От двери, которую они ставили открытой, поползло сомнительное, но тепло. Стены медленно потекли прозрачными каплями — оказалось, что они тоже покрыты изморозью. — Черте что тут творится, — прошипел Марк. Наверное, до него наконец-то дошло. Погода на улице стояла отвратительная для конца лета, но еще даже не настолько, чтоб включать в квартирах обогреватели, ожидая, пока затопят батареи. Дом Марины Игоревны был выморожен изнутри. Так, словно в нем поселился самый морозный январь. Тори, испугавшись за свою знакомую, понеслась по комнатам, путаясь в коридорах. В прошлый раз они сидели на диванчике в гостиной, пили чай и разговаривали. В другие помещения Тори не ходила. Марину Игоревну она нашла в дальней спальне. Наверное, комната была выдержана в красивых бежевых тонах, только сейчас казалась серой — из-за все того же покрывающего стены инея. Женщина полулежала на кровати-«полуторке», неуклюже откинувшись на деревянное изголовье. Так, словно приступ боли застал ее внезапно, и она опустилась, где стояла, чтобы не упасть. Тори кинулась проверить — жива ли женщина, по пути соображая, как сообщить сыну — она помнила, что Марина Игоревна говорила про него, когда вдруг замороженное пространство прорезал резкий крик: — … обладают обтекаемой формой тела, что позволяет им без проблем перемещаться по водным просторам морей и океанов. Это достигается благодаря прекрасно развитой мускулатуре, устройству… Голос был какой-то потусторонний, не принадлежавший этому дому. Тори сначала застыла на месте от ужаса, но через мгновение поняла, что это прорезался звук в старинном телевизоре. Наверное, Марк прибавил громкость, а если так, то почему он развлекается, вместо того, чтобы помочь ей?! — Да выключи ты этот чертов телевизор, — закричала она больше от страха, чем от негодования. Голос тут же заткнулся, а на пороге замороженной комнаты появился растерянный Марк. — Я ничего не трогал, — он неожиданно стал оправдываться. Его взгляд упал на Марину Игоревну, ощетинившуюся колючками инея. — Что с ней? — То же, что и со всем домом, — зло ответила Тори. — Помоги… — Она мертва, Тори, — не двигаясь с места, сказал Марк. — Неужели ты не видишь? Нужно было прикоснуться к Марине Игоревне, проверить пульс, но Тори объял сверхъестественный ужас. — С чего ты взял?! — она почему-то орала на Марка, хотя он точно не был виноват в происходящем. — Остыла, — пояснил он уже спокойно. — При нормальной температуре тела иней бы таял на коже. Вдруг изо рта женщины вырвалось облачко пара. — Грета дорогу открыла, — с трудом произнесла Марина Игоревна. Щеки, покрытые ледяной коркой, мешали говорить. На белых, жутко пушистых от инея ресницах дрожали серебряные бусинки тут же замерзающих слез. Они крепко склеили веки, и женщина говорила, не открывая глаз, словно в бреду, только морозный пар клочьями слов выталкивала из посиневших губ. Тори тут же подлетела к ней, схватила за руку. Ледяная, хрустальная ладонь, на мгновение Тори испугалась, что резким движением может разбить ее на мелкие осколки. — Куда дорогу?! Марина Игоревна, не спорьте, поедете с нами, сразу — в больницу. Марк, да помоги же… Он почему-то метнулся прочь из комнаты, его шаги зашуршали, то удаляясь, то приближаясь. На позорное бегство это не было похоже, но Тори не собиралась сейчас анализировать поступки сыщика. Ладонь, которой она держала хрустальную руку Марины Игоревны, стала мокрой — оттаивали пальцы «снегурочки». — Вы говорили, что Грета разрывает тупик, — торопливо сказала Тори. — Видимо, вы помогли бежать Дине Егоровне, а потом ваши Греты привели меня на кладбище. Что они хотели мне показать? Какую дорогу открыли? — На кладбище, — сказала ледяная снегурочка. — Дорогу. Ищи каждого единожды в двадцать пять лет. В двадцать шесть — девять месяцев на утробу. Там все ниточки. Оттуда тянутся. Поймешь, найдешь подругу. Нет… Такая, значит, судьба… — Марина Игоревна, где ваш телефон? Сыну позвонить… Но женщина уже опять замолчала, превратившись в немую, нелепо застывшую ледяную фигуру. Телефон Тори тут же и увидела — у кровати, он выпал из рук Марины Игоревны, и просто счастье, что она в панике не наступила на него. — Марк, да чего ты… Тори вылетела из комнаты и наткнулась на Марка, у которого в руках комом высилось что-то мягкое. — Да одеяло же, — прикрикнул он на Тори, приводя в чувство. — И чаю нужно срочно… Горячего. Разбираться, что за хрень тут происходит, потом будем. Давай-ка отвезем ее в больницу. — Но, может, ее опасно трогать? Она вспомнила, какой хрупкой казалась ладонь Марины Игоревны. — Вдруг не довезем? Лучше вызвать скорую. — Хорошо, но я все равно ее укутаю. Тори уже нажимала в адресной строке номер, вбитый как «сын». — Мама! — раздалось из мобильного встревожено. — Я с вечера звоню, чего не отвечаешь? — Простите, — сказала Тори, — мама ваша живая. Но тут… Не знаю, как объяснить… — Кто вы? Что случилось? — орал на нее незнакомый парень по ту сторону связи. И в самом деле трудно было найти слова, чтобы объяснить происходящее. «Дом вашей мамы в конце августа покрылся инеем, а сама она обледенела?». Тогда в больницу поедет еще и Тори, в специфическую такую больницу… — Тут жуткий холод, — наконец подобрала она более-менее понятное определение. — Ваша мама сильно замерзла, кажется, переохлаждение. — Черт побери, — он разозлился еще больше, но не удивился. — Опять сломалась эта чертова система. — Какая система? — пробормотала Тори. — Рефрижераторная. Одна из комнат на заднем дворе оборудована, как холодильная установка. Я построил цех для продукции, пока жил с мамой. Когда переехал, хотел разобрать, да руки не доходили. Система уже выходила из строя, весь дом заморозился, но мамы в нем тогда не было. Вы скорую вызывали? — Да, — сказала Тори, надеясь, что Марк оказался расторопнее ее. — Я сейчас выезжаю… — Подождите, — торопливо крикнула она, — как можно отключить рефрижератор? — Если вы не специалист, лучше не суйтесь. Просто уходите из дома. Я его, этот гребанный холодильник, сам грохну, к чертовой матери… Стас, сын Марины Игоревны, примчался раньше скорой. Тори и Марк сидели у кровати «снегурочки», тесно прижавшись друг к другу. Все одеяла, которые только обнаружились в пределах видимости, громоздились на Марине Игоревне, отчего ее практически совсем не стало видно. Они все-таки побоялись ее трогать, так как ни одна, ни другой никогда не сталкивались со столь странным охлаждением. Сами Тори и Марк взяли только один флисовый плед, в котором, обернувшись, ждали хоть кого-то. И очень обрадовались, когда в коридоре хлопнула дверь, раздались быстрее шаги и дом огласился громким ревом: — Мама! Вид Стаса оказался под стать голосу: огромный, под два метра роста, перекаченный. Для кондитера у него была довольно непривычная внешность, а если прибавить к атлетическому сложению бойца шрамы на лице и явно сломанный нос… Он, не глядя на скорчившихся Марка и Тори, подхватил весь ворох одеял с кровати и уверенно зашагал к выходу, не проверив, кстати, не потерял ли из кучи тряпок в огромных руках свою небольшую родительницу. Издалека слышалась сирена скорой. Тори, растирая задубевшие плечи не менее холодными ладонями, вышла на крыльцо. За ней маячил Марк и, честное слово, она даже слышала клацанье его зубов, хотя никогда не могла и представить, что сыщики на такое способны. Промозглая улица казалась по сравнению с домом внутри настоящим пеклом. Девушка хотела что-нибудь сказать сыщику, но поняла: губы ее сейчас не послушаются, и бросила эту затею. Она уставилась на огромные ладони Стаса, где в ворохе разноцветных одеял скрывалась Марина Игоревна. Угол одного из них завернулся, и Тори увидела бледную щеку женщины. — Деточка! — вдруг слабым, но ужасно похожим на голос Виры, тоном позвала она. Над щекой из вороха показался глаз и уставился на Тори. — Не волнуйтесь, — губы, кажется, оттаяли… — Скорая уже едет. — А что случилось-то? — как-то странно спросила ее Марина Игоревна. Очень тихо, но не из-за слабости. Тори вдруг показалось: она не хочет, чтобы кто-то, кроме них двоих, слышал разговор. — Рефрижератор, — это слово Тори выговорила с трудом, может с непривычки, а, может, не совсем оттаяла. — Сломался в холодильной комнате. — Ох, — вдруг горько всхлипнула Марина Игоревна. — Лантана… Да, вид у экзотических цветов не обнадеживал. — Греты… Теперь уже — все, больше никогда… За что же так-то?