— Видите ли, все эти частные авиационные фирмы — нищий сброд. Лавочники. Сто раз будут прицениваться, а потом скажут — дорого. А мы не торгуемся. Хотите довести свой проект до конца? То есть до выпуска первой партии двигателей? Я слышал, вы хотите получить докторскую степень? Вы понимаете, конечно, что без практики это будет чертовски трудно. Вы ведь инженер-конструктор. То, что создается на чертежной доске, нужно испытать в лаборатории, в цехе, в полете. Не так ли? — Я ничего не понимаю. — Мы не торгуемся. Нас интересует ваш проект, точнее — патент на ваш проект. Сколько вы за него хотите? — Но кто это «мы»? Торговцы бананами из Гватемалы? Незнакомец назвал фирму. Герберт посмотрел на него тяжелым, пристальным взглядом. Это была известная военная фирма, которая выпустила уже не один дальний бомбардировщик. Хорошие машины, и фирма хорошая. — Я приехал сюда отдыхать. — Понятно. Я предлагаю вам встретиться в Уорренвилле в удобное для вас время. — Вы же знаете, я уезжаю на родину. — Господин инженер, в Штатах и не такие дела можно уладить. Разве вы не можете отслужить у нас? С пользой для себя и для нас. — Вы готовы это устроить? — Сейчас же, как только вы дадите согласие. Вы могли бы отдыхать спокойней. Я хотел только информировать вас относительно нашего предложения. Мы не лавочники: мы не торгуемся. Сколько вы хотите за патент? — Не знаю, сколько он может стоить. Мне надо навести справки. — Не хотите ли получить аванс? Это позволило бы вам уехать от старика Пирсона, да и отпуск в Денвере вы сможете закончить повеселее. — Благодарю, через несколько дней я возвращусь в Уорренвилл. — Итак, до встречи? — Возможно. — Прошу прощения, что помешал вашему ужину. Герберт остался один. Он прекрасно понимал, что примет все условия фирмы, которая им заинтересовалась… Он предпочел думать о ней именно так: «фирма, которая заинтересовалась моей особой». XI Галифакс — отвратительный город. Следовало бы отменить все средства сообщения — как морские, так и воздушные — Европы с Западом через Галифакс. Тем, кто пользуется услугами Сабены или САС, еще ничего, но горе тем, кто переплывает океан на старом теплоходишке. Несколько дней вы бесцельно шатаетесь по верхней палубе, но в конце концов вам становится так тошно, что вы уже проклинаете Европу, вас мучительно тянет на какую угодно, но твердую землю; тогда-то, после долгих часов ожидания, проведенных на верхней палубе под голубыми облаками, плывущими с северо-востока вместе с течением, как будто их гонит не ветер, а вода, появляется Галифакс. Здесь начинается американская болезнь. Ее можно назвать западной разновидностью сплина. Унылый город, аккуратно разрезанный на ровные квадратики, сразу же вызывает слезливые сентименты ко всему, что осталось по ту сторону океана. Герберт помнил, что после старта в Галифаксе он никак не мог уснуть. Он так все это отчетливо представил, что ему показалось, будто он все еще летит на той же машине и худая бледная стюардесса вот-вот принесет ему коктейль. Воспоминания бывают разные. Что вообще стоит вспоминать? Ничего. Что чувствует сытый человек, когда ему показывают хороший фильм? Ему попросту хорошо. А когда воспоминания врываются в память непрошеными и причудливо переплетаются, получается плохой монтаж кадров: город, бесноватые огни центральных улиц, скамейка в лунном свете, паутина меж ветвей, волосы девушки, ее ноги, внезапный смех и телефонный звонок, и опять город — но уже провинциальный, и все мелькает как фейерверк на церковном празднике. И на фоне этого хаоса воспоминаний была одна ясная мысль — Доротти. Опять Доротти. Он думал о ней не как мальчишка, глупеющий от одной мысли о девушке. «Да… если бы все сложилось иначе, если бы она была свободна, я бы женился на ней». Об этом он не переставал думать. Но Доротти приехала в Чикаго с Карлом и дочкой. Это его не огорчило и не разочаровало. Совсем наоборот. Он был рад, что она приехала, что они могли ездить на озеро, на пустой пляж, когда Карл был в офицерской школе или на аэродроме. Он сказал ей как-то: «Поедем со мной в Европу, побродим по Риму, Неаполю, Базелю и Венеции». — «Поедем, если Карл не будет возражать». Но Карл возразил, и опять Герберт не почувствовал ни огорчения, ни разочарования. Он полетел один, довольный, что может лететь, что ему есть куда лететь и на что лететь, и этого ему было достаточно. Год назад Карл написал: «Приезжаю». Но когда и куда — понять было трудно. И вот однажды, спустя несколько недель, Пирсон позвал: — Герберт, к телефону. Герберт устроился в кресле, аппарат поставил на колени. — Алло! — Герберт? — Алло! Кто… — Доротти, помнишь? — Боже мой, что за вопрос — конечно! Это было вечером. Утром Герберт поехал в отель, но Карла не застал, он не вернулся еще из школы. Доротти приготовила кофе и коктейль. Просила Герберта рассказывать, но он сам хотел послушать. — Карл говорит, — начала Доротти, закуривая сигарету, — что на родине он никогда не научится летать на реактивных самолетах. У нас нет таких машин. И вот мы в Чикаго. Утром я была в больнице — обещают взять на полставки. Когда мы снимем квартиру и возьмем для ребенка няню, нам всем будет здесь хорошо. Замечательно, что мы опять встретились. — Только поздно. — Почему? — У тебя Карл и дочка. — Ну и что? Это не помеха. Нам всем будет чудесно. Карл милый, только честолюбив чересчур. Ну зачем ему эта офицерская школа? Мог бы летать дома на гражданских линиях. — Он хочет стать первоклассным летчиком. Так пусть учится. Здесь этому можно научиться. Во всяком случае, есть на чем учиться. Я это по себе знаю. — Ты тоже летаешь? Я слышала, что ты способный конструктор. — Сейчас летаю. Нужно испытывать то, что конструируешь. Почему другие должны ломать шеи на моих ошибках. — Ну что ты болтаешь. — Я не болтаю. А летать приходится, потому что фирма приказывает. — Вот как ты рассуждаешь. А для Карла летать — это все. — А ты? — Я потом, в свободное время. — Почему ты меня не дождалась? — О, долго пришлось бы ждать. — Это, пожалуй, верно. Но я тебя любил. — Я тоже. — Доротти! Не шути так. — Да нет же, я не шучу. — А сейчас? — Перестань, девочка может проснуться и услышать, тогда… — Помнишь колокол? — Какой? — Колокол. На рейде, когда мы возвращались на пароходе. — Нет, зато я помню, как мы танцевали. — А я помню все. Герберт почти каждый день встречался с Карлом и Доротти. Чаще с Доротти, у нее было больше свободного времени. Она охотно ездила с ним за город. Они отыскивали укромное местечко на берегу, где можно было спокойно посидеть, вспомнить родину, лагерь в деревеньке и многое другое. У Карла было гораздо больше летных часов, но Герберт быстро его нагонял. Кроме того, Герберт летал на новейшей, необлетанной машине, на машине опытной, которая еще только должна была поступить в серийное производство. Вскоре он получил удостоверение летчика-испытателя и даже среди профессиональных летчиков-испытателей прослыл человеком с талантом. «Он чувствует машину, — говорили о нем, — носом чует любую неполадку. Еще ничего не случилось, а он уже знает, что машина неисправна. Но ведь нельзя же, гром его разрази, угадать это только умом и ощущением пальцев?» Но Герберт как-то угадывал. Случалось, что летчики бросали машину и с парашютом прыгали в поле, на аэродром или совсем далеко от полигона, а на базу возвращались поездом или автомашиной. Он же всегда предвидел аварию и посылал рапорт: «Прошу разрешения возвратиться на аэродром, обеспечьте аварийную посадку». В ответ он слышал: «Сообщите данные». И тогда докладывал: «Чтоб ей пусто было. Чувствую, хоть левая собачка еще тявкает, но скоро сдохнет, возвращаюсь, жалко старушку». И как только Герберт возвращался на базу, тут же вызывал товарищей конструкторов. Они развешивали чертежи, просматривали записи, проверяли расчеты и эскизы и через несколько дней находили причину неполадок.