* * * О том, что пост закончился, он понял по шумам, зазвучавшим в полицейском участке. Вокруг следственной камеры вдруг зазвонили телефоны, а потом в тишину вторглись громкие голоса людей, которые Хаим до этого не слышал. Заработало радио «Голос Израиля», и сквозь дверь камеры стали просачиваться новости и тарахтенье моторов, заводимых на стоянке, на которую выходило единственное окно. Голоса сообщили Саре, что допрос скоро продолжится. Его сосед по камере лежал на койке, а Хаим встал у двери, чтобы лучше слышать шумы и ждать. Прошло несколько минут перед тем, как дверь открылась и женщина-полицейский велела его сокамернику следовать за ней. Сара спросил у нее, нельзя ли получить горячей воды и чем-нибудь разговеться, и она сказала: – К вам идет инспектор Авраам. Он позаботится о еде. Сокамерники не стали прощаться, поскольку толком и не общались в течение всего долгого времени, что разделяли следственную камеру. Соседа Хаима привели в нее ночью, когда тот спал, и поначалу Сара заподозрил, что этого человека подсунули к нему, чтобы разговорить. Он был лет на двадцать моложе Хаима, носил очки и выглядел образованным и стильным. Из обрывков разговоров с копами, которые принесли сокамернику еду и воду, Хаим понял, что тот в Йом Кипур поперся куда-то на машине, сбил велосипедистку и смылся. Сам ли он сдался полиции или попытался удрать и был пойман? Спросить Хаим не решился. С тех пор как сокамерника привели сюда, он не сомкнул глаз. Может, из страха, что во сне встанет и наговорит ему такого, чего рассказывать нельзя, а может, потому что не в силах был слышать его плач… Но сосед и не пытался завязать разговор ни ночью, ни утром, и только раз, когда ему принесли завтрак, вежливо спросил Сару, не мешает он ли ему тем, что принимает пищу рядом с ним в Йом Кипур. Хаим ответил на это, что нет. После того как сокамерника увели, Сара долгое время сидел один. Потом дверь открыл инспектор Авраам, молча заглянул в камеру и снова ушел. * * * Насчет следака Хаим ошибся: он убедился в этом еще до того, как все случилось. Накануне, когда он в аэропорту стал втирать менту очки насчет поездки Джени, которая, мол, без всякого предупреждения исчезла от него и от детей, Саре показалось, что Авраам смотрит на него с сочувствием. Может, он поверил, когда Хаим сказал, что не понял, кто говорил с ним по телефону, из-за того, что давно не слышал Джени, и поэтому продолжил разговор и не сообщил работнику службы безопасности, что голос в трубке чужой. Может, где-то в глубине души Сара все еще надеялся, что ему удастся выкрутиться, хотя и понимал, что полиция разыскивает Джени. Он почувствовал, что влип, еще до того, как открыл дверь той комнатушки в аэропорту и увидел в ней инспектора Авраама, но понадеялся, что это не так, и рассказал следаку, что Джени сбежала. А понадеялся он потому, что вопросы Авраама стали менее агрессивными и его лицо смягчилось, так что страх, обуревавший Хаима в начале допроса, сменился внутренним спокойствием. Инспектор был чуть ниже его ростом и казался человеком простодушным. Сару он больше не пугал, как испугал несколько дней назад, во время допросов по поводу подброшенного к детсаду чемодана. Авраам спросил Хаима, как тот познакомился с Джени, где она работает и с кем общается в Израиле, и больше не обвинял его в том, что он якобы знает, где она находится. Но потом следак вышел из этой комнатенки, а вернувшись, сообщил арестованному, что решил посадить его в полицейский участок и продолжить допрос после поста. И надежда угасла. Сара спросил, что сделают с детьми, и испугался, когда Авраам сообщил ему, что его мать едет в аэропорт. Он не видел ее, когда следак привел в комнатушку Эзера с Шаломом, чтобы попрощаться с ним. – Езжайте спать к бабушке, ладно? – сказал им отец. – Сегодня мы к маме не полетим, потому что с самолетом есть проблемы. И мне придется побыть здесь еще немного, чтобы помочь полицейским. Тогда Шалом, который, казалось, только проснулся, спросил его со слезами: – Но сколько же ты будешь им помогать? Эзер тоже выглядел усталым, но старался не плакать, как его братишка. Сегодня, в Йом Кипур, сидя в полицейской камере, Хаим думал только о них и иногда о матери. О страхе, который она, конечно же, испытывает. А еще он надеялся, что дети поверили тому, что он сказал им о задержке полета. Авраам вернулся с большой бутылкой воды и порцией кускуса с овощами в пласмассовой миске. Он стоял в углу камеры, засунув руки в карманы брюк, и не говорил ни слова и не глядел на Хаима, пока тот ел, сидя на койке. Когда заключенный поел, инспектор велел ему следовать за ним. На полицейском были синие джинсы и черная рубашка, и Сара не заметил в его глазах того безумного блеска, который возник потом. Авраам открыл дверь следственной камеры, и Хаим вошел в нее первым и собрался сесть на тот стул, что стоял ближе к двери, но следак попросил его сесть с другой стороны стола, на дальний, обращенный к двери стул, а сам уселся напротив. Это не могло быть случайностью. Инспектор включил свое записывающее устройство и спросил: – Желаете встретиться с адвокатом? Хаим сказал, что нет. Авраам открыл лежащую перед ним папку, взглянул на часы и что-то написал черной ручкой на листке бумаги. * * * Внезапный взрыв гнева тоже, видимо, был спланирован, потому что в начале Авраам вел себя ровно и вопросы задавал тихо и без агрессии. Его широкое лицо было усталым и небритым. Во время почти всего разговора инспектор пытался встретиться глазами с Хаимом. Он спросил арестованного, продолжает ли тот утвержать, что Джени уехала из страны двенадцатого сентября, и тот не ответил. Как и в аэропорту, полицейский называл ее не Джени, а Дженнифер Салазар. После этого вопроса Авраам с минуту выждал, а потом заговорил снова: – Так как мне известно, что это неправда… Хотите услышать, откуда мне это известно? Хаим попытался укрыться от его взгляда. Знать это ему не хотелось. Он пытался услышать голоса, доносящиеся из-за двери. Возможно, там было включено радио. С того самого момента, как его арестовали и привезли в участок, он чувствовал тупую боль в животе и в груди, и эта боль усилилась, когда Авраам сказал: – Я все же расскажу, потому что, уверен, вам это будет интересно. Даже если вы и стесняетесь спросить. Знаете, почему я был занят столько времени, прежде чем смог приехать сюда к вам? У меня был длинный разговор с одним человеком, вашим знакомым. С Иланом Бабахьяном. Илана вы знаете, этого вы отрицать не можете, верно, господин Сара? Если я не ошибаюсь, он ваш кузен. И знаете, что он мне сказал? Последняя надежда выкрутиться рухнула. Но Хаим все еще не собрался говорить. Боль внутри стала резче, и он укрылся в свое молчание, продолжая сидеть с опущенными глазами, и лишь когда Авраам стал читать ему что-то, накорябанное на листке бумаги, который он держал в одной руке, арестованный на минуту поднял глаза и посмотрел на него. – Илан Бабахьян признал следующие факты. Вы попросили его, как сотрудника Отдела по проблемам населения в Департаменте внутренних дел, подделать регистрацию выезда Дженнифер Салазар – как бы из-за просроченности ее визы. Вы объяснили ему, что срок действия вида на жительство вашей жены истек – что по его проверке оказалось верным, – а бумаги, которые требуются для оформления гражданства, еще не готовы. И якобы поэтому нужно было зарегистрировать ее выезд, чтобы она не попалась как нелегальная иммигрантка. Вы подтверждаете эти факты? Боль буравила живот и грудь Хаима, но пока была терпимой, словно еще не разразилась в полную силу. Эта идея принадлежала не ему, а матери, и возникла она через два дня после убийства. Он-то с самого начала считал ее ошибочной и собирался рассказать всем об отъезде Джени без всяких подделок документов. И был прав. Если б они не сфальсифицировали ее отъезд, у Авраама не было бы никаких доказательств тому, что что-то случилось, – так Сара думал тогда, перед тем, как инспектор снова поразил его. Ему казалось, что боль идет не от злости. Он не сердился ни на мать, ни на себя. Когда боль вспыхнула, арестованный решил, что в нем прорвалось нечто другое. Он никого не винил в том, что попал в капкан, ни тогда, ни потом; он винил только свою невезучесть, которая была его вечным проклятием. Мать просто убедила его в том, что подделать регистрацию выезда необходимо, потому как если они это не сделают, к ним в один прекрасный день нагрянет иммиграционная полиция, которая будет разыскивать Джени, а Хаим подумал, что, возможно, мать и права. Он продолжал молчать, и Авраам сказал: – Вы не обязаны подтверждать эти факты, господин Сара. И я понимаю, что вам трудно говорить. Мне тоже было бы трудно, будь я на вашем месте. В любом случае Илан Бабахьян предложил помочь вам в продлении вида на жительство Дженнифер Салазар, видимо, без недостающих бумаг; но, по его словам, вы отказались и настояли на том, чтобы он зарегистрировал ее поддельный отъезд, а в ближайшем будущем – и приезд. Так вы всё ему объяснили. Он упорно уверяет, что об исчезновении вашей жены не знал. И это мы проверим, прежде чем решим, какое ему предъявить обвинение. Внезапно инспектор поднял глаза от листка бумаги, посмотрел на Хаима и добавил менее официальным тоном: – Вы надеялись: все подумают, что она уехала на Филиппины и не вернулась, так ведь? Но если это так, вы должны кое-что мне объяснить, потому что я должен понять, как работала ваша голова, если она вообще работала. Вы не подумали, что Илан станет задавать вопросы? Не подумали, что через несколько недель он спросит, оформлять ли вашей жене въездную визу? Или что когда он ее не увидит, то спросит, где же она находится? * * * Попытки следака подцепить его не сработали. Сара слышал, как за дверью комнатки разговаривают и смеются мужчина с женщиной. Он не сказал инспектору, что надеялся: про это забудут. Что в первые дни это был его единственный план. Что Илан забудет обо всем. Тот, в общем-то, виделся с Джени очень редко. Хаим не собирался говорить, что вначале даже надеялся на то, что и дети потихоньку все забудут. Что сказал себе: время бежит, и все забудется, как это всегда бывает. И ошибся. Как же так вышло, что никто ничего не забыл? Если он верно помнил происходившее, то вскоре после того, как все эти вопросы были заданы, дверь следственной камеры вдруг открылась, и он на секунду увидел в ее проеме Эзера рядом с незнакомым ему полицейским. Это была самая страшная минута той ночи. Сиди Хаим на том стуле, что стоял у двери, он не заметил бы сына, даже если б обернулся, когда дверь открылась. На Эзере были праздничные одежки, которые Хаим надел на него перед поездкой в аэропорт: голубые брючки и белая рубашка с рисунком кораблика, и отец сразу заметил, что волосы у него растрепаны, а глаза красные. Пожилой мент положил свою большую ладонь на узкое плечико Эзера, так что тот не смог подбежать к Саре и обнять его, хотя и хотел. Они стояли рядышком, и Эзер не противился руке полицейского на своем плече, хотя и был нетерпим к чужим прикосновениям. Это причинило Хаиму боль: он почувствовал, что кто-то уже пытается оттащить от него сына, отрезать мальчика от него. Он не успел сказать Эзеру ни слова, потому что пожилой мент, увидев Сару, испуганно закрыл дверь. А инспектор Авраам только и сказал: «Простите, это случилось по неосторожности», – а потом продолжил допрос как ни в чем не бывало. – Почему Эзер здесь? – спросил Хаим, но Авраам ему не ответил. Это были первые слова Сары в следственной камере, и их с инспектором глаза тоже впервые встретились. – Зачем вы привели сюда Эзера? – снова повторил заключенный. И тогда Авраам тихо ответил: – Господин Сара, в этой комнате вопросы задаю я. * * * С этой минуты Хаим не видел перед собой ничего, кроме сына, его застышего взгляда и руки, лежащей на его плече. Боль у него в животе и в груди взорвалась, но этот взрыв окатил его не кровью, как ему думалось, а воспоминаниями. Откуда-то сквозь мысли пробивались вопросы Авраама, которые становились все более резкими и агрессивными, а ему припомнился Эзер – как в день накануне отъезда он задремал рядом с ним на диване и как его головка упала ему на плечо, пока он читал ему детскую книжку и придумывал продолжение истории. Полоска этих последних минут повязкой легла Саре на глаза, и Авраама он видел сквозь нее как в тумане, издалека. Словно из другой комнаты Хаим услышал слова этого следака, который, повысив голос, сказал: – Я знаю, что вы ее убили. Расскажите мне, пожалуйста, как это произошло и где она зарыта. Инспектор, видимо, говорил несколько минут, а теперь в комнате наступило короткое молчание. И только потом разразилась буря, тоже, может быть, разыгранная, но тогда Хаим этого не знал. Ему показалось, что Авраам потерял контроль над собой и что его прикрытые повязкой глаза видят засверкавший безумием взгляд следака – это когда тот встал со своего стула и подошел к нему сзади, как это было в аэропорту. На этот раз полицейский уже не прошептал, а гаркнул ему в ухо отвратно громким голосом: – Она наставляла вам рога, так, господин Сара? В этом все дело?! Со сколькими мужиками она переспала, прежде чем вы об этом узнали? Вы обнаружили ее в тот день с кем-то в постели? С молодым парнем? У вас-то уже не стоит, верно? В этом проблема? Поэтому она путалась с молодыми мужиками? И когда вы об этом узнали, она сообщила вам, что забирает детей и уходит от вас? Внезапно полицейский развернулся, отошел от Хаима и грохнул ладонью в запертую дверь, как будто был не в силах справиться с собственной яростью. Ничего из сказанного не было правдой. И молчание Сары прервалось не из-за ярости Авраама. Джени в жизни ему не изменяла, а если б и изменяла, он бы пальцем ее не тронул. Прошла минута или две перед тем, как дверь снова открылась и он увидел пожилого мента, того, что раньше держал за плечо Эзера. И лишь задним числом Сара понял, что удар по двери был чем-то вроде сигнала. – Выйди на минуту! – сказал этот полицейский Аврааму. – Не сейчас, – ответил тот. Тогда его коллега вошел сам и что-то шепнул ему на ухо. Хаим остался один. В воздухе висели похабные слова Авраама про Джени. Боль в животе была уже другой. Кошмарной. Это и дети услышат, если он продолжит молчать. «Обнаружили ее в тот день с кем-то в постели? У вас-то уже не стоит, верно?»