– Ванную комнату я сполоснула, – виновато сказала Мила. – А на себя даже внимания не обратила. Сейчас ототру. – Погоди, я дам тебе влажные салфетки. У меня есть, – предложил он, перегнулся через пассажирское сиденье и зашуршал чем-то в бардачке. – На, держи, – он обернулся и протянул ей пачку салфеток. – Так, а это что такое? Мила не видела, что именно достал Савелий, она, вытянув шею, смотрелась в зеркало заднего вида и ожесточенно терла грязное пятно на носу. Он же с несколько озадаченным выражением лица разглядывал какой-то предмет, который держал в руке. – Ты тоже нашел клад? – спросила Мила, когда с пятном было покончено. Мокрую салфетку она скомкала и спрятала в карман, чтобы потом выбросить. – Нет. Я вспомнил, это именно та штука, которую оставил в моей машине твой пес, когда ездил в ней в первый раз. Я нашел это на коврике заднего сиденья перед тем, как загнать машину на мойку. Я бросил его в бардачок, потому что думал, что это какая-то игрушка Кактуса, но ты сказала, что нет. А потом я просто забыл это выбросить. Кстати, я так и не понял, что это. – Покажи, – заинтересовалась вдруг Мила. Савелий повернулся и протянул руку, на его ладони лежал не очень чистый и немного погрызенный собачьими зубами кусок коричневой кожи, напоминающий – Мила на мгновение задумалась, – да, напоминающий чехол от ножа. В памяти вдруг возникла картинка, как Кактус бежит по заснеженному лесу, пытаясь догнать что-то большое и темное, мелькающее среди деревьев. Догнав, сразу теряет охотничий интерес и возвращается, послушавшись Милиных испуганных призывов. Он несет что-то в пасти, но Миле не видно, что именно, потому что пес наотрез отказывается разжать челюсти. Они возвращаются к дому, где Савелий уже прощается с Васиным, садятся в машину, и Мила, разумеется, забывает, что ее собака принесла какую-то добычу. Получается, что Кактус просто выплюнул находку, она осталась в машине, а Савелий ее нашел. И получается, что этой находкой был чехол для ножа, найденный неподалеку от того места, где убили Сергея Троекурова. Ножом убили, между прочим. – Савелий, – прошептала Мила, внезапно охрипнув. Хрипота в ее голосе заставила его понять, что происходит что-то серьезное, и он уставился Миле в лицо. – Что? Что случилось, Мила? – Ты правда не понимаешь, что это? Он снова взял у нее кожаный футляр, повертел, разглядывая с разных сторон, длинно присвистнул. – Ты думаешь, что эта штука имеет отношение к убийству? – Ты сам это сказал, – мрачно среагировала Мила, чувствуя, что ее начинает пробирать нервная дрожь. – В тот день, в прошлую субботу, мы с Кактусом пошли на прогулку в лес. Мне показалось, что там кто-то был. Правда, я решила, что это дикий кабан, и испугалась. Но это вполне мог быть человек. Убийца, понимаешь. Он мог выронить чехол, а Кактус его подобрал и в качестве трофея принес мне. Хозяйке. Он же охотничий пес, с инстинктами не поспоришь. Получается, что он унес что-то, принадлежащее убийце. И тот стал искать этот чехол, потому что он представляет для него опасность. Вот что с таким постоянством искали в моем доме. – Но зачем? На чехле могли остаться отпечатки пальцев? Так это вряд ли. Он валялся на снегу, промок, потом его обмусолила и изрядно погрызла твоя собака. И если на самом ноже, который, как мы знаем, так и не нашли, могла остаться кровь, то на чехле уж вряд ли. Мало ли кожаных чехлов? Как доказать, что в нем лежал тот самый нож? – усомнился Савелий. Мила протянула руку, снова забрала футляр, включила лампочку под потолком, даже не спросив разрешения. Подумала, что сидящий в соседней машине Игорь наверняка не понимает, почему они не уезжают. Делиться своим открытием с кем-то еще, пусть даже и с Игорем, который был ей симпатичен, Мила не собиралась. Чехол действительно выглядел совсем обычно. Футляр из мягкой светло-коричневой кожи, в который вставлялось лезвие сантиметров в двенадцать-пятнадцать. Интересно, хватит такой длины, чтобы попасть точно в сердце? Она повернула чехол другой стороной и замерла, чувствуя, как быстро-быстро забилось ее собственное сердце. Ближе к кармашку, в который, собственно, и вставлялось лезвие, был изображен тесненный на коже зверек. Куница. «Военный совет» собрался не в Филях, а в доме Олега Ивановича Васина. Мила и сам олигарх выступали за то, чтобы отнести находку в полицию, Савелий Гранатов выражал сомнение, что найденный в бардачке предмет сочтут достойным внимания. В конце концов, никаких доказательств того, что это действительно был футляр от орудия преступления, у них не было. Да и без собственно ножа кусок кожи вряд ли мог иметь какое-то значение. Некий чехол от какого-то холодного оружия, каких тысячи. Ну и что? – Если бы этот чехол не был важен для убийцы, он бы не стал трижды вламываться в мой дом, – горячилась Мила. – Если бы он был так важен, убийца не ждал бы сутки, чтобы ворваться к тебе в дом и оттаскать тебя за волосы, – возражал Савелий. – Он бы приехал к тебе в тот же вечер, понимаешь? Мила немного подумала. – Я, конечно, никогда никого не убивала, – наконец заговорила она. – Но думаю, что это не так-то просто сделать, даже если ты имеешь железные нервы. Вот представь картину, ты только что ударом ножа в сердце отправил человека на тот свет. Скорее всего, ты просто не заметил, что, доставая нож, выронил на снег чехол. У твоих ног лежит окровавленный труп, и ты судорожно пытаешься сообразить, что тебе делать дальше. В этот момент в лесу появляется какая-то женщина с собакой. Конечно, она довольно далеко, и есть надежда, что она тебя не заметит, но ее пес – охотничий, поэтому он видит в лесу движущуюся цель и бежит к тебе. – Какие бы ни были железные нервы у преступника, в этот момент он должен сильно испугаться, что его застукают на месте преступления, – задумчиво поддержал Васин. – Вот именно, – согласилась Мила. – Однако умный Кактус быстро разобрался, что встретил не животное, а человека, поэтому тут же потерял интерес к преследованию, зато нашел на снегу пахнущий кожей чехол от ножа. Думаю, что в тот момент убийца этого не заметил. Он просто, затаив дыхание, следил, что пес возвращается к хозяйке, то есть ко мне. Меня, кстати, было хорошо видно. Я, в отличие от убийцы, стояла у кромки леса, не среди деревьев, и на мне был ярко-голубой пуховик, пусть и очень грязный. Уже позже, когда преступник решил, что ему делать дальше, он, скорее всего, хватился чехла, поискал его вокруг, но, видимо, понял, что его утащила моя собака. – Хорошо, – согласился Савелий, – ты все очень гладко рассказываешь, но главное все равно непонятно. Почему он не ворвался к тебе в тот же вечер? Зачем ждал до воскресенья? – Да потому что в тот же вечер он был занят другим очень важным делом, – нетерпеливо воскликнула Мила. Ей все было совершенно очевидно. – Он же не был уверен в том, что тело Троекурова найдут спустя сутки. С тем же успехом это могло произойти в тот же день или через неделю. Скорее всего, он изначально рассчитывал на то, что ранней весной никто не полезет в глубь леса, нечего там делать, но мое появление и в этом плане спутало ему все карты. Раз я пришла в лес с собакой один раз, могла появиться там и второй. Поэтому преступник исходил из того, что у него есть совсем немного времени, чтобы вернуться в дачный дом Троекурова, где оставался Павел Хромцов, и под каким-то предлогом уговорить того уехать оттуда, перебраться в заброшенный лагерь. – Но зачем? – Если бы Троекурова нашли в тот же день, то в его дачный дом полиция нагрянула бы довольно быстро. И обнаружила бы там Хромцова. Тот бы, разумеется, не стал брать на себя убийство, которого не совершал, а он был единственным, кто знал, с кем Троекуров отправился кататься на снегоходе. – А при чем тут ты? – по-прежнему не понимал Савелий. – Я тут совершенно ни при чем, – вздохнула Мила. – Просто для того чтобы обходным путем вернуться в деревню, где оставался Хромцов, выдать ему какую-то версию, объясняющую, почему срочно надо прятаться, ликвидировать все следы своего пребывания в доме, оставив при этом следы Хромцова, чтобы потом перевести на него стрелки, отвезти бывшего зэка в заброшенный лагерь, оборудовать ему там спальное место, привезти печку и продукты, нужно время. Это казалось важнее, чем заявиться ко мне в поисках чехла для ножа. – Хорошо, а потом? – А потом наступил вечер. И вечером ему, кровь из носу, нужно было быть в другом месте. Например, дома, на глазах у кого-то, кому он не мог объяснить, почему куда-то поехал на ночь глядя. В субботу этот человек был занят, а в воскресенье с утра я снова уехала в Кузнечную слободу, и он настиг меня тогда, когда я вернулась. Он не мог предположить, что я понятия не имею о том, что Кактус что-то подобрал в лесу, а потом выплюнул и оставил в машине Савелия. Он был уверен, что я забрала у собаки ее добычу, и она лежит где-то дома. В конце концов, кто выбрасывает чехол из высококачественной кожи? – Звучит складно, – одобрил Васин. – Да, только для полиции это все беллетристика, – Савелий упрямился, по какой-то причине ему не хотелось признавать очевидную Милину правоту. – Мы не должны принимать решения за полицию, – мягко продолжила Мила. – Это уж точно последнее дело. Мы обнаружили чехол, подобранный собакой на месте убийства в тот день, когда оно произошло. После этого ко мне в квартиру трижды влезали, и я понятия не имею, в поисках чего. Версия с чехлом это объясняет. Раз убийца с таким упорством пытался его заполучить обратно, значит, он каким-то образом может вывести следствие на него. Сами смотрите, чехол-то приметный. Я ничего не понимаю в ножах, но, наверное, по этой кунице можно определить мастера или фирму, изготовивших нож, а через них, скажем, выйти на покупателя. В первый раз из-за Кактуса у него не получилось забрать свою потерю. Во второй – он влез, когда меня не было дома, но в разгар белого дня это довольно большой риск, что его заметят. Преступник нервничал и искал не очень тщательно. В третий же раз он был уверен, что ему никто не помешает, потому что точно знал, что я ночую у Калины. И у него была в запасе целая ночь, чтобы провести тщательный обыск. Правда, он все равно ничего не нашел, потому что чехол все это время был в машине у Савелия. – Если он видел тебя в Кузнечной слободе, то мог заметить, как ты садилась в эту машину, – задумчиво предположил Васин. – И раз его поиски в твоем доме не увенчались успехом, то догадаться проверить машину он был должен. – Он-то, может, и догадался, – Мила усмехнулась. – Вот только господин архитектор так трясется над своей пижонской машиной, что оставляет ее у гостиницы ровнехонько под камерой видеонаблюдения. В нее невозможно влезть незаметно, вот в чем все дело. – Моя машина не пижонская, и я оставляю ее под камерой, потому что это разумная предосторожность, – запротестовал Савелий. – Хорошо, вот только в нашем уравнении эта перемена мест слагаемых ничего не меняет. – В общем, полагаю, что завтра вам обоим все-таки стоит съездить в полицию и рассказать обо всем, что мы только что обсудили, следователю, который ведет дело об убийстве Троекурова, – подытожил Васин. – Лишним точно не будет. А пока пошли есть каре из ягнятины. А то нашими разговорами любой аппетит испортить можно. Ягненок оказался выше всяких похвал, и день закончился к полному удовлетворению сторон. Из дома Васина Мила и ее спутник вышли около семи часов вечера. – Может, пешком пройдемся? – предложила она. – Тепло, да и с Кактусом все равно надо погулять. Оставим твою машину здесь, вряд ли у дома Олега Ивановича с ней что-то случится, потом вернешься за ней на такси. – Давай, – легко согласился Савелий. Не торопясь они пошли по уже пустынным в это время улицам. Малодвинск, подчиняясь патриархальному укладу жизни, затихал довольно рано. По воскресеньям в этот час его жители уже расходились по домам, за семейным ужином готовясь к новой рабочей неделе. Если по пятницам и субботам здесь еще кипела вечерняя жизнь, светились огнями и наполнялись музыкой рестораны, прогуливались по набережной пары или кучковались подростки, то в последний день недели улицы пустели после шести. – В большом городе довольно трудно привыкнуть к тому, что он практически никогда не спит. Даже ночью по улицам ездят машины, куда-то спешат люди, есть круглосуточные магазины, возле которых кипит жизнь, гремят ночные клубы. Помню, как я сильно этому удивлялся. Если ночью проснуться, то нет той абсолютной тишины, которая для Малодвинска совершенно естественна, – пояснил Савелий, когда Мила озвучила это свое наблюдение. Она немного помолчала, потому что старалась никогда не нарушать чужих границ, но все-таки не выдержала. – Прости, что я спрашиваю, но ты ведь уже бывал в Малодвинске раньше? – С чего ты это взяла? – с фальшивой интонацией спросил Савелий. – Много с чего. – Мила независимо пожала плечами. – В самый первый день нашего знакомства я удивилась, что ты довольно хорошо знаешь историю города, в который приехал, по твоим словам, всего за две недели до этого. Все эти истории со ссыльными поляками, с прошлым Кузнечной слободы… Конечно, изначально я списала это на то, что ты тщательно изучал литературу, чтобы понимать исторический контекст, в котором существует город. Но ты знаком с вещами, о которых не может знать приезжий. Например, ты был в курсе про заброшенный пионерский лагерь, закрытый уже больше двадцати лет. Ты рассуждаешь о том, как здешний уклад жизни отличается от большого города, и проговариваешься, что долго привыкал к городской жизни. И еще, прости, но твое давнее знакомство с Васиным бросается в глаза. У вас иные отношения, чем бывают у архитектора и заказчика. Вы очень тепло относитесь друг к другу, и у вашего дуэта явно есть долгая совместная история. Савелий молчал так долго, что Мила испугалась, что он сейчас доведет ее до дома и уйдет навсегда, насовсем. Господи, ну, зачем она высунула язык, мама всегда говорила, что ее неумение держать его за зубами не приводит ни к чему, кроме неприятностей. В тишине они успели пройти квартал, не меньше, и все это время Мила кляла себя на чем свет стоит. – Ладно, – сказал он наконец, – давно надо все тебе рассказать. Как написано у Ремарка, пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов. – Это «Три товарища», – машинально сообщила Мила, радуясь, что бойкота и обструкции, похоже, не будет. А еще тому, что у них действительно был общий культурный код. Савелий посмотрел на нее и усмехнулся. – Да. Но важно не это. Понимаешь, правда в том, что я родился в Малодвинске и жил в нем до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать. Мое детство трудно назвать счастливым и безоблачным. К десяти годам я окончательно и бесповоротно превратился в звереныша, в Маугли, которому общаться с дикими собаками было проще и комфортнее, чем с людьми. Когда я думаю о своем детстве, то главное воспоминание – это лютый голод. Холодно тоже бывало часто, особенно той зимой, когда один из материнских собутыльников срезал и продал все батареи в квартире. Но есть хотелось постоянно, а взять еду было негде, поэтому я начал воровать. На базаре, в магазинах, в школе у одноклассников. Меня ловили и приводили в милицию. Естественно, я состоял на учете несовершеннолетних правонарушителей, и рано или поздно это неминуемо закончилось бы тюрьмой. Просто чудо, что я сумел вырваться отсюда, а не сдох где-то под забором. И в этом заслуга только одного человека. – Олега Ивановича Васина, – выдохнула Мила. – Да. Мы познакомились случайно, видимо, потому что я все-таки родился под счастливой звездой. У матери было небольшое «просветление», и она устроилась на работу в фирму Васина. Уборщицей. У нее иногда бывали периоды, когда она вдруг вспоминала о том, что у нее есть дети, выгоняла своих мужиков, не притрагивалась к бутылке. Неделю или две. Тот «светлый» период длился чуть больше месяца, и все это время я после школы забегал к ней на работу, чтобы помочь мыть полы. Мне казалось, что если ей будет чуть полегче, то она не уйдет снова в запой, а будет держаться за работу, на которой ей платили деньги, позволяющие покупать самую простую, но все-таки еду. Я мыл полы, а все свободное время рисовал. Я вообще практически всегда рисовал, причем с самого детства это были здания. Сказочные дворцы, какие-то космические офисы, дома, которые я заселял разными людьми. Как-то я закончил свою часть работы и ждал мать в комнате, которая оказалась приемной Васина. Я тогда не понимал, что такое приемная, просто нашел на одном из столов пачку бумаги и цветные маркеры и рисовал какой-то фантастический город, существовавший только у меня в голове. Я его видел в мельчайших подробностях со всеми его улицами, городскими зданиями, жильем для бедных и для богатых тоже. Было уже довольно поздно. Уборка начиналась, когда рабочий день в офисе заканчивался. Но Васин всегда работал допоздна, поэтому, когда он вышел в приемную, чтобы идти домой, и обнаружил там меня, была уже половина девятого, не меньше. Он увидел меня и мои рисунки. Конечно, он мог просто пройти мимо, и тогда ничего бы не было. Ничего из того, что есть сейчас в моей жизни. Но он не прошел. Слушая его, Мила очень волновалась. Очень. В последний раз она так сильно волновалась, когда принимала решение переехать в Малодвинск. Тогда она понимала, что прямо в этот момент меняется ее жизнь, и сейчас, не спеша идя по не очень широкой улице маленького провинциального городка, она физически ощущала, что жизнь меняется тоже. Необратимо, навсегда. – И что он сделал? – спросила она, чуть задыхаясь. – Олег Иванович. – Сперва он начал меня привечать. Мать через неделю сорвалась и ушла в запой, поэтому ее, конечно, уволили, но я продолжал приходить в офис к Васину, по его приглашению. Там меня всегда ждал горячий обед, заказанный в ближайшей столовой специально для меня. Суп, салат, второе и компот. Компот я особенно любил. К обеду прилагалось много хлеба, потому что иначе я никак не наедался. А еще хлеб можно было взять с собой, и я забирал для сестры. Хлеб и еще, например, котлету. Заворачивал в салфетку и засовывал в карман, будучи уверенным, что никто не видит. Но Васин видел, разумеется, и вскоре меня уже ждали две котлеты, а не одна. Мила почувствовала, как по лицу у нее потекли слезы. Она не вытирала их, чтобы рассказ, который она слушала, не прекратился. Ей казалось очень важным сейчас не отвлекать Савелия от его воспоминаний, чтобы не спугнуть то доверие, которое она, наконец, вызвала каким-то своим поступком, а может, словами. Этот человек очень долго держал свое прошлое в себе, и вот теперь оно выходило наружу, и откуда-то Мила знала, что то, что он сейчас рассказывал, дарило освобождение. Поэтому просто шла рядом, стараясь не отвлекать, только молча ловила слезы языком. – Потом Олег Иванович стал приглашать меня домой тоже. И когда бы я ни пришел, меня всегда ждали гранаты. Я до этого никогда их не видел, не то чтобы пробовал. Как-то пришел, его жена налила мне супу, а на столе лежал огромный ярко-красный гранат, и я спросил, что это. Алла Ивановна хотела дать мне попробовать, но я попросил разрешения его нарисовать, а съел только потом, причем вместе с косточками. Гранат был очень сладким, и сок стекал по подбородку, и я помню, как облизывал пальцы, до того мне было вкусно. С тех пор гранаты были всегда, и на столе у Васиных, и на рисунках моих городов, в которых всегда росли гранатовые деревья. Он немного помолчал, словно прислушиваясь к внутренней боли, которую вызывали эти воспоминания. – Потом у матери появился очередной мужик, который оказался законченным садистом. Спьяну он бил мать, я пытался заступаться, и тогда он смертным боем бил меня. Я убегал к Васиным, и они стали оставлять меня ночевать. – А почему Олег Иванович не обратился в милицию? – не выдержала Мила. – Думаю, что уже тогда он был довольно известным в городе человеком, чтобы призвать мерзавца к ответу. – Потому что мать тогда лишили бы родительских прав, а нас с сестрой отправили в детдом. Конечно, все знали, что мать пьет, и в школе, да и вообще в городе, но внешние приличия она все-таки старалась соблюдать, да и детдом в Малодвинске в те годы был ужасным. Из него был только один путь – в колонию. Потом сожитель матери выбросил сестру в окно, и она попала в больницу. Я, когда об этом узнал, чуть с ума не сошел. Я винил себя, потому что в тот день ночевал у Васиных. Думал, что если бы остался дома, то смог бы ее защитить. Мила вздрогнула от озарившей ее догадки и остановилась, глядя Савелию прямо в лицо. – Твоя сестра – Калина Троекурова, – не спрашивала, а утверждала она. – Вернее, на тот момент Крылова. А ты – ее исчезнувший старший брат, которого звали Сильван Крылов. – Ну да, – он кивнул. – Калина долго болела, лежала в больнице несколько месяцев. Сожителя матери, разумеется, посадили. Этого Васин все-таки добился. Но, глядя на меня, он понимал, что я плохо кончу. Я тогда не мог смотреть на мать, потому что испытывал лютую ненависть, и на сестру не мог, потому что чувствовал ужасную вину. Школу забросил, даже рисовать перестал. И тогда Олег Иванович предложил мне уехать из Малодвинска. – Куда? Зачем? – Он понимал, что в этом городе на меня постоянно будет действовать среда, в которой я нахожусь. И сделал невозможное – отправил меня, фактически беспризорника, учиться в Питер, в лицей при академии художеств. Мать не хотела подписывать бумаги, но Васин фактически купил меня у нее. Он дал ей деньги, которых при нормальной жизни хватило бы лет на пять. Разумеется, она их спустила гораздо быстрее, но это была уже не его проблема. И не моя. Мне было двенадцать лет, когда у меня началась новая жизнь, и я вцепился в нее зубами, дав себе слово, что никогда не вернусь в Малодвинск, в ту ужасную голодную жизнь, которая у меня была. Я больше никогда не общался с матерью, я ее ненавидел, и с сестрой, перед которой чувствовал себя бесконечно виноватым: ведь я смог уехать, а она осталась.