– Конечно, знает, ступай. Глядя в карие глаза мальчика, Павел Васильевич почувствовал тревогу. В голове тут же словно что-то взорвалось! «Этот мальчик… Чернявый и кареглазый и…» Он был не особо похож на Антонину и совсем не походил на Пчелкина. Зверев тут же вспомнил свой визит в квартиру второго секретаря горкома. Он вспомнил комод из красного дерева, на котором в рамке стояло фото мальчугана в матроске и бескозырке. Тот мальчик – сын Войнова. «Как же его звать? Артур? Ну точно – Артур! А этот…» Сын Пчелкина Артем как две капли воды походил на того Артура. Этого было сложно не заметить. Когда мальчик ушел в соседнюю комнату, Зверев пытливо посмотрел на хозяйку. Та села на стул и вскинула голову. – Вижу, что вы это заметили? – Что я заметил? – То же, что и все! Да, Темка – сын Войнова, и все местные это прекрасно знают. – Пчелкин тоже знал? – Разумеется. – А второй? – Зверев указал на висевшую под потолком колыбельку, увешанную кружевами. – Дочка… Глашка. Она Володькина. Зверев покивал, еще раз огляделся и кашлянул. – А теперь я хотел бы перейти к делу! Я вижу, вы не сильно удивились, узнав о том, что вашего мужа нет в живых. Почему? Антонина усмехнулась. – Потому, что я это знала. Мне Ленька Жучок сказал, что они в овраге мужика мертвого нашли. – Ленька – это ваш сосед? – Можно сказать и так. Вальки Жуковой сын, шустрый такой парнишка. Кличка у него Жук. Так вот он утром прибежал и сказал, что они с сестрой ходили в лес и нашли труп под ветками. Зверев покивал, в душе подивившись наивности Коли Ломтева, который полагал, что детишки, нашедшие труп Пчелкина, тут же об этом не растрезвонят. – Ленька сказал вам, чей это был труп? – уточнил Зверев. – Не сказал, но догадаться было нетрудно. Да я, если честно, когда муж пропал, и без Ленькиных слов уже все поняла… – Что поняли? – Что Мишкой Войновым дело не ограничится. Я когда узнала, что его прямо на собственном же дворе подстрелили, тут же поняла, что и Володьке несдобровать… Зверев тут же подался вперед. – Поясните. – Все дело в тех проклятых розах. – Что вы имеете в виду? И при чем тут какие-то розы? – Не знаю, в курсе вы или нет, но до войны я встречалась с Мишкой… – Ваш муж мне сказал, что вы даже были невестой Войнова. – Они тогда оба за мной бегали, а когда немец пришел, мои воздыхатели на фронт ушли. Оба мне письма писали, но отвечала я только Мишке. Его ждала, но Володька первым пришел. Ну и стал возле меня увиваться… – И вы решили уйти к нему? Глаза Антонины сверкнули. – Нет, я до конца своего Мишку ждала, а Пчелкину дала от ворот поворот, но он так и не угомонился. Потом Мишка наконец-то объявился. Вот только появился он не сразу. Он ведь, как выяснилось, после окончания войны не в Славковичи, а к вам в Псков подался. Там обосновался, связи завел. Сначала на завод пошел, там должность в парткоме первую свою получил, ну и все такое. – И вы отчаялись? – Да нет же! Говорю вам, ждала его до конца. Когда аж через три месяца после окончания войны Мишка все-таки заявился в Славковичи, пришел ко мне и божился, что заберет к себе. Нужно только подождать. – Антонина вздохнула. – Обрадовалась я тогда, все ему простила и снова у нас закрутилось! Только вот о свадьбе Мишка больше не говорил, а потом снова уехал! Я его ждала и дождалась… Ребенок в люльке заплакал, Антонина встала и стала качать дочь. – Вы говорили про розы? – не выдержал Зверев. – Ах, розы! Антонина вернулась на место, сложила руки на коленях и стала вспоминать… Глава вторая Осень 1945 г., Славковичи… Озимые в сорок пятом начали сеять в середине сентября. Тучка и Изюминка – две последние оставшиеся в колхозе коня́ги – заразились не то сиби́ркой[6], не то еще чем-то, а может, и просто зачахли от истощения и издохли одна за другой еще в апреле. Именно поэтому этой осенью славковичевские селяне пахали общественное поле при помощи четырех оставшихся в колхозе коров. Мужики, те, что уже вернулись с фронта, были сейчас наперечет и трудились преимущественно на лесозаготовках или на току. В поле же в большинстве своем, как и в течение всей войны, пахали и сеяли местные бабы, старики и «зеленая» пацанва. Работали по десять-двенадцать часов. За заработанные трудодни и бабы и мужики получали не деньги, а картошку или муку. Бывало, что зарплату частично давали сахарной свеклой, но бывало, что свининой и яйцами. Тем не менее никто не унывал, каждый понимал и твердо верил, что скоро все наладится, ведь самое страшное уже позади. Война наконец-то закончилась! Красуля, годовалая красно-белая телушка со звездочкой во лбу, и черная как ночь старая корова Зорька с куцым хвостом и напоминавшими стиральную доску боками медленно топали по полю, таща за собой сильно поржавевший колесный плуг. Тринадцатилетний Ленька, старший сын Тонькиной соседки Верки Кирпичевой, тянул за веревку шагающих под плугом коров и напевал при этом свою любимую песню «Там, вдали за рекой». За плугом стоял плюгавенький и ехидный старикан дед Евсей. Облаченный не по сезону в засаленный картуз и шапку-ушанку, Евсей Макарыч то и дело орал на Зорьку и Красулю, подгонял Леньку и шагающих за его спиной девок. Тонька в сопровождении семнадцатилетней Галки Кирпичевой – старшей Ленькиной сестры – шла за коровьей упряжкой и из перекинутой через плечо торбы разбрасывала на вспаханное поле уже успевшие слегка прорости ячменные зерна. Накануне прошел дождь, земля пропиталась влагой и огромные комья грязи так и липли к сапогам, затрудняя движение и сильно замедляя ход коровьей «упряжки». Ноги не слушались. Тонька уже дважды споткнулась и один раз даже рассыпала лежавшее у нее в торбе зерно. Дед Евсей тут же обматерил девку и пообещал, что, если она еще раз рассыплет хоть горстку ячменя, он отдерет ее за косу и обо всем доложит Кондрат Кондратычу Герасеву – председателю колхоза. Сейчас Тонька шла по пахоте, разбрасывала зерна и старалась не отставать от Галки. В очередной раз оступившись, она почувствовала резь в боку, ее затошнило. «Ну вот опять!» – Тонька закусила губу, недобрым словом помянула тот день, когда она так горячо «прощалась» со своим блудным женишком Мишкой. Она собралась и снова закусила губу. Откуда-то издалека раздалось урчание мотора, и вскоре из-за посадок выехал новенький тентованный «виллис»[7] и, виляя между кустов, подъехал к краю колхозного поля. Ленька, увидев машину, тут же остановился. – Чего встал?! – заорал на Леньку дед Евсей. – А ну шевелись, время к вечеру, а у нас и половины поля не засеяно! – Да погодь ты, Евсей Макарыч! – запротестовал Ленька. – Кто к нам такой явился? Дед Евсей, который только сейчас увидел остановившийся поодаль «виллис», тут же остановил «упряжку». Он стащил с головы ушанку и вытер ею вспотевший лоб. – Это что еще за франт такой? По вспаханному полю от прибывшего внедорожника шел высокий мужчина в брючном костюме, держа в руках целую охапку роз. Ленька признал шагающего по полю модника первым: – Так это Мишка! Мишка Войнов! – Ну, пляши, Тонька, никак твой суженый пожаловал… – прыснула в кулак Галка. – Ба! Да еще и с цветами! Признав наконец-то своего пропавшего жениха, Тонька сорвала с головы платок, поправила волосы и расправила плечи. Серый в рубчик шевиотовый костюм, черная фетровая шляпа сдвинута чуть набок. На лаковые ботинки уже успела налипнуть грязь. Мишка подошел к «упряжке», проходя мимо Леньки, натянул ему кепку на нос и приблизился к Тоньке. – Ну, здравствуй! – Это мне? Дорогие, поди. – Тонька указала на букет. – Так что, мы теперь и много получаем. – Мишка повернулся к Галке и подмигнул. – Привет, курносая! Как дела? Галка усмехнулась. – Дела в порядке, только, судя по всему, хуже́й, чем у тебя. Ишь какой ты у нас теперь фасонистый, прям глаз не оторвать. Если Тонька букет твой взять не соизволит, ты мне его отдай. За такие цветочки я всякого любить и лелеять готова… – Вот дура шалопутная! – цыкнул на Галку дед Евсей. – Хоть бы брата малого постыдилась. Мишка рассмеялся и протянул букет Тоньке, та осторожно подхватила розы, ее щеки порозовели.