Он стоял в гардеробе, который был гардеробом, и не более того. Вжался в стену, как загнанная крыса, и в ужасе смотрел на комиссара. – Я не уйду, пока ты не взглянешь на это, Пит. Ты должен знать, о чем идет речь, прежде чем отказываться. И пока ты… Хоффман понял, что иначе ему отсюда не выйти. Тяжелый кулак обрушился на лицо комиссара – сначала в нос, потом в правую щеку. Гренс упал и остался лежать на полу в гардеробе. Без движения. Он очень любил эти часы. Весь дом, вся округа с наступлением темноты погружалась в тишину. Луиза спала. Расмус и Хюго успокаивались, каждый в своей кровати. Он пропустил первый год жизни того и другого. Сначала тюрьма, потом беспокойная жизнь секретного агента – каждый раз находилось что-то более важное, чем семья. Он никогда не жил по-настоящему. Убегал, догонял – вот все, что он делал. Наверное, поэтому так благодарил судьбу за возможность быть сейчас здесь, с детьми, и никуда не спешить. Полный покой. Прежде всего глубоко внутри. Но только не в этот вечер. Его будто вывели из равновесия. Тело содрогалось от волнения и злобы, и Пит понятия не имел, как с этим справиться. Сам того не желая, он скатывался к своему прошлому и ненавидел себя за это. – Папа? Пит сидел в комнате Расмуса. – Да? – Что хотел дядя Эверт? Пит погладил младшего сына по голове. – Он… Просто приходил нас навестить. – Когда мы завтракали? – Да… Мы ведь так давно не виделись. Он… – Навестить? Голос Хюго из смежной комнаты. – Навестить, папа, спустя столько времени? – Ну, видишь ли… – За кого ты нас принимаешь, папа? Наконец они уснули, а Пит спустился по лестнице на кухню, где они с Зофией обычно сидели в это время. Последний бокал вина на сон грядущий – эти минуты стоили любого суматошного дня. Только не сегодня. Зофия накрыла на стол, наполнила два бокала, села на простой кухонный стул. Но сегодня она была не такой, как обычно. Потому что сегодня все получалось не таким, как обычно. – Пит? – Да? – Я повторю вопрос Расмуса и Хюго. Зачем он приходил? Пит смотрел на жену – единственного человека на свете, которому он не мог солгать. – За этим. Конверт, которым Гренс тыкал ему в лицо. Пит выложил его на сосновый стол и перевернул, спустя некоторое время рассыпав по столешнице содержимое. Зофия быстро оглядела снимки. – Что… Брезгливо поморщилась. – …это? – Лишь малая часть и не самое худшее. Так он сказал. Эверт… В общем, ты сама все видишь. Фотографии, тексты – я просмотрел, – распечатки чатов… Зофия смотрела на кучу снимков пустыми, невидящими глазами. – Он размахивал ими перед моим носом, хотя мы и договаривались, что прошлый раз последний. Он должен был оставить меня в покое, черт возьми! Но вместо этого приперся сюда с этой дрянью. Совсем как когда-то в Западной Африке. Тогда он притащил мне другую дрянь, чтобы заставить внедриться в банду. Он не хуже меня знает, что теперь такие вещи со мной не проходят. Что я покончил со всем этим… Что я теперь частное лицо! Что у меня нет ни малейшего желания снова лезть во все это! Ни малейшего! Пит поднялся, подавляя в себе желание закричать. Он не хотел будить детей. – И это все, Пит? – Разве этого недостаточно? – Нет. Раньше, может быть, но не сейчас. По тебе не скажешь, во всяком случае, чтобы тебе этого было достаточно. Единственный человек на свете, которого невозможно обмануть. – Мы плохо расстались. Он ушел… В общем, мы расстались не как друзья. Зофия остановила взгляд на верхней фотографии. Пролистала кипу. Пит видел, как она изменилась в лице. Воспоминания. Два раза, пока она перебирала снимки, Пит был вынужден извиняться и подниматься на второй этаж, чтобы убедиться, что дети действительно спят. Потому что он беспокоился за них, как и всегда, несмотря на все свои попытки думать о чем-то другом. Но не в последнюю очередь он делал это ради того, чтобы отстраниться от ее реакции, причину которой понимал слишком хорошо. Однако Зофия выглядела спокойной. Пыталась за несколько минут вникнуть в то, к чему Пит решился приблизиться лишь под конец дня. А потом она сделала то, чего Пит не умел и чему так хотел бы научиться. Она заплакала. – И что ты об этом думаешь? Зофия не отвечала, и Пит решил дать ей возможность выплакаться. – Что ты об этом думаешь, Зофия? – Что я должна об этом думать, как ты считаешь? – Ты хочешь… – Нет. Они уже много раз пытались избавиться от ее прошлого. Понять наконец, что происходит, уже давно. – Наверное, мне не стоило показывать тебе это… – Но ведь я сама тебя попросила. – Я не понимаю, Зофия. После пятнадцати лет совместной жизни? После троих детей? Взорванного дома, киллеров… – после всего этого ты все еще не можешь поговорить со мной… О себе? – Извини, Пит… Я действительно не могу. Мне… трудно это сформулировать. Прежде всего для себя самой. Пит собрал со стола фотографии и распечатанные тексты. За эти годы он сделал все возможное, чтобы завоевать ее доверие, и больше не мог ничего придумать. Он получил ее любовь и знал это, каким бы чудом это ему ни казалось. Но только не доступ к тому, что произошло когда-то в ее детстве и до сих пор так много для нее значило. – Так что ты ему сказал, Пит? Тишина в комнате уплотнилась. Зофия смотрела на него сквозь тишину. – Кому? – Эверту. По ее глазам он понял, что оба они готовы к тому, чтобы наконец объясниться. – Что мы дали друг другу слово и оно остается в силе. Прошлый раз был последний. Эверт Гренс вытянул ноги на вельветовом диване и поправил чашку кофе на груди, вслушиваясь в вечернюю тишину полицейского здания. Покинув Эншеде в утренний час пик, комиссар повернул на Нюнесвеген, в сторону центра и больницы «скорой помощи» на Кунгсхольмене. Перелом носа – таков был вердикт рентгенолога. Комиссар прекрасно понимал, чего требовал от него Хоффман – ради себя и ради самого Гренса, – но продолжал настаивать на своем. Опухшее лицо с темно-синими подтеками, – вот во что вылилось его упрямство. Плюс окончательное закрытие всех путей к примирению. Гренс с трудом оторвал затылок от подлокотника дивана. Глотнул кофе, стараясь не думать о боли, поставил полупустую чашку на грудь. Проникнув час назад в пустое здание отделения полиции, Гренс четыре раза останавливался перед разными дверями. Хотел постучаться, хотя и знал, что там никого нет. Первым был кабинет Элизы Куэста, где Гренсу так уютно сиделось на нераспакованных ящиках. Элизе было известно о девочке Альве и странных похоронах и – кто знает? – может, с ее помощью Гренсу и на этот раз удалось бы понять больше. Следующей была дверь Марианны Херманссон, где можно было отпустить мысли, с тем чтобы потом направить их в нужное русло. Пока Гренс наконец не позволил себе вспомнить, что в бывшем кабинете Марианны давно уже работают другие люди.