Кажется, что может быть проще — надо позвонить в полицию. Вне всякого сомнения, за ним приедут. Словно предвидя его совет, Вожена горестно всплеснула руками и прошептала: — Он сын хозяйки, меня прогонят. Но если не позову никого, может, потом возьмут в другой хотель. Почекаю, можа домувимся. — Не жди, — запретил Глеб. — Боишься звонить — давай телефон, я сам позвоню, скажу, что он тебе угрожает. Сиверов знал, что такие шантажисты редко блефуют. Он протянул руку к телефону. — Момент, нехай пан идзе до ресторации, я сама, — Вожена перехватила трубку. — Дзенкуе бардзо, я сама потэлефоную, — ее губы побелели, лицо стало серым от напряжения. По всей видимости, решилась. И тут один из телефонов зазвонил, затем второй. Девушка отвечала на звонки быстро и деловито, очевидно, отчитывалась и принимала поручения. Он ждал минуту, две, три — за это время горькие слезы паненки абсолютно высохли, на щеках появился легкий румянец. Вожена что-то быстро записывала в закрепленный на стойке ежедневник, отлистывала странички назад, вычеркивала, обводила, ставила «галочки». Было очевидно, что она не просто рада — счастлива временной отсрочке принятия трудного решения. Вообще-то, совершенно нормальное, но очень неверное поведение в подобной ситуации. Понимая, что в ближайшие пять минут девушка не соберется с духом, псевдодипломат Петр Никонов вошел в обеденный зал и попросил меню. Он решил заказать фляки, цепеллины с домашним хреном, тушеную фасоль. Может, не так изысканно, как утром, зато очень сытно и вкусно. Принимавшая заказ женщина в старомодном фартуке, конечно же, знала о дорогом подарке молодой администраторше. Она видела, как чудаковатый русский на целых пять минут задержался у стойки, где снова флиртовал с хорошенькой Боженой. Ей было ужасно любопытно, о чем они договорились и будет ли у истории продолжение в номере или автомобиле. Механически черкая в блокноте, официантка нетерпеливо оглядывалась. Скорей бы отдать заказ на кухню и поболтать с виновницей маленькой сплетни, о которой уже знают и повариха, и дежурный электрик, и горничная. Клиент же, как нарочно, замолк на полуслове, приподнялся на стуле и вдруг рванулся в холл, сбив ее с ног. Глава 27 Двое детишек, рожденных один за другим, вытеснили из памяти первого, неудачного ребенка. Десять лет стыда и страданий теперь казались плохим сном, к счастью, вовремя закончившимся. Она оставила лишь одну фотокарточку Иштвана, ту, где он еще напоминал младенца. Подпорола подкладку в старом саквояже и спрятала фото под ткань. Остальные сожгла на плите, добавив туда многочисленные снимки Шандора и Белы. Было еще несколько карточек матери, их она упаковала в использованный конверт, старомодно перевязала его ленточкой, закрепив ее современным скотчем. Конверт за подкладку совать не стала, просто оставила на дне, под старым журналом. Теперь на стенах их большой квартиры красовались портреты двух розовощеких мальчиков, толстеньких, сначала лысых, потом кудрявых. Рядом со смеющимися родителями, в обнимку с мягкими игрушками, на морском песке, на яркой траве… Ничего и никого из прошлой жизни. Супруг-журналист поверил, что новая страна и новая жизнь — абсолютно тождественные понятия. Ему было удобно и по-мужски приятно, что жена не хочет думать о бывшем, о бывших… Каролина жила счастливо… Ее не беспокоило, что муж все реже бывал дома, от него нередко пахло женскими духами, другим дамским парфюмом, а среди «командировочных наборов» запросто можно было обнаружить кружевные стринги или колготки со стразами. Иногда она сама советовала ему, что купить и захватить с собой. Как ни странно, ее абсолютно не возмущала проснувшаяся бисексуальность супруга. Денег дома хватало, в том числе и на няню, можно было часами бродить одной по городу, знакомиться в кафешках и диско-барах с бестолковыми, несерьезными пареньками, представлять себя юной, ищущей страстей эмигранткой. И при этом наверняка знать, что у тебя уже все есть — дом, дети, муж, прислуга. Время словно переставило этапы ее жизни — юность и первую молодость пришлось прожить в ужасе и позоре, перенося страдальца Иштвана из одного медицинского кабинета в другой, выслушивая приговоры врачей, искренне пытаясь жалеть маленького старичка, его отца, брата, бабушек. Она тогда вела себя правильно, как следует: спасала безнадежного уродца, поддерживала тех, кто его любил, старалась любить сама. И ненавидела. Ненавидела ситуацию, в которой оказалась, людей, которых эта ситуация волнует, себя — за то, что лжет… Ей не было жаль ни Иштвана, ни Белу, ни Шандора — никого. Но приходилось подчиняться каким-то дурацким правилам, по которым наказанный Богом сам наказывает всех, кто его окружает, требуя любви и заботы. Она отлично понимала, что ни за что не откажется от больного ребенка, даже если ей предложат сдать его в лучшую клинику, в специальный санаторий. Не сдаст, потому что это неверно, жестоко, плохо. Она будет держать его дома и каждое утро с надеждой прислушиваться — может быть, уже все? Не дышит? И всякий раз, услышав тихий всхлип, обреченно сжимать зубы — нет. Еще не конец, еще месяц, неделя, день… Как долго, неприлично долго он жил, мучился сам и мучил ее! Из последних сил карабкался на горшок и, морщась от боли, цедил темную, пахнущую лекарствами мочу. Массировал искривленными подагрой пальчиками впалый живот, чтобы избежать позорной, ненавистной клизмы. А еще он все время скалился в жуткой улыбке — где-то прочел, что это может подбодрить окружающих. Кажется, он очень любил ее, даже написал прощальное письмо. Вернее, не написал — продиктовал Беле, сам уже не мог ни стучать по клавишам, ни водить карандашом. «Мамочка, любимая мамочка Каролина! Ты очень добрая и красивая, только грустная. Не жалей меня, я — особенный. Бела говорит, я служу науке. От меня много пользы. Когда он меня вылечит, я стану знаменитым и напишу про тебя толстую книгу. Все будут знать, какая ты хорошая», — эти душераздирающие фразы старший братец имел наглость набрать и распечатать, позволив младшему нацарапать ручкой едва читаемый автограф: «Твой сын Иштван». Письмо! Это чертово письмо! Вручая его, Бела кусал губы и шумно глотал. А она только и смогла, что поцеловать Иштвана в сухую щечку и чуть дольше, чем обычно, задержаться у его больничной кровати. Шандор, которому младший сын написать не успел, случайно нашел посмертное послание и выкрал его. Хотя она и не прятала этот листок, просто забыла его в сумке. Потом не нашла и решила, что обронила, делая покупки. Мысли о том, чтобы обойти аптеки или магазины, расспросить продавщиц, уборщиц, у молодой мамы не возникло. Позже, уезжая из страны, Каролина не взяла с собой почти ничего — несколько платьиц и курточек, туфли, сапоги. О том, что на полках есть книжки-раскраски, где сын слабой рукой заштриховывал зайцев и белок, прописи, в которых он учился выводить буквы и цифры, печатные странички, хранящие его компьютерные записки и рисунки, она и не вспомнила. Шандор, женившись на безумной Терезе, смог взять с собой лишь несколько невесомых страничек этого «мусора», включая письмо любимой мамочке. Хранителем и толкователем редкостного посмертного архива остался Бела. Он делился этими бесценными документами с врачами-генетиками, студентами, аспирантами. Пришлось даже заламинировать особо востребованные странички, остальные просто запаять в прозрачные файлы. А Каролина даже не догадывалась о том, что графическое наследие старшего сына может быть интересным и с человеческой, и с научной точек зрения. Французских сыновей звали Лео и Виктор — она настояла на интернационально звучащих именах, понятных и в Европе и в Америке. Оба были смышлеными, очень крепкими. За ними ухаживала приятная пожилая женщина, эмигрантка, кажется, из русских. Иногда с ней приходил старик — то ли муж, то ли брат. За отдельную плату он занимался с мальчиками физкультурой: учил отжиматься от пола, карабкаться по шведской стенке, боксировать. Пока дети взрослели под чужим присмотром, мама самозабвенно развлекалась. Юбки становились все короче, джинсы все уже, каблуки все выше и тоньше. Изредка в ночных клубах она встречалась с мужем, но, по обоюдному уговору, супруги даже не здоровались — это могло не понравиться их молодым кавалерам. Удивительно, что от положительного, здорового, некурящего Шандора на свет появилось чудовище, а от развратного двуполого журналиста — отличные, совершенно нормальные мальчики. Изредка такая мысль вспыхивала в сознании Каролины, когда она целовала сыновей, отправляясь в очередной ночной вояж. Возможно, какая-то похожая мысль мелькала и у счастливого папаши, хранящего на дальних полках дамские гарнитуры. Но это никак не влияло на поведение родителей. Разве что на Рождество, Пасху, день рождения мама надевала строгое длинное платье, подбирала лентой волосы и красила губы розовым, а не красным или черным. Папа наряжался в смокинг, водил маму под руку. Гувернеров отсылали на выходные и вместе с детьми шли в церковь, парк, отправлялись на пикник. Для настоящих, загородных поездок все одевались в джинсовые комбинезоны, кепки и кроссовки, приглашали знакомых, брали с собой еду и фотоаппараты. Очередной, сороковой день рождения мамы папа предложил отпраздновать небольшим путешествием — всего несколько километров от их дома, но очень познавательно: Севрские музеи. Каролине идея не очень понравилась, но спорить было лень. Она вообще никогда не спорила с теми, кто ее содержал, — отлично знала, что конфликты уменьшают объем финансовых поступлений. Глава 28 Цеппелины с хреном и фасолью оказались выше всяких похвал. И повариха, и официантка, и сама Вожена сидели рядом и подкладывали, подливали, пытаясь угадать его малейшее желание. Это немножко мешало, но не особенно — забота и восхищение были искренними. Несколько минут назад, опрокинув стул и испортив сервировку трех столиков, Сиверов спас Божену от смерти. Обдумывая, чем завершить свой заказ и одновременно прислушиваясь к телефонной болтовне Вожены, Слепой скорее почувствовал, чем услышал, что переговоры оборвались на полуслове. На раздумья не оставалось ни секунды. В два прыжка он оказался за стойкой рецепции и опрокинул девушку на пол. Ее обезумевший поклонник выстрелил в момент их совместного падения. Он был метким стрелком и далеко не таким прекраснодушным, каким представлялся невесте. Убивать себя он передумал, а скорее всего, и не собирался. Любимую девушку — тоже, ее он хотел напугать и разжалобить. Пуля, выпущенная из надежного польского «Клока-19», счастливо миновала цель и завершила полет, застряв в деревянном дверном наличнике. В следующее мгновение Глеб свалил с ног крепкого высокого красавца. Молниеносность — только это спасло Сиверова от второй пули, застрявшей в полу. Отвергнутый жених неплохо владел приемами самбо, был жилистым и сильным, но Глеб был сильнее, поэтому очень скоро он обезоружил противника и защелкнул наручники, которые снял с ремня полицейского. У бедняги хрустели суставы и трещали связки, он пытался сбить с ног неизвестно откуда взявшегося защитника. Но Глеб уже держал в руках оружие. Он прицелился не в руку, не в ногу… Ствол был направлен точно в центр лба. Рука не дергалась, голос не дрожал. По-русски он скомандовал: — Не двигайся, убью. Сиверов слышал, как кто-то вызывает полицию. Вожены видно не было. Вскоре послышался вой сирены, в холл ворвались полицейские и увели поверженного любовника. Попросили никого не уходить — сейчас приедут следователь и врач. Глебу очень не хотелось встречаться с официальными представителями власти, но, в конце концов, инцидент такой незначительный, что дипломат Никонов вполне может дать показания. А еще у него есть свидетельницы. Милые, находчивые женщины, так разумно использующие время до приезда дознавателей и хозяйки. Одна из них даже принесла под белым крахмальным фартуком штофик с прозрачным зеленоватым содержимым и саблевидной травинкой внутри. — Самогон з Беларуси, брат в Пуще робит. Сиверов отказался. — Дзенкую, — поблагодарил он, выговаривая окончание на русский манер, мне скоро за руль. — То шкода, пане, самоход почекае, — попробовала уговаривать официантка, а Вожена пояснила, что смешное слово «самоход» значит автомобиль. Они уговорили Глеба на полглотка, а сами опрокинули по полной стопочке. Обед очень удался. А потом случилось то, что предсказывала Вожена. Хозяйка приехала одновременно со следователем, криминалистом и медиком, но, оставив их ждать, увела сотрудниц в свой кабинет. Вышли оттуда все вместе, хозяйка с каменным лицом, подчиненные с кривыми злобными улыбками. Вожена, четко, громко, как заученный урок, объявила, что не имеет претензий к задержанному. Официантка и повариха сказали, что ничего, кроме обычной ссоры двух влюбленных они не видели. За Глебом оставалось последнее слово, и он решил, что так будет даже лучше. Нет, у него тоже нет претензий к парню, он просто остудил его горячую голову, потому что пожалел пани администраторшу. Если где-то надо расписаться — он сейчас же сделает это. Его даже не попросили предъявить документы, сказав, что посмотрят в регистрационном журнале отеля. Ясно было, что чем скорей он уедет, тем благополучней будет участь Вожены и двух других женщин. На сборы хватило десяти минут. Выходя, Глеб ласково кивнул случайным знакомым, а самой юной из них успел шепнуть: «Уезжай отсюда поскорей». Он знал и надеялся, что она тоже знает: расчетливый псих обязательно попробует повторить свой выстрел. Сиверов выехал из гостиницы, когда уже стемнело. Судьба несчастной Вожены не давала ему покоя. И Глеб решил попробовать восстановить справедливость и защитить девушку. Но что он мог? Ответ возник сам собой, когда Сиверов увидел вывеску придорожного интернет-кафе. Положив на стойку двадцать евро, секретный агент на безупречном английском попросил разрешения воспользоваться дальним, повернутым к стене компьютером. При этом он выразительно подмигнул долговязому юноше, намекая, что желает немного расслабиться. Двадцатка оказалась достаточной суммой, чтобы дежурный принял его за ночного любителя веб-клубнички и позволил остаться наедине с ее виртуальным поставщиком. Так, в придорожном интернет-кафе, отгородившись от возможных свидетелей, Глеб Сиверов написал первую в жизни анонимку. Вышел на сайт Министерства внутренних дел Республики Польша, который, как и любой сайт любого силового ведомства мира, давал возможность пугливым доброжелателям вступать в контакт с доблестными охранниками внутреннего правопорядка своей страны. Там он оставил им письмецо на английском языке, сообщив о том, что произошло в отеле «Под крушиной», находящемся на таком-то километре такого-то шоссе. Под давлением матери преступника, являющейся хозяйкой гостиницы, и пострадавшая и свидетели отказались заявлять на стрелявшего. Вероятность того, что он постарается повторить свой «подвиг» очень высока, следовательно, жизнь людей в опасности. Указал число и время, чтобы самих сотрудниц гостиницы не заподозрили в написании «телеги» — у них еще не закончился рабочий день. Вне всякого сомнения, на сайте подобного ведомства и так фиксируется дата создания письма, так что ее подлинность сыграет на руку анонимному автору. Возможно, возобновленное расследование и лишит паненку работы, но точно повысит вероятность не пострадать от рук влюбленного «варьята». После чашки эспрессо с большим сэндвичем дорога показалась лучше, рекламные щиты ярче, и вообще, полегчало на душе. Польша закончилась несерьезным пограничным пунктом, несравнимым с огромными белорусско-польским терминалами и многочасовыми очередями. Теперь ехать стало гораздо легче — Глеб хорошо понимал, что написано на дорожных указателях и рекламных щитах. Ночная Германия светилась предрождественскими огнями. Неутомимые цветные эмигранты не дремали в прямом смысле этого слова — ночные магазинчики и бистро, принадлежащие, как правило, арабам, работали круглосуточно. «Экспансия в действии, — отметил про себя Глеб. — Покушение на святая святых — ночной отдых после трудового дня. С одной стороны — забота о неспящих: едущих, бредущих, работающих. С другой — режим вечного двигателя, двигателя денег из кошелька в кошелек. Для многих людей сон перестал быть атрибутом ночи, тишины. Теперь он — любое время, когда можно отдохнуть, остаться одному. Равно, как и еда. Не чинный ритуал принятия пищи в приятной или обязательной компании, а скоростная подзарядка на бегу, либо — плохая привычка жевать, когда не спишь. И терроризм, пусть даже духовный, здесь ни при чем. Жадность, переименованная, перекрашенная и перелицованная на все лады стала кнутом, сбивающим людей в стада спешащих добыть, использовать, съесть, износить, уничтожить и броситься в погоню за новым, другим, не таким. Чтобы и это сожрать, разрушить, изменить… Во имя созидания людские цивилизации отказываются от созерцания, проникновения в сущность, удивления природой. Принято восхищаться пластмассой, фольгой, суррогатной едой и искусственным интеллектом. При этом невостребованным оказывается то, что потенциально есть у всех — жизнь, чувства, незримые связи со Вселенной. Этих простых вещей недостаточно, чтобы общество принимало тебя, зато количество других, созданных вопреки природе, якобы определяет человеческое благополучие. Благополучие, построенное на кучах неразлагающихся отходов, реках и озерах отравленной воды, миллионах оборванных жизней… И все потому, что кому-то чего-то мало — земли, денег, вассалов, поклонников, чужих мыслей…» Сиверов взглянул на спидометр. Он гнал, нарушая все допустимые скоростные режимы. «Мне, выходит, тоже мало. Не хватает скорости… Хорошо, что я вовремя оценил ситуацию и отвлекся от философских рассуждений. Все-таки ценность жизни, собственной или чужой, пока превалирует. Хочется надеяться, что у большей части населения планеты». Правая нога автоматически притопила педаль тормоза, зашкалившая стрелка, словно нехотя, вернулась к ста тридцати. Так он проехал еще несколько часов и понял, что нужен перерыв. Тем более, что до границы осталось не более ста километров. Максимум, через девять часов он обоснуется в трехзвездочной гостинице «Нователь». И постарается не вмешиваться в личную жизнь портье, поваров и официантов, и уж тем более хозяев и хозяек. Глава 29 План был прост и опасен одновременно. Вожена — белорусско-голландская спасительница доктора Сабитова — решила увезти Гасана с собой по документам сына. Некоторое портретное сходство имелось, возраст почти совпадал. Все, что нужно было сделать — украсть у Володи паспорт, да так, чтобы он не сразу обнаружил пропажу. Ей, как гражданке Нидерландов, достаточно обратиться в местное посольство с заявлением о желании пригласить сына погостить и помочь по хозяйству. И сына, и его документы необходимо сразу предъявить — и то, и другое будет в наличии. Открыв шенгенскую визу, нужно немедленно уехать. И все… Там, на новой родине, она придумает что-нибудь еще, заменит эти документы другими, похлопочет в эмигрантской общине. А Володя, сын — он не должен пострадать. Подумаешь — потерял паспорт, с кем не бывает, особенно в Москве. Лишь бы не сразу хватился, дал форы недельку-другую. Она не могла не понимать, что может сильно спутать планы Владимира и Людмилы, потому что ничего толком не знает ни об их бизнесе, ни о намеченных разъездах и платежах. Ясно было и то, что если афера раскроется, и ей, и Гасану неминуемо грозит лишение свободы, причем она попадет в чистенькую голландскую тюрьму с телевизором в одноместной камере, а он — в совсем другие, невыносимые условия. И все же лучшего способа она придумать не могла. Самая сплоченная и дружная эмигрантская община на сегодняшний день — чеченская. Вожена знала это из местных газет и от мужа. Когда Бруно с товарищами устраивал в их уютном садике мужские посиделки с пивом, она не раз слышала их шоферские байки о настоящих чеченских мафиози. Если верить непуганым голландским дальнобойщикам, главным делом общины было как раз документальное сопровождение передвигающихся по миру соотечественников. Почти каждый приехавший имел в багаже не только свои, легальные документы, но и паспорта погибших товарищей. Всеми правдами и неправдами, пользуясь характерным типажом лиц, они ставили в паспорта умерших визы, отметки о пересечении границы, регистрационные штампы. Это был тот редкий для эмигрантов случай, когда документов было гораздо больше, чем людей. Возможно, это просто слухи, но Вожена им верила. Дети возвратились из Марокко загоревшие и отдохнувшие. Ей и Варваре привезли роскошные арабские шарфы, украшенные золотыми вензелями, Димке — дыхательный аппарат, редкие лекарственные сборы и смеси. — Не вздумайте им пользоваться, не показав специалистам! — волновалась Вожена, но Людочка, конечно же, и не собиралась этого делать. Димка подсоединил фотоаппарат к компьютеру и любовался снимками счастливых родителей на фоне пляжей и минаретов. Чуть позже прибыла Варвара с корзиной фруктов и огромной бутылкой чинзано. — А я что буду пить? — приготовился обижаться внук, но изобретательная московская бабушка заявила, что гора марокканских апельсинов не для закуски, а для запивки, и Диме пора не хныкать, а сполоснуть соковыжималку. Вечер провели шумно и мило. Людочка увела старших женщин в спальню, где, заговорщицки улыбаясь, извлекла со дна своего саквояжа изящные коробочки. Там оказалось по-арабски экстравагантное, золочено-серебряное, с блестками, дамское белье. Вожена озадаченно подвигала бровями, представляя реакцию супруга на обновку, а Варвара сразу же принялась вращать бедрами, изображая танец живота. Из зала доносился Димкин хохот. — Володя фотки комментирует, — виновато улыбнулась невестка и добавила: — Малышу меньше всего гостинцев — московского ребенка трудно удивить игрушкой. Ему бы настоящего котенка или щенка. Я бы решилась, если бы не астма. — На моего Пупса он не кашляет, — справедливо констатировала Варвара Игоревна, имея в виду лохматую собачонку. — Ну как ты не понимаешь… Завязывался привычный спор о природе Димочкиной аллергии, и Вожена оставила женщин доигрывать в «дочки-матери». В большом холле действительно шел фотовидеосеанс. Момент для разговора был идеальный. — Не верится, что отдых позади, да сынок? — У меня еще законных три дня — специально оставлял. Работать буду только по телефону — в офис ни ногой. И Людмила тоже. Уроки с Димкой повторим, по врачам пройдемся. Мальчик поморщился, но Володя сделал строгое лицо: — Нам твою астму побороть надо, мирное сосуществование исключается. Бабуля, бедная, перенервничала, мы с мамой сами не свои последние дни догуливали. Так что, сынок, придется снова потерпеть.