы под угрозой расправы заставили присоединиться к беглецам. — В русской стране для немецких беглецов это было вполне разумным решением иметь рядом русскоговорящего товарища, — подумал Георгий. Но это же обстоятельство — знание русского языка — стало причиной перевода фон Краузе в другой лагерь после разоблачения заговора. Он был заподозрен своими товарищами по бараку, сочувствовавшими заговорщикам, в том, что это именно он выдал беглецов администрации лагеря. И соседи по нарам приговорили его к смерти за предательство. Но не эти перипетии лагерной судьбы Краузе заинтересовали Георгия. В большом коричневом конверте, подклеенным к задней обложке личного дела, он нашёл несколько писем и открыток ему от матери. Георгию пришлось взяться за словари. Немецкий не был обязательным в курсе его специальной подготовки, но со словарём он был способен осилить любой текст, даже рукописный. Одно письмо было отправлено к Рождеству в конце 1944 г., другое было датировано февралём 1945 года. Очевидно, Краузе успел получить их ещё до пленения. Почему письма, которые даже в советском лагере считались личной собственностью заключённого, оказались в личном деле Краузе, то есть были у него изъяты, Георгий не понимал. Абсолютно ничего, что могло бы насторожить администрацию лагеря, в них не содержалось. Судя по содержанию, первое из двух писем было написано вскоре после отъезда Нормана. Похоже, он был недавно дома в отпуске и мать писала: как хорошо, что ей удалось повидать сына перед Рождеством. Норман, видимо, должен был порадоваться ее известию, что Марта, наконец, отелилась. Подписано было письмо словами «твоя Мама». Стояла и дата. Более мелким шрифтом под подписью была сделана приписка тем же почерком: «С ней все в порядке». — С кем все в порядке? С коровой Мартой? Ни о ком другом в письме речь не идет, — размышлял Георгий. — Корова Марта могла быть любимицей в семье Нормана, тогда понятно такое внимание к ней в письме. О состоянии телёнка речь в приписке идти не могла. Телёнок, по-немецки — «kalb», среднего рода. А корова, по-немецки — “Kuh”, относится к женскому роду, того же рода и приписка. — Ну, бывает, что в крестьянских семьях обожают отдельных коров, — решил Георгий и уже собирался перейти к другому письму, когда вспомнил где-то читанную геббельсовскую пропагандистскую установку: «Каждого немецкого солдата должна ждать немецкая девушка». — В самом деле, может быть, мать имела в виду девушку сына? — подумал Георгий. — В его возрасте пора было иметь свою девушку. Но почему мать не называет ее имени? Ну, что же, бывает, что матерям не нравятся подруги их сыновей и они прибегают к местоимениям вместо их имён. Кстати, о том, что мать не была расположена к девушке может говорить и то место в письме, где была сделана эта запись — в самом конце, после подписи. — И все-таки с кем «все в порядке»: с коровой Мартой или с девушкой Нормана? — С этой мыслью Георгий перешёл ко второму письме матери. По содержанию оно оказалось тоже вполне заурядным, но тоже с загадочной припиской и тоже под подписью матери. Но вторая приписка резко отличалась от предыдущей и по почерку, так как была сделана явно другой рукой, и по смыслу. — Обычно так пишут дети, — думал Георгий, разглядывая немного корявую запись, сделанную печатными буквами на немецком языке: «Их либе дих» (Я тебя люблю). Без подписи. Правый нижний угол листа был оторван, от даты осталась только первая цифра «3». Георгий не исключил, что эта приписка могла быть сделана кем-то из младших детей в семье, братом или сестрой Нормана, если таковые у него, конечно, были. Во всяком случае, в письмах мать о них не упоминала. Остаётся девушка или даже невеста, к которой его мать относилась настолько благосклонно, что даже давала ей возможность делать приписки к своим письмам сыну. — Перемена настроений у матери? — задался вопросом Георгий. — В первом письме она избегает даже называть ее по имени, а во втором — она уже разрешает ей делать приписку к своему письму. А ведь прошло всего два месяца между письмами. Может быть, это приписка уже другой девушки? Бывают такие парни, за которыми девушки ходят табунами. — Как бы там ни было, — сделал вывод Георгий, — постскриптум самой матери в первом письме, где та сообщает, что с кем-то «все в порядке», видимо, действительно, относится к девушке. — Но ведь девушки обычно сами пишут письма своим парням! — сообразил он. — Может быть, она стеснялась своей малограмотности. Во всяком случае, ее корявая приписка печатными буквами не свидетельствует о том, что она могла быть прилежной ученицей в школе. И сравнить не с чем. Никаких иных писем, кроме материнских, в папке нет. — А может, никогда и не было, — заключил Георгий и переключился на другой вопрос. — Почему эти сугубо невинные материнские письма оказались в личном деле Краузе? — Возможно, — думал он, — они были приобщены к делу «на всякий случай» в период следствия по делу о побеге. Но заговор случился в 49 году. Значит, выходит, что Краузе ещё до того бережно хранил письма целых пять лет при неоднократных перемещениях из лагеря в лагерь, в товарных, битком набитых вагонах, на многодневных пеших маршах, при ежедневных «шмонах» в лагерных бараках. И именно их он, видимо, собирался взять с собой в побег. Скорее всего, они были изъяты у него при обыске после захвата беглецов, да, так и остались в личном деле. В Деле фон Краузе были ещё два письма и одна открытка более позднего времени. Две письма от матери и одно извещение о ее смерти с соболезнованиями от какого-то Курта Гофмана. Первое письмо было отправлено летом 1946 года и явилось, видимо, ответом на первую открытку Краузе из русских лагерей. К тому времени Георгий уже знал, что регулярную переписку военнопленных немцев с родными через Красный Крест НКВД разрешило специальным постановлением в конце 1945 года. А функционировать система начала постепенно и не везде одновременно, начиная с 1946 года, когда подготовили достаточное число цензоров, владеющих немецким языком. Инструкция требовала, чтобы каждое письмо немцев было прочитано. Чтобы особенно не загружать цензоров работой, писать разрешалось лишь на одной стороне открытки. Бланки открыток раздавались один раз в месяц. Сначала военнопленные восприняли разрешение на переписку в штыки, опасаясь, что коммунисты хотят таким образом узнать адреса их родных, чтобы подвергнуть тех репрессиям. Но здравый смысл победил и в первый же год пленные забросали работой и цензоров, и Красный Крест. Это третье письмо просто дышало радостью матери, уже почти свыкшейся с мыслью, что последний ее сын погиб. Она не получала от него писем с тех пор, как он уехал на Восточный фронт. Скупо описав хозяйственные проблемы, она выразила надежду, что сохранит хозяйство к возвращению сына. Она умоляла его беречь себя и спрашивала нельзя ли послать ему денег. В конце письма, отвечая, видимо, на вопрос сына в его первой из лагеря открытке, мать написала: «Она не верила, что ты вернёшься. Я ее удерживала, но она сбежала к русским. Больше ничего о ней не знаю». Таким образом, по мнению Георгия, подтверждалось, что во всех письмах речь шла о девушке Краузе, может быть, даже о невесте. Извещение о его пропаже без вести она расценила, как сообщение о его гибели. Судя по всему, мать Нормана сохраняла надежду на его возвращение и «удерживала» девушку, то есть уговаривала и ее верить в то, что он жив. Возможно, «удерживала» девушку и в буквальном смысле слова. Но она все-таки «сбежала к русским». Георгий решил, что речь идёт о русской зоне оккупации покорённой Германии. Возможно, там проживали ее родные. В каком статусе она пребывала в доме матери фон Краузе и как долго, вряд ли когда-нибудь удастся установить. Да, и зачем? Таким образом, никаких следов Полины Заикиной в Деле фон Краузе Георгию обнаружить не удалось. — Похоже, ни в военное время, ни в период нахождения в лагере, фон Краузе не имел контактов с Полиной Заикиной, — сделал вывод Георгий. Считая свою миссию выполненной и собираясь уже сдавать папки служащему архива, Георгий сделал выписки из писем. Читая их прежде, он озабочен был их содержанием и мало обращал внимания на другие пометы на письмах. Письма проходили несколько контрольных инстанций и свои пометки оставили и следователи, и цензоры. Теперь Георгий их внимательно осмотрел. Ничего примечательного. В основном цифры. Некоторые из них он скопировал. На всякий случай. Ознакомившись с постановлением от 1951 об освобождении Краузе из плена и его отправке домой, Георгий решил пока на этом остановиться. По дороге домой он размышлял о том, что из им обнаруженного в архиве может быть полезно для расследования Виталия. И решил сначала дождаться рассказа приятеля о результатах смоленского поиска. ПОЕЗДКА В СМОЛЕНСК Тесть устроил Виталию консультацию по архивному делу у профессора истории, а тот, в свою очередь, снабдил его рекомендательным письмом к одному из заместителей руководителя архивного управления Смоленской области. На работе Виталий попросил недельный отпуск в счёт очередного трудового. Подписанное Верой Георгиевной заявление, он отнёс лично секретарю Сергея Ивановича. Тот, пригласив Виталия, спросил: не связано ли это с его «левой работой сыщиком?». Получив утвердительный ответ, он не стал больше ни о чём спрашивать, просто кивнул и подписал заявление на внеочередной отпуск «по семейным обстоятельствам». Знания, полученные на консультации у профессора, Виталию в Смоленске почти не пригодились. Сотрудница архива, Раиса Филипповна, женщина средних лет, которую отрядили ему в помощь в качестве поводыря по архиву, быстро поняла, что ему нужно, и на следующий день выложила перед ним кипу папок и папочек, чем привела его в ужас. Виталий предложил оплатить ей работу, если она сделает ее за него. Женщина долго не колебалась, но взяла с него обещание приходить каждый день и трудиться вместе с ней. Им пришлось перелопатить тысячи автобиографий и анкет сотрудников трудовых коллективов и учебных заведений Смоленска в поисках женщин с фамилий Заикина за 1940–1950 годы. Через три дня, зная о Полине Заикиной только то, что она родила дочь Катю в 1945 году, они нашли Заикину Полину Тимофеевну в списке учащихся на курсах счетоводов в 1947 г. Автобиографии Полины Заикиной поведали, что она родом из деревни Заикино. В 1941 году поступила на курсы счетоводов в Смоленске. Училась, пока немцы не заняли Смоленск. Летом 1942 года вместе с другими смоленскими женщинами была вывезена в Германию. И была распределена в хозяйство Гертруды фон Краузе. Прочитав об этом, Виталий чуть не вскочил с места. Он не смог сдержать вырвавшегося у него возгласа: — Вот оно! Сошлось! Несколько исследователей, работавших в зале, подняли головы и с пониманием переглянулись. Им был понятен восторг первооткрывателя. Дальше Виталий узнал, что в марте 1945 года Полина была освобождена Красной армией и была зачислена санитаркой в штат санитарного поезда 381 и оставалась там до ноября 1945 года. В сентябре родила дочь Екатерину. В ноябре 1945 года вольнонаёмная Полина Заикина уволилась в связи с расформированием санитарного поезда и вернулась в деревню Заикино с ребёнком. Жила в деревне с матерью. — По срокам ребёнок был явно зачат в Германии, — задумчиво сказала Раиса Филипповна. — Трудновато же ей пришлось объяснять его происхождение. Кто отец ребёнка? Скорей всего — немец. Изнасилована? Ни в одной автобиографии ничего об отце. А отчество дала дочери — Ивановна, самое распространённое. Надеюсь, что ей повезло, и ее анкеты читали порядочные люди, которые не настаивали на выяснении интимных подробностей. Другим женщинам в такой ситуации пришлось многое перенести от своих сограждан. В 1947 году Полина поехала заканчивать курсы счетоводов в Смоленск и т. д.…. Официально замужем никогда не была…