Колокол был совсем рядом. Показалась странная железная конструкция, качающаяся на воде. Мигнул тусклый огонек, и язык колокола ударил по металлу. — Это сигнальный буй. На западе и небо и вода были пурпурными. Таким густым пурпуром наливаются только очень спелые вишни. Колокол остался за кормой. Голос его тонул вдали. Герберту показалось, будто что-то кончается. Догорает, как закат, затихает, как этот колокол на море, проходит… Он посмотрел на Доротти. Она была рядом, и все было по-прежнему. И все-таки что-то осталось позади, стало воспоминанием. И когда-нибудь уйдет из памяти совсем вместе с юношескими восторгами, которые сначала волнуют сердце, а потом уходят, оставляя лишь чувство неловкости и усмешку. В лагерь возвращались ночью. Герберт укрыл Доротти своей курткой. Сам он дрожал от холода, но ему было приятно, что ей тепло. Тягач притормозил у ворот мужского лагеря, и Герберт спрыгнул. Через несколько дней Герберт и Карл отправились на станцию. Девочки уже были там. Багаж, лагерное оборудование, суета, возбужденные голоса. Наконец начальнику женского лагеря удалось водворить тишину. Он дал команду девочкам построиться в две шеренги и рассчитаться. Затем он произнес прощальную речь, трудно сказать, которую по счету в своей жизни. Теперь осталось дождаться поезда. На сей раз дежурный запер своих гусей в сарай, так что можно было не опасаться нападения. День был ясный, солнечный, один из тех дней, в которые крестьяне спешат вывезти с поля пшеницу. Карл долго разговаривал с Доротти. Видно, им нужно было что-то очень важное сказать друг другу. Герберт ждал неподалеку, прислонившись к дереву. Послышался шум приближающегося поезда. Уже можно было различить ритмичное постукивание колес. Слабый гудок паровоза перед шлагбаумом. А Карл все не отходил от Доротти. Показалась морда электровоза. В дежурке затрещал телефон. Открылось окошко в будке стрелочника. Красный флажок повис неподвижно — день был безветренный. Из-под колес вагонов рассыпались искры. Девочки хватали чемоданы и рюкзаки. Доротти в последний раз пожимала руку Карла. Герберт отошел от дерева. Доротти передала девочкам свой рюкзак. Быстро обвела взглядом перрон. Увидела Герберта. Может быть, она видела его уже давно, только ей не хотелось прерывать разговор с Карлом? — Герберт! — Доротти! — крикнул он, и ком подступил у него к горлу. Он подбежал к ней. Они смотрели друг на друга, не находя нужных слов. Он поцеловал ее ладони, одну, потом вторую. Ему казалось, что все, кто был на перроне, и Карл и дежурный по станции смотрят, как он целует девчонке руки. — Доротти! — Запиши быстрей адрес! — Прошу садиться! — Доротти, осторожней, трогается! — Возьми адрес у Карла! — Помни! — Отправление! — Двери, барышня, двери! — Возьми у него! — Доротти!.. — Пошли, что ли? Пора возвращаться. Поезд набирал скорость. Замигали сигнальные огоньки на последнем вагоне. Вот и все. Перрон опустел. Дежурный направился к сараю. Карл, всегда спокойный, уравновешенный Карл, напомнил, что пора возвращаться в лагерь. Автобус сейчас отходит. Герберт окинул взглядом пустой перрон. Он казался чужим. Поезд был уже далеко. Слышался только неясный шум и затихающее постукивание колес. — Герберт, пора возвращаться. — Да, да, идем. — Когда они садились в автобус, он добавил: — А мы остались. IX А что потом? Что же было потом? Были экзамены — Герберт получил аттестат с отличием. Как лучший ученик, он мог продолжать образование за границей… Это было, кажется, так: экзамены, награда, фотограф, полиция, заграничный паспорт, трогательное прощание с теткой, игрушечный истребитель — подарок Портера, — а потом пестрые платочки, взлетающие над толпой, — последний прощальный привет выходящему в море судну. Вот и все, что сберегла память. Ничего больше он не мог вспомнить. Нет, еще одно… Очень не хотелось покидать родину и вообще Европу. Он хотел бы остаться. Но на родине не хватает хороших специалистов — конструкторов реактивных двигателей. И вот он с чемоданами на палубе большого теплохода. Несколько дней безделья. Шахматы, беседы с респектабельными пассажирами в коктейль-холле, вечерами — танцевальная музыка в дансинге. Она слышна даже на нижней палубе, где Герберт коротал вечера, вглядываясь в плавные линии длинных, гибких волн Атлантики. Где-то далеко за кормой была родина. Он оставил там немногое и вдруг почувствовал, что жалеет об этом. Не о том, что уехал, а о том, что так мало там оставил. Он боялся, что в Штатах земля не так пахнет, что там не будет пурпурно-вишневых закатов, что никогда он уже не увидит тихих, ухабистых улочек с одиноким фонарем, льющим густой, янтарный свет. Когда он вернется домой, вряд ли заметит все это. Он будет слишком стар, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Вот этого-то он и боялся. Подсознательно, ни разу даже в мыслях не решившись облечь в слова свои опасения. Незнакомой дотоле тяжестью давили они на виски, на мозг. Ощущение было очень странное. Шли дни, но ничего вокруг не менялось. Все так же кидались в левый борт волны, все так же за кормой серебрилась и кипела вода… Только это и сумел он сохранить в памяти, только это привез с собой на другую сторону океана. Слишком мало, чтобы чувствовать себя достаточно уверенным в незнакомом городе. Он поселился в отдаленном предместье Уорренвилл, и ежедневное путешествие к центру Чикаго занимало много времени. Уорренвилл — дыра, предместье, но со своей главной улицей, магазинами, зеленными лавками, кафе, вокзалом. В Европе наверняка считали бы Уорренвилл городком. В беспорядке разбросанные дома — большие и маленькие, богатые и скромные — тянулись куда хватал глаз. В одном из таких домов и поселился Герберт. Дом был неказистый. Он принадлежал отставному капитану авиации, который жил отчасти на скудную пенсию, отчасти на дань со своих квартирантов. Герберт приехал с рекомендательным письмом от тетки, но тетка сама не знала Пирсона. Знал капитана отец Герберта. Они когда-то летали в одном полку на «ланкастерах». Пирсон очень сердечно принял сына своего товарища, погибшего где-то над Эссеном. Наконец-то, хоть на старости лет ему будет с кем поговорить. В комоде он прятал коробочку с боевыми орденами и охотно рассказывал историю каждого из них. Герберт был внимательным слушателем. В Уорренвилл он возвращался поздно вечером. Целые дни он просиживал в аудиториях, и у него не было ни малейшего желания шататься по шумным улицам Чикаго. Уорренвилл почему-то ассоциировался у него с Европой: старые дома, узкие, грязные улочки, белье, развешанное поперок улиц, и над всем этим — ласковое солнце. Друзьями он еще не обзавелся. Учеба в чужой стране поглощала всю его энергию. У него не было ни минуты свободной. Врожденная аккуратность и даже некоторый педантизм заставляли его выполнять буквально все требования кафедр, ассистентов и профессоров. Поэтому-то, придя домой, он сразу же садился за книги и за чертежную доску и только во время кофе позволял себе слушать рассказы Пирсона. Пирсон купил машину для стрижки газонов, и поэтому свои разговоры они перенесли в сад. Старик тщательно ухаживал за газонами, стриг их, подравнивал и часто спрашивал у Герберта, хорошо ли получилось. Так прошло несколько месяцев. Герберт отлично сдал экзамены. На каникулы он не поехал домой. Дорога в Европу стоила несколько сот долларов, жалко было отдавать такие деньги за место в Сабене. Он предпочел прокатиться по Штатам: Иллинойс, Кентукки, обе Каролины, Джорджия. В малярийном Джэксонвилле деньги кончились, и, как ни досадно было, он возвратился в Чикаго. Его ожидало письмо от Портера. Карл писал: «В офицерской летной школе мне далеко не все нравится, но, может, привыкну. Напиши, черт возьми, как ты там. Как твои двигатели? Доротти тебя целует». Герберт давно догадывался, что Карл встречается с Доротти. Еще до его отъезда Карл признался ему, что влюбился в Доротти по уши. Герберт тогда промолчал: не мог же он сказать, что и он тоже втюрился, правда по-своему. Во всяком случае, это не помешало ему уехать на несколько лет. Он послал на родину открытку — привет Карлу, поцелуй Доротти. Написал и тетке. Пирсон заболел. Радикулит. Пришлось дать телеграмму в Мемфис и вызвать племянницу. Пирсон — так по крайней мере считал Герберт — был скуп и не хотел тратиться на сиделку. В течение нескольких дней Герберт сам подавал ему лекарства, газеты, еду и ночной горшок. А потом приехала племянница. Люси оставался год до окончания школы, и мысль о том, что ей придется провести все каникулы у постели старика, приводила ее в отчаяние. Комната Люси была в глубине дома, рядом с комнатой Герберта. Но ее вещи были разбросаны даже в гостиной. Дом, как принято говорить в таких случаях, ожил. Вернее, его покинула тишина. Только когда Люси по вечерам убегала в город, тишина возвращалась в дом и становилась почти осязаемой. А раньше ни Герберт, ни старик этого не замечали. Оба они теперь особенно полюбили такие вечера. Однажды эта юная особа решила ближе познакомиться со вторым обитателем дома. — Мистер Герберт, пригласите вы меня наконец в кино или в бар? Невежливо быть таким букой. Разве вы не понимаете, что я здесь умираю от скуки? Герберт несколько раз возил ее в Чикаго. Люси быстро освоилась в городе и вскоре прекрасно знала все недорогие увеселительные места…