Ларивон отскочил и ружье поднял: — Не дамся! — Убьем, собака! — И Ксенофонт сам схватил ружье. (Апостол-то — да с ружьем.) — Убьем, слышишь? И Луку твово убьем, и чад твоих, и Марфу. — Батюшка! — подскочил к Ларивону безусый Лука. — Молись! Али всем пропадать, што ли? Батюшка-а! — На колени, собака! — кричал Ксенофонт. — Благостно тебе было с нечестивым Филаретом крепость держать да праведников попирать! Нету теперь той крепости, собака! На колени! Али не жить тебе и Луке! Ларивон повалился на колени. — Дай сюда ружье, Лука! Лука передал ружье Ксенофонту и сам упал апостолу в ноги: помилуйте, мол, батюшку и меня с ним. Но Ксенофонт разошелся. Где уж тут до милости, если Ларивон посмел поганым словом очернить духовника Калистрата! — Бейте, праведники, пса Филаретова! Бейте его, бейте! Чтоб долго помнил. А ты, Михайла, и я ружья возьмем. Ежели он хоть рукой двинет, двумя пулями в башку ему!.. И тут началось поучение «Филаретовой собаки», Ларивона, самого ненавистного для всей общины — тупого и упрямого, ревностного исполнителя воли батюшки Филарета. — Бей и ты, праведник, бей! — призвал Ксенофонт Лопарева. Но Лопарев отвернулся и пошел в степь. С него довольно! Довольно! Ему наплевать, кто теперь духовник общины — Филарет-мучитель или Калистрат многомилостивый, именем которого лупцуют Ларивона. «Одну крепость заменили другой и возрадовались. Ко всем чертям!» Пусть хоть сам Христос явится к ним в духовники. Лопарев не отдаст ему поклона и не перекрестится ни кукишем, ни ладонью. Единственное, что еще тянуло Лопарева в общину, — Ефимия. Надо же узнать, что с ней. О, до какой дикости и изуверства могут дойти люди! Надо вырвать Ефимию из общины. Пусть она узнает, что жить можно и без всенощных молитв и радений, без тьмы-тьмущей. Если бы Лопарев сам не был беглым каторжником, он бы увел Ефимию в город. Может, удастся скрыться в Варшаву? Достать бы подорожную бумагу и добраться до Варшавы. Там у него есть друзья. Он не предал их, нет!.. О чем только не думал Лопарев, бредя по степи. Третьяк нагнал его. На поводу еще одна лошадь — для Лопарева. — Зело борзо! Садись, Александра! Лопарев вскарабкался на лошадь. — Нету теперь крепости мучителя, Александра! — возвестил Третьяк. — Калистратушка сбил рога с Филарета, зело борзо. И ружья отняли у верижников. Пусть таскают на хребте бороны или железяки. Прижмем, собак, прижмем! Вся крепость на верижниках держалась. Ох, што они вытворяли в Поморье, кабы знал! Лопарев помалкивал. — Жалко благостную. Мучение приняла за всех… — Ефимия?! Лопарев дернул коня за ременный чембур и помчался рысью к становищу общины. XIV Возле избы Третьяка — бабий вопль по убиенному Веденейке…. Лопарев протиснулся в избу. Маленький стол убран. На лавке — тело Веденейки, того самого Веденейки, который перепугался, впервые увидев чужого человека. Кудрявая светлая головка, восковая свечка в ручонках и около сына на коленях — Ефимия, укутанная по шею в тонкий холст; платья не могла надеть на пожженное и пораненное тело. Посмотрела на Лопарева долгим-долгим взглядом. Как она изменилась, Ефимия! Ни кровинки в лице. Удивительно спокойная и какая-то сумная, отрешенная. Лопарев опустился перед ней на колени. — Молилась за тебя, — тихо промолвила. — Пытали звери? Вижу, вижу! — А по щекам слезы, как горошины. — Если бы я мог знать, Ефимия!.. Обманом увели в степь! Ефимия смигнула с ресниц слезы, вздохнула, как будто что-то припоминая. — Нету у меня сына Веденейки. Удушили. Что же ей сказать? Чем утешить? И есть ли утешение для матери, когда она стоит на коленях перед телом убиенного сына? — Думала, убили тебя. Молилась, чтоб защитила тебя матерь божия. Ни о чем больше не просила богородицу!.. Ни о чем боле!.. За Веденейку молилась, чтоб вырос да проклял старца-душителя!.. Не вырастет Веденейка. Не вырастет! Слезы высохли на глазах Ефимии. Ей бы надо плакать сейчас, стенать, а глаза сухие, дикие, горящие холодным огнем. — Жить надо, Ефимия! Ты помнишь, говорила так? Ефимия покачала головой: — Нету Ефимии. Нету. Огнем сожгли, погаными устами оплевали. Нету, нету! Мгновенье помолчав, попросила: — Отдай поклон Веденейке и ступай. Не зри меня, не зри!.. Тяжко мне. Тяжко. Сыми тяжесть жизни с меня, мать пресвятая богородица. Сжалься!.. Не надо жить мне, не надо!.. Не хочу!.. Иди, иди, Александра… Иди!.. Не песнопениями жизнь повита, а слезами, да горем, да смертью. Иди! Лопарев наткнулся на какую-то старуху, ударился плечом о косяк и не вышел, а вывалился из сеней. … Синели воды Ишима. Веяло свежестью реки. На отмели под водой сверкали камушки. Так же, как всегда, порхали над рекой птицы, а чуть поодаль, под навесистыми рябинами, резвилась рыба. А там, за Ишимом, — равнинная степь, и нет ей конца-края. Есть ли там люди, на том берегу? Деревни, города? Ну, а дальше? Что там, дальше? Персия, что ли? Шахи с гаремами и со своей крепостью? И у них своя вера? Магометанская, кажется. Ну, а что, если во дворце шаха кто-нибудь скажет: «Нету Магомета!» — на огонь поволокут или будут пытать каленым железом? А река бормотала о чем-то, и кто знает, как далеко неслись ее прохладные воды. ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ I Жизнь, как река, — с истоком и устьем. У каждого — своя река. У одного — извилистая, петлистая, с мелководьем на перекатах, так что не плыть, а брести приходится; у другого — бурливая, клокочущая, несущая воды с такой яростью, будто она накопила силы, чтоб пролететь сто тысяч верст, и вдруг встречается с другой рекой, теряет стремительность, шумливость, и начинается спокойное движение вперед, к устью. Есть не реки, а ручейки — коротенькие и прозрачные, как жизнь младенца: народился, глянул на белый свет, не успел налюбоваться им и — помер. Таким ручейком была жизнь Веденейки… Если глянуть с истока, иной думает: нету конца-края теченью его реки — и он радуется. В истоке не оглядываются назад. За плечами — розовый туман, и в том тумане — игрища, потехи, мать да отец, братья да сестры, бабушки да дедушки, прилежание иль леность — чем любоваться? Зато вперед глядеть радостно. Неведомые берега тянут к себе, новые люди, встречи и разминки — жизнь!.. С той поры, когда человек начинает ходить, он уже жизнеиспытатель, землепроходец, меряющий землю двумя стопами, а не четырьмя, как скот какой. Только птица разве сродни человеку… И чтобы ни в чем не уступить птице, человек еще в сказках взлетел на ковре-самолете. И тогда же подумал: есть ли кто равный мне? И ответил: нету. В том его сила и слабость. Гордыня, властолюбие возносит иного на высоченную гору, и тогда начинается беда… II Гордыня вознесла Филарета, и он возомнил о себе, что в него вселился святой дух и ему нет равных. Попрал многих, оплевал, ожесточил, и его попрали. Тою же хитростью, какой он правил. Калистрат перехитрил Филарета и сбил с него рога… Опамятовался старец связанным и с кляпом во рту.