— Вот и славно. А то я уже начала думать, что скоро тебе придется выписать дисквалификацию, хотя бы временно. Эмма подошла к Лене и ласково погладила ее по голове. — Шутки шутками, подруга, но мой тебе совет: держись от него подальше. Плохая судьба у этого парня. И очередной выплеск больших проблем будет совсем скоро. Всем, кто рядом, придется хлебнуть неприятностей. Не экспериментируй со своей жизнью, не испытывай ее на прочность ради забавы. Послушай старую колдунью. Лена откинулась назад и доверчиво облокотилась спиной на Эмму. — Но неделя-то у меня есть? — переспросила она. — Ладно… Пять дней, девочка моя, — ответила Эмма. — А потом — беги. * * * Комната встретила его жизнерадостными переливами солнечных отражений на полу, стенах и всех светлых и блестящих деталях обстановки. Ночь получилась бессонной, но Глеб продвинулся за это время так далеко, как не прошел за пять последних дней и не прошел бы еще за пару грядущих. Вот теперь он действительно заслуживал крепкого и, главное, спокойного сна. Время было раннее, и Слепой надеялся, что хоть пару часов его еще никто не потревожит. Глеб привык подниматься с рассветом. И даже измученный ночными подвигами, все одно просыпался и поднимался не позже полудня. Организм брал свое на сон потом, следующей ночью, но днем после двенадцати принципиально бодрствовал. Это время было пределом. Телефон зазвонил, как показалось Глебу со сна, все же слишком рано. Так и есть! Отлаженный организм не обманешь. Глеб уж в который раз убедился в этом, прислушавшись к своим ощущениям и сверив время на часах. Он спал всего сорок минут. Не поднимаясь с кровати, он ответил на звонок. — Какое у нас сегодня утро, Федор Филиппович? — вместо приветствия поинтересовался Слепой у шефа. — Доброе или не очень? — Не очень, Глеб, — озадаченно отозвался генерал. — Говорите уж сразу. Я не спал ночь и поэтому не способен выслушивать долгое вступление. Меня смогут разбудить только четкие факты. — Ты меня озадачиваешь, Глеб, еще больше, — голос генерала в трубке стал острее, напряженнее. — Говори, почему ты не спал? Где ты был? — В некотором роде я отдал свой сон той девушке, которую вчера спас. — Нервы не дали заснуть? На тебя это непохоже. Не нравишься ты мне в последнее время. Надо бы тебе отпуск устроить. — Да нет, не в фигуральном смысле отдал, а в прямом. Я после вашего ухода поехал в больницу. Что-то меня подорвало на ровном месте. И правильно, надо признать, сделал. Над кроватью спящей девочки мне удалось побеседовать с ее отцом. Кстати, Лиза ближе к утру пришла в себя, ей лучше, но все равно пока что она очень слаба. И я не стал ее долго расспрашивать. Федор Филиппович, я надеюсь, с ней ничего не произошло за те полтора-два часа, что меня не было в больнице? — Ну, Глеб, я думаю, что нет. По крайней мере, мне никаких тревожных сигналов не поступало. — Значит, нет. Если бы что случилось, вы тут же узнали бы. Но в чем тогда причина вашего раннего звонка? Не для того же вы меня разбудили, чтобы пожелать доброго утра? — Не для этого, конечно. Но и ничего хорошего, увы, тоже не произошло. Ночью на трассе, недалеко от базы, где ты нашел девочку, разбилась машина, «гелендваген»… Слепой резко сел на кровати. — Наш? — спросил он, уже понимая, что в противном случае Потапчук не стал бы ему звонить спозаранку. — Да, тот самый. Я потому и спросил, где ты был, что хотел убедиться в том, что твое ночное бдение не связано с этой аварией. Глеб встал и пошел на кухню заваривать кофе. Он понял, что спать сегодня больше не придется. Надо было принять меры, чтобы взбодрить мозги. — Подробности? — спросил он по дороге. — Погибли двое. По описаниям, что ты дал мне вчера, твои клиенты, Глеб. Оба были пьяные в хлам. — Блин! — Сиверов сильно стукнул кулаком в стену. Кофе убежал. Глеб спокойно снял джезву, отставил ее в сторону. Сел на табуретку и уставился в окно на голубое небо и позолоченные утренним солнцем облака. — Я виноват, Федор Филиппович. Слепой хорошо представил себе, как шеф округлил глаза и его брови сразу полезли на лоб. На том конце связи зависла тишина. — Я им по бутылке водки оставил, Федор Филиппович, чтобы не замерзли совсем. В лесу-то в начале весны… Вы понимаете? Чтобы не простудились. Блин!.. Чтобы не заболели. Не умерли чтобы… Глеб замолчал. Потапчук тоже молчал. Они оба молчали с минуту. Первым заговорил генерал. — Все это нелепо, Глеб. Я бы даже сказал, глупо это все. Но не нам мораль разводить. — Да я хотел как лучше. Идиоты! Еще прикинул, что если вернутся на базу, то от пьяных от них будет меньше вреда, чем от трезвых. — Да, все так. Но мы не знаем, оттого ли они погибли, что пьяные за руль сели… В машине погиб хозяин «гелендвагена». Некто Пуриков Василий Васильевич. Он помельче был. — Шнырь. Вы мне его адресок дайте, Федор Филиппович, я наведаюсь. Родственники какие есть? Что по друзьям известно? — Всю разработку на него дам тебе попозже. Предлагаю встретиться в обед. Я приеду в кафе около зоопарка, там, где мы были две недели назад. В два пополудни. — Хорошо, там и расскажу то, что мне поведал Таранков. — Очень интересно. До назначенного часа еще оставалось порядочно времени. Глеб прежде всего вылил остатки убежавшего кофе и вытер плиту. Потом он пошел в ванную. Под душем Сиверов простоял не меньше получаса, массируя острыми струями шею и плечи и возбуждая кровь то холодной, то горячей водой. Вышел из ванной он другим, бодрым человеком и тут же принялся за привычную зарядку. Глеб старался не реже чем три раза в неделю ходить в тренажерный зал, чтобы держать мускулатуру в тонусе, но соблюдать этот режим удавалось с трудом. Точнее, удавалось это совсем редко, потому что частенько какие-либо государственные дела требовали его внимания. Компенсировать недостаток в силовых занятиях приходилось активной утренней гимнастикой. Впрочем, не только утренней. Глеб давал тренировочную нагрузку телу всегда, когда были минутка и подходящее место. И только после зарядки он наконец приготовил себе завтрак: сварил кофе и поджарил тосты. Лоскуты плавленого сыра и мед были допингом, украшающим серые будни тайного агента государственной разведки. Подумав, Глеб Сиверов решил еще раз просмотреть материалы, собранные на Геннадия Владимировича Кудракова. В свете информации, полученной от Таранкова кое-что могло неожиданно заиграть по-новому. Что-то могло выдвинуться на первый план, что-то упущенное могло стать заметным и подтолкнуть к какому-то решению. Не может быть, чтобы Кудраков был ангелом. Даже на овцу, по ощущениям Слепого, он не тянул. Судя по отчетам из ФСБ и рассказам чиновника из мэрии, он был скорее хищником. Но поставить точные, бесспорные метки: вот преступление, вот нарушение, вот вина — было сложно. Это должен был сделать Глеб. Потапчук подразумевал, что по ходу и похитители девочки найдутся. Официальных дел по Кудракову не заводилось, прямых нарушений на нем не висело. Петр Васильевич Таранков заявление о похищении Лизы в милицию не подал. Связь Кудракова с похищением девочки была пока что эфемерной, она оставалась лишь предположением. Правда, именно это предположение позволило найти девочку. Значит, связь все же была. И тут Глеб осознал, что его взгляд все время цепляется за одно и то же место на странице досье. Это был адрес офиса партии «Народная земля». Глеб задумчиво почесал затылок, потом открыл в компьютере карту Москвы и уточнил, где находится офис. Затем он быстро оделся и вышел. До времени встречи с Потапчуком оставалось более трех часов. * * * Оборотень очень старался ни о чем не думать, чтобы не пропустить, заметить и вовремя схватить за хвост правильное решение о том, как найти некоего Дмитрия Петрова, исчезнувшего из поля зрения Игоря Маркова (Столыпина). Что с ним потом делать — это вопрос второе. Сначала его нужно найти. А не думать оказалось довольно сложно. Поток впечатлений от ночных событий был такой плотный, что наглухо забил все магистрали в мозгу. То тут, то там навязчиво сигналили и полунамеки Эммы об оставшейся последней неделе перед глобальным катаклизмом в его отдельно взятом мире, и желания вернуться к Лене, и вопросы, как вежливо сделать вид, что ничего не было. Последнее, впрочем, было самым легким в исполнении, но зудело не меньше всего остального. Зудело сомнением. А еще позвякивал колокольчик тревоги. Ведь он не явился этой ночью в отряд. Высовывала недовольную морду неприязнь к Игорю, к главному заказчику, к верховному шефу и работодателю. Пока Оборотень не познакомился с ним лично, он не придавал значения никаким рассказам о нем как о человеке странном и коварном. Сам он ничего подобного пока что в нем не разглядел — не было подходящей ситуации, но интуитивно он чувствовал, что слухам можно доверять. Так или иначе, нужно было уединиться и все обдумать. И Оборотень отправился не по адресу Петрова, а на свое излюбленное для мысленного уединения место. По дороге он набрал номер Старшего и, извинившись за то, что не приехал сразу после встречи с Игорем Столыпиным, отрапортовал, что уже вышел на охоту. Свое ночное отсутствие он объяснил подвернувшейся случайностью убить одновременно двух зайцев: сэкономить время на переездах между Москвой и точкой дислокации отряда и возможностью сразу приступить к сбору информации по делу. В конце Оборотень добавил, что оказался в гостях у приближенных Столыпина. — У колдуньи, — уточнил он. — Эмма Голларост, женщина-одуванчик, — сразу сообразил, о ком речь, Старший. — Я все понял, парень. Знакомая ситуация. — Вы, командир, о чем? — удивился такому повороту разговора Оборотень. — Да не напрягайся. Это правило такое. Через нее под разными предлогами проводят всех новеньких, вызывающих особый интерес. Меня на заре моей карьеры в нашем формировании тоже туда… как бы случайным ветром занесло. Она всех проверяет. Заведенка. Служба то ли магической, то ли экстрасенсорной безопасности. Не дрейфь: случилось то, что должно было рано или поздно случиться. Считай, тебя заметили. Можешь сделать карьеру. Теперь все только от тебя зависит, я тебе вряд ли смогу чем подсобить, если не считать дружеских советов по делу. — Так это было запланированное мероприятие? — задумчиво, скорее сам себе проговорил Оборотень. — Конечно. А ты думал, случайность? А как тебя туда занесло? Оборотень понял, что сболтнул лишнего. Ему совсем не хотелось рассказывать о том, как он не поехал в отряд только потому, что решил трахнуть Лену. И тут еще более едкая мысль кольнула сознание. Он точно решил не продолжать эту тему, потому что побоялся услышать, что на этот же крючок цепляют всех. Ну, или многих. Надо было выкручиваться. — Командир, она проверяла меня своими штучками. — Естественно. Для этого тебя и привезли. Про отряд что спрашивала? «Кажется, получилось!» — сбрасывая напряжение вдохнул и выдохнул Оборотень. Все остальное, даже о каком-то непонятном предупреждении о скорых проблемах, можно было рассказывать Старшему. По сравнению с ночью секса вместо установленной в отряде строжайшей дисциплины это было «забавной сказкой». Даже лучше было рассказать. Надо было рассказать! Потому что если что-то грозит Оборотню, то это зацепит и отряд. Командир должен знать. Предупрежден — значит, вооружен. Но тут он понял, что запутался, и сразу стал винить себя, что он плохой солдат. Почему у него не получается просто делать дело, без анализа, без личной вовлеченности? Какого лешего ему надо обязательно понять свое отношение ко всей этой мешанине? Узнать свое место в этой игре? Любые отношения Оборотню осточертели уже давно. Еще в детском доме он твердо решил, что больше не допустит никаких личных переживаний по поводу любых ситуаций. Насладиться — да. Но носить в себе и беспокоиться, думать, как кому-то выкрутиться, — нет. Ему нет никакого дела до тех, кто влип, потому что, как любит повторять Старший, жертва, как правило, всегда сама виновата. Пусть сама и выпутывается! Его дело простое — любой узел можно разрубить. Просто разрубить. Раз! Нету. Распутывать — это значит висеть в этих нитях, значит быть марионеткой, значит поддаваться манипуляциям. А ему очень не нравится, когда им пытаются манипулировать! Ему не нравится вся эта светская возня. Именно поэтому он ушел в отряд, в закрытый отряд, где минимум начальства, где минимум интриг на начальственном уровне, где приказы — это приказы, которые нужно выполнять. Если бы сейчас было лето, Оборотень отправился бы прямой наводкой в Измайловский парк, купил бы пачку билетов на колесо обозрения и ездил бы круг за кругом, пока в голове не разойдутся все тучи, пока не наступит полная ясность, полный покой в его самоощущении. Эта его привычка была родом из его детдомовского отрочества. Тогда он, еще для всех Стасик Шершнев, как ни пытался, никак не мог перевоспитать своего друга Сашку Муркина, чтобы тот меньше нарывался на унижения в их детдомовском зверинце. Теоретически Сашка все понимал, правильно повторял, как нужно действовать в той или иной ситуации. Но в реальной жизни в каждой следующей возникшей ситуации его доброта снова и снова брала верх, дразня ребят и особенно девчонок, как красная тряпка быка. Сашка, в общем-то, говорил, что не обижается на них, что понимает и, может, сам бы поступал так же, будь у него другой характер, но говорил он это, как правило, захлебываясь ручьями слез. Его доброта воспринималась как малодушие и провоцировала ребят на оскорбления. Они не боялись Мурки и на всю катушку безнаказанно разминались на нем в своей детской первобытной жестокости. Если рядом был Стасик, они Сашку не трогали, потому что все знали, что у Стаса есть старший брат Митяй. Но если Мурка попадался где-то один, то выходил из окружения мокрый от слез. И надо же было так случиться, что в период мальчишеского взросления Санька влюбился в самую жестокую девочку! Впрочем, в нее было влюблена половина мальчишек от тринадцати до шестнадцати лет. Санька был младше ее на два года. Светка Петюкова, узнав, что Мурка в нее влюбился, сначала решила, что это позор. Но потом она сообразила, что Сашкой можно пользоваться. Гоняла она его как Сидорову козу, держа рядом в качестве солдатика. Но однажды Сашка, выполнив очередное ее унизительное поручение, искал ее, чтобы отчитаться, как заведено, и нашел… Потом Стас узнал, что все было заранее запланировано. Подружка Светки специально шепнула Мурке, где надо искать. И специально дверь была приоткрыта, а самозахлопывающийся замок снят с предохранителя. Ничего не подозревающий Сашка, широко распахнув дверь, зашел и оторопел. Дверь тут же хлопнула и замкнулась. Престарелый завхоз интенсивно дергался между задранных ног разложенной на его столе Светки.