— Но вам же не было скучно, правда? — Не было. А теперь и вовсе стало весело. Когда я должен выехать? — Как только Иван Яковлевич все подготовит. Думаю, часа через два. Может быть, через три. Вы действительно хорошо себя чувствуете? — Превосходно, — слегка покривив душой, сказал Сиверов и закурил еще одну сигарету. * * * Ночью, перед рассветом, прошел обильный дождь. Утро выдалось теплое, сырое и пасмурное. В колеях и рытвинах грунтовой дороги блестели лужи, трава была мокрая, а кусты и деревья отвечали на каждое прикосновение целым ливнем крупных прохладных брызг. Птицы в жидком пригородном лесу щебетали неуверенно и сонно, как будто им было лень просыпаться в такую погоду, зато комарам явно не спалось: переждав дождь в бесчисленных укромных местечках среди травы и листьев, они вышли на охоту и теперь с противным писком кружили над головой, забираясь в каждую щель, в каждую складку одежды. Мамалыга прихлопнул кровососа, который ухитрился запустить хоботок ему в бедро прямо сквозь брюки. Это было сделано с большим опозданием: ладонь пришлось срочно вытирать, а на брюках осталось пятнышко крови размером с мелкую монету. — До чего же я ненавижу этих тварей, — сквозь зубы процедил Баранов, с отвращением размазывая по шее новую порцию репеллента. — Закурить бы сейчас, — сказал Мамалыга. — Они, падлы, дыма боятся. — Терпи, казак, — снисходительно, как будто не он первый начал жаловаться на комаров, произнес Баранов. — Скоро дыма тут будет столько, что не только комары разбегутся. — Кто отсюда первый разбежится, так это я, — доверительно сообщил ему Мамалыга. — И притом с огромным удовольствием. — Это мы еще посмотрим, кто быстрее побежит, — сказал Баранов. — Москва — Воронеж, хрен догонишь! У меня, между прочим, по легкой атлетике первый юношеский разряд был. — Юноша хренов, — проворчал Мамалыга. — Сильно тебе твой разряд там, в подворотне, помог? Баранов молча прихлопнул на щеке комара. Он не обиделся. Обижаться было не на что, и спорить было не о чем. Бывают на свете люди, драться с которыми бесполезно. Таких надо мочить с безопасного расстояния, лучше всего — из снайперской винтовки. Потому что в ближнем бою им нет равных, а если и есть, так их еще поискать надо. И кто мог знать, что фраер из ресторана с его интеллигентной бородкой окажется одним из этих людей? Что поделаешь, такая работа, что никогда наперед не угадаешь, кто, когда и где пересчитает тебе ребра… В таких случаях главное что? Главное, пацаны, это вовремя отдавать долги. И не надо сомневаться, за нами не заржавеет! Федотыч ясно сказал: у этого хрена бородатого с хозяином какие-то крупные дела, надо его пока поберечь. А потом, когда они там, наверху, свои вопросы порешают, этого умника можно будет с чистой совестью пустить в расход, хозяин возражать не станет, и даже наоборот — возможно, премиальных подкинет. Это вот и называется: совмещать приятное с полезным… Мамалыга со скрипом потер заросший недельной щетиной подбородок. Баранов посмотрел на напарника и едва удержался от шутки по поводу его внешности. На голове у Мамалыги криво сидела фетровая шляпа — древняя, вылинявшая почти добела, с обвисшими полями, без ленты и вся в каких-то пятнах, как будто на нее год за годом капали то машинным маслом, то соляркой, то еще какой-нибудь дрянью. Этот низко надвинутый головной убор почти полностью скрывал лицо, оставляя снаружи только кончик носа да щетинистый подбородок Мамалыги. Ниже виднелся заношенный, ветхий, латаный-перелатаный камуфляжный костюм; на поясе висели солдатская фляжка в брезентовом чехле и рыбацкий нож с узким кривым лезвием в пластиковых ножнах, а на ногах были болотные сапоги — тоже старые, выгоревшие, с заплатой на левом голенище. В мокрой траве лежал видавший виды рюкзак, из которого торчал спиннинг в чехле. Рюкзак Баранова лежал рядом, и к нему для пущей достоверности был приторочен бледно-зеленый резиновый плащ от общевойскового комплекта химической защиты — вещь, горячо ненавидимая личным составом вооруженных сил, но зато очень популярная у рыбаков. Да оно и понятно: рыбаков-то никто не заставляет напяливать на себя это дерьмо, а потом бегать в нем кругами, пока семь потов не сойдет… — Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака, — негромко пробормотал Баранов, одетый не лучше напарника. — Не нравится мне этот маскарад. Я себя в таком прикиде полным лохом чувствую. Лопатина бы сюда! Он эти спектакли, в натуре, обожает. — Следующий спектакль у него нескоро будет, — проворчал Мамалыга. — Тройной перелом челюсти — это, брат, не шутка. Пока срастется… — Да, — вздохнул Баранов, — не повезло пацанам… Я у них позавчера в больнице был, — сообщил он, немного оживившись. — Ну? — заинтересовался Мамалыга и одним ударом прикончил сразу трех кровососов. — Ну, чего — «ну»… Один в гипсовом ошейнике — в натуре, как пес-рыцарь, — а другой вообще с койки не встает — нога у него на растяжке, как у волка из «Ну, погоди!». Круглые сутки в нарды режутся да байки травят. Курорт, блин! — Да уж, курорт, — явно думая о чем-то другом, рассеянно произнес Мамалыга. — Слушай, Вовчик, что-то мне наша затея не шибко нравится. Может, стоит что-то другое попробовать? — А время? — резонно возразил Баранов. — Хозяин рвет и мечет, Федотыч лютует, а мы, типа, сядем и думать будем? Мол, погодите, не клюйте мозги, у нас творческий процесс… Да и что ты еще придумаешь? Сказано: пугнуть. А как ты его, суку, пугнешь? Он сам, блин, кого хочешь напугает. Ну, чем ты его возьмешь? Айда, постучим в калитку. Он откроет, а мы ему: «Бу!» И еще козу из пальцев покажем… Так он же, гнида, нам эти пальцы отломает и в ноздри засунет. — Да, — нехотя согласился Мамалыга, — «бу» мы ему уже говорили. Только все равно… как-то… А вдруг дом не его? Я бы на его месте свою хату десятой дорогой обходил. Съемный, наверное, дом-то. — Ну и что? Живет он тут, так? Так. А раз так, все срастается, как надо. Вернется это он вечерком, усталый, а тут — оба-на, привет в шляпу! А если потом — ну, скажем, назавтра, — заняться его тачкой, так тут даже дурак сообразит, что к чему. Сначала хата, потом машина, а потом, глядишь, и до самого доберутся… Самое время подумать о своем поведении. — Н-да, — с сомнением промямлил Мамалыга. — Жалко, блин, что у него бабы нету! Вот если б была… А еще лучше семья — жена, там, дочка-восьмиклассница… — Да какая, на хрен, дочка! — отмахнулся Баранов. — Ты же видишь — профессионал. Семейные лохи в такие игры не играют. Да с кем — с нашим дядей Аликом… — Да, — согласился Мамалыга, — с нашим шутки плохи. Интересно все-таки, чем этот фраер его так уел? — Ни капельки не интересно, — возразил Баранов. — У них своя свадьба, а у нас своя. Сделал дело — гуляй смело, пропивай премиальные. Я так понимаю, что нам в их разборки лучше не вникать. Гляди, вон он! Они сидели в кустах на опушке леса. Прямо перед ними была неширокая луговина, которую, петляя, пересекала ухабистая грунтовая дорога. По противоположной стороне дороги, лицом к лесу, протянулась крайняя линия дачного поселка — разнокалиберные, сколоченные из чего попало заборы, разномастные дома, купы плодовых деревьев — где аккуратно подстриженных, ухоженных, с любовно побеленными стволами, где уже начавших дичать, разросшихся, наполовину утонувших в высокой траве. Кое-где заборы были густо заплетены виноградными лозами, а где-то сквозь щели в гнилых досках буйно выпирала, норовя заполонить улицу, матерая, самого свирепого вида, темно-зеленая крапива. Нужный им дом представлял собой крепкий, обшитый уже начавшей темнеть от непогоды сосновой вагонкой деревянный сруб на высоком кирпичном фундаменте. Для дачи дом был недурен, но даже издали было видно, что хозяева махнули на него рукой и появляются здесь не чаще раза в месяц, а может быть, и вовсе не появляются. Сквозь пыльные оконные стекла виднелись выгоревшие занавески, участок заполонила сорная трава, а укрепленный на приколоченном к фронтону длинном шесте скворечник давно почернел, завалился набок и теперь висел на одном гвозде, явно дожидаясь удобного случая, чтобы свалиться на голову какому-нибудь раззяве. Сквозь ржавую металлическую решетку ворот виднелся припаркованный на дорожке перед гаражом автомобиль — скромная, изрядно подержанная «восьмерка» того неприятного желтоватого оттенка, который почему-то принято называть цветом слоновой кости. Человек, к которому у Баранова с Мамалыгой имелся неоплаченный счет, запер дверь веранды, спустился по крутым ступенькам крыльца, распахнул скрипучие ворота и сел в машину. Двигатель «восьмерки» завелся с пол-оборота; машина осторожно выкатилась на дорогу и остановилась. Водитель сдал немного назад, чтобы не шлепать по грязи, вышел и аккуратно прикрыл ворота, после чего вернулся за руль и укатил. Когда неровный шум мотора стих где-то за поворотом, напарники первым делом, не сговариваясь, полезли за сигаретами. Едкий табачный дым спугнул комаров; после долгого сидения на корточках было неизъяснимо приятно выпрямиться во весь рост и, ни от кого больше не прячась, спокойно выйти на дорогу. По случаю рабочего дня в поселке было пустовато. Здесь, как и повсюду, конечно же, водились беспокойные пенсионеры — те, что круглый год живут за городом и даже зимой, когда делать на участке нечего, просыпаются ни свет ни заря. Однако проведенная заранее разведка показала, что ближайший абориген преклонного возраста обитает на соседней линии, откуда дом клиента не виден, и к тому же не имеет телефона — ни мобильного, ни обычного, городского. Посему напарники могли чувствовать себя вполне свободно; клиент, выбирая укрытие подальше от людских глаз, сам выкопал себе яму, и теперь его оставалось только в эту яму столкнуть. Парочка фальшивых рыбаков, выглядевших, впрочем, вполне натурально, по колено в мокрой траве пересекла луговину. На дороге они остановились и, дружно дымя сигаретами, с праздным видом огляделись по сторонам. Вокруг было тихо, только звенели над ухом комары, да неутомимые скворцы, черными молниями рассекая воздух в поисках пропитания, издавали крыльями характерный свистящий шелест. — Хорошо-то как! — дыша полной грудью, сказал Мамалыга, в котором некстати проснулась доставшаяся по наследству от далеких деревенских предков любовь к родной природе. — Хорошо в деревне летом, пристает говно к штиблетам, — немедленно изрек Баранов, который, в отличие от напарника, был горожанином всего лишь в первом поколении и потому никогда не упускал возможности продемонстрировать свое глубокое презрение к сельскому хозяйству и всему, что с ним связано. — Пошли, братан. Дело надо делать, а то стоим тут, как два столба. Еще немного, и местные кобели возле нас лапу задирать начнут. Оставляя на мокром песке глубокие отпечатки резиновых сапог, они перешли дорогу. В рюкзаках, которые они несли за плечами, негромко позвякивало и булькало. Если бы эти звуки услышал кто-то посторонний, он бы наверняка подумал, что перед ним еще те рыболовы: придут сейчас на речку, забросят удочки и сразу же про них забудут, потому что в рюкзаках у них звякает и булькает кое-что, что будет поинтереснее рыбалки. Но посторонних поблизости не было, и парни беспрепятственно проникли во двор, толкнув незапертые ворота. Мамалыга отдал Баранову свой рюкзак, шагнул под куст сирени, росший у самых ворот, и стал из этого укрытия наблюдать за улицей. В руке у него как-то незаметно появился пистолет с глушителем; проверив обойму, Мамалыга спрятал руку с пистолетом за пазуху и затоптал окурок, чтобы случайный прохожий не обнаружил его по хорошо заметному на фоне темной листвы дыму. Баранов, держа на каждом плече по рюкзаку, решительно поднялся на крыльцо, бегло осмотрел замок, презрительно хмыкнул, отступил на шаг и резко ударил по нему ногой. Одного удара оказалось достаточно: от косяка с треском отлетела длинная щепка, и дверь распахнулась настежь. — Ну, ты отморозок, — негромко сказал из-под куста осторожный Мамалыга. — Вошкаться тут, — буркнул в ответ Баранов. — Время — деньги, понял, салага? Не дожидаясь ответа, он беззвучно растворился в темном дверном проеме. Обитавшие в сирени комары, еще не успевшие позавтракать и потому очень обрадованные появлением в поле их зрения такого лакомого кусочка с энтузиазмом приступили к трапезе, так что скучать Мамалыге не пришлось, и за те две или три минуты, что Баранов находился в доме, он успел надавать себе пощечин. Потом Баранов снова появился на крыльце, бодро сбежал по ступенькам, сунул Мамалыге тощий, изрядно полегчавший рюкзак и коротко бросил: — Валим. От него отчетливо разило керосином, и, оглянувшись на дом, Мамалыга увидел трепещущие за пыльными окнами дымно-оранжевые блики. Потом прямо у него на глазах выгоревшая на солнце занавеска вдруг разом вспыхнула снизу доверху и осыпалась дождем пылающих, распадающихся на лету клочьев. Баранов дернул его за рукав, и Мамалыга, повернувшись спиной к обреченному дому, вслед за ним побежал через сырую луговину к лесу. Глава 10 Миновав дорожный знак с перечеркнутым косой красной линией названием подмосковного поселка, Глеб прибавил газу. Машина бежала легко, ровно и почти беззвучно. Тонированные стекла и литые титановые диски действительно придавали «уазику» Ивана Яковлевича потешный вид этакого деревенского щеголя, пытающегося сойти за своего на светской столичной тусовке, но под кургузым, защитного цвета капотом уверенно и мощно гудел двухлитровый бензиновый движок от «мерседеса», а судя по тому, как мягко шла машина и как легко слушалась руля, ее подвеска также была значительно улучшена. Бак был полон дорогого бензина; на заднем сиденье лежало свернутое одеяло на случай, если в дороге Глебу захочется вздремнуть, а рядом, под рукой, стояла сумка с провизией, откуда выглядывало горлышко трехлитрового термоса, наполненного крепчайшим, собственноручно приготовленным черным кофе. Под обивкой сиденья, которая, к слову, только на вид казалась дерматиновой, был спрятан запасной комплект номерных знаков, согласно которым «уазик» был зарегистрирован в Свердловской области, а лежавший в сумке вместе с продуктами пухлый, зачитанный детектив братьев Вайнеров хранил не предусмотренное авторами, но тоже вполне детективное содержимое: «Стечкин» с запасной обоймой и глушитель заводского производства. Сиверов гнал машину строго на восток, испытывая от процесса езды ни с чем не сравнимое удовольствие. Он снова двигался, был в дороге, один на один с серой асфальтовой лентой и припекающим сквозь ветровое стекло солнцем. Тугой теплый ветер врывался в открытую форточку, ероша волосы на голове и приятно щекоча кожу голых по локоть рук, играл с расстегнутым воротом рубашки и забирался за пазуху. Не слишком красиво, но надежно прикрепленная каким-то умельцем под приборной панелью цифровая магнитола наполняла салон полузабытыми звуками симфонического оркестра. Глеб курил, щуря глаза за темными стеклами солнцезащитных очков, и наслаждался жизнью. После ведомственного госпиталя, похожего на фешенебельную пятизвездочную тюрьму, после пропахшего старой бумагой подвала, тоже похожего на тюрьму, но уже без звезд, это действительно было здорово. Сиверов наслаждался, хотя и понимал, что это не свобода и даже не иллюзия свободы, а всего лишь очередная форма нахождения под стражей. Сначала была маленькая больничная палата, которую он не мог покинуть без сопровождения, потом — довольно большой подвал, который ему вообще было запрещено покидать, а теперь тюрьмой для него стала огромная Россия. Да что там — весь мир, потому что рука обаятельного и веселого Ивана Яковлевича наверняка могла дотянуться до Глеба в любой точке планеты… Без усилий выжимая сто десять километров в час и не давая воли мощному немецкому движку лишь из опасения перевернуть не приспособленную для высоких скоростей машину, Сиверов рассеянно, как о чем-то постороннем, думал о том, что Библиотекарь, судя по всему, является штатной единицей одноразового использования. Библиотекарь с большой буквы — звучит, без сомнения, гордо, особенно когда знаешь, какой смысл вложен в это простое слово. Но на деле оказывается, что это очень вредная работа. Любопытно, скольких Библиотекарей пережил душка Ефим Моисеевич? Ох, многих, наверное… Это же настоящий конвейер: встретил, обласкал, ввел в курс дела и отправил выполнять заведомо невыполнимое задание… Стоп, сказал себе Глеб. А что, собственно, такого невыполнимого мне поручили? Смотаться за Урал, найти на бескрайних сибирских просторах заштатный краеведческий музей, открыть ногтем древний, простой, как стрелецкая пищаль, замок и забрать из витрины некую тетрадь, которая свободно поместится в карман куртки. Казалось бы, чего легче? Но прежний Библиотекарь отправился в Сибирь с этим же заданием и не вернулся. Иван Яковлевич не скрывал, что задание кажется простым только на первый взгляд. Он по собственной инициативе посвятил Глеба во все известные подробности предыдущей попытки добыть дневник Бюргермайера, но известно ему было, увы, немногое. В самом начале предшественнику Глеба чертовски крупно повезло. Получив задание отыскать записки придворного астролога, он решил, что называется, плясать от печки и выехал в поселок Шарово, где, как было доподлинно известно, отбывал бессрочную ссылку впавший в немилость Конрад Бюргер-майер. То обстоятельство, что до него Шарово в разное время посетило не менее десятка желающих завладеть легендарным документом, Библиотекаря не смутило: все эти люди были восторженными дилетантами и, следовательно, даже представления не имели о том, что это значит — искать что-нибудь по-настоящему. Явившись в поселок, Библиотекарь не без удивления обнаружил в этом нищем захолустье действующий краеведческий музей. Библиотекарь резонно рассудил, что ссыльный придворный астролог Петра Великого — достаточно крупная фигура для такого населенного пункта, как Шарово, чтобы его имя было увековечено в анналах местной истории. К тому же, так или иначе нужно было с чего-то начинать, и Библиотекарь решил начать именно с музея. Он вскользь, мимоходом представился директору и, кажется, единственному сотруднику музея членом Всероссийской ассоциации авестийской астрологии, и вот тут-то и случилось настоящее чудо. Едва услышав слово «астрология», очкастый энтузиаст истории родного края принялся взахлеб рассказывать ему о Бюргермайере. Не переставая говорить, он увлек Библиотекаря в один из трех залов музея и гордо указал на застекленную витрину, в которой преспокойно лежал открытый на первой странице дневник Конрада Францевича Бюргермайера, придворного астролога императора Петра. Бумага пожелтела и обтрепалась, особенно по краям, чернила выцвели, но в остальном исторический документ пребывал в идеальном состоянии. Без каких бы то ни было понуканий со стороны пребывающего в состоянии вполне объяснимого остолбенения посетителя директор музея рассказал, что дневник был передан музею наследниками одного из старейших обитателей здешних мест. Наследники все, как один, проживали вдали от Шарово и явились сюда только после смерти родственника, дабы поделить его имущество. Все, что никому из них не приглянулось, передали в дар краеведческому музею. Львиная доля этого щедрого дара так и просилась на помойку, куда и была незамедлительно отправлена, как только великодушные дарители отбыли из поселка к местам постоянной прописки. Остальное, как-то: костяная ручка-вставочка, приблизительно датированная концом девятнадцатого века, позеленевший бронзовый подсвечник, старинная керосиновая лампа, сломанная деревянная прялка, побитые ржавчиной ножницы известной фирмы «Зингер», засаленная «История ВКП(б)» под редакцией И. В. Сталина, винтовочный обрез без затвора и медный солдатский котелок времен Первой мировой — осело в небогатой экспозиции музея. И среди всего этого хлама звездой первой величины сверкал личный дневник герра Бюргермайера, неизвестно какими судьбами тут оказавшийся, но оттого не утративший своей несомненной историко-краеведческой ценности. Разумеется, столичный гость пришел в неописуемый восторг. Правда, ему пришлось несколько охладить пыл гостеприимного хозяина, скучным голосом сообщив, что современная астрологическая наука критически относится к наследию Нострадамуса и считает доказанным отсутствие якобы изобретенного им таинственного метода астрологических вычислений. Посему, продолжал он, ключ к шифру, упоминаемый Бюргермайером в его записках, является, скорее всего, плодом фантазии глубоко огорченного внезапной царской немилостью и оттого впавшего в легкое умственное расстройство старика. Сами посудите, каково было привычному к блеску северной столицы европейцу на старости лет вдруг очутиться в сибирской глуши без надежды на возвращение! Тем не менее, продолжал Библиотекарь с воодушевлением, как исторический документ дневник, несомненно, представляет огромную ценность. Всероссийская ассоциация авестийской астрологии была бы счастлива иметь данный раритет в своем распоряжении. Разумеется, это требует соответствующего согласования, но он, Библиотекарь, является в ассоциации далеко не последним человеком и от своего лица, на свой, сами понимаете, страх и риск, готов предложить за дневник Бюргермайера скромное вознаграждение. Названной им суммы «скромного вознаграждения» с избытком хватило бы на покупку всего музея и половины поселка в придачу. Однако, называя сумму, Библиотекарь действовал чисто механически, из чувства долга, ни на что не рассчитывая, — просто, чтобы использовать все возможности и ничего не упустить. Естественно, он имел большие финансовые полномочия и, не дрогнув, заплатил бы вдвое больше, но он видел, кто перед ним, и понимал, что с помощью денег ему эту проблему не решить. Он не ошибся. Едва разговор зашел о деньгах, директор музея надулся, как футбольный мяч, и с огромным апломбом сообщил, что торговать историей родного края не намерен. Он был интеллигент с принципами — то есть, попросту говоря, истеричный болван. Убедившись в этом, Библиотекарь рассыпался в извинениях, был прощен и в качестве компенсации за излишне резкий отказ получил милостивое разрешение сфотографировать драгоценный раритет. Чтобы обеспечить приемлемое качество фотографии, пришлось поднять стеклянную крышку витрины; в ходе этой процедуры Библиотекарь убедился в отсутствии сигнализации. Сфотографировав титульный лист дневника — то есть все, что ему было разрешено сфотографировать, — он сердечно распрощался с неподкупным хранителем местной старины и вернулся в подвальное гнездышко милейшего Ефима Моисеевича. Здесь Библиотекарь доложил о результатах поездки Корневу. Операция по изъятию дневника готовилась основательно, с размахом: в помощь Библиотекарю были даны два сотрудника местного управления ФСБ (естественно, не посвященные как, впрочем, и их начальство), а для его эвакуации на ближайший к Шарово военный аэродром выслали транспортный самолет. Он вернулся в Москву порожняком, но о том, что операция провалена, стало известно задолго до его возвращения. Один из прикомандированных к Библиотекарю оперативных сотрудников ФСБ, капитан Воропаев, сумел воспользоваться контактным телефоном, который на случай непредвиденных обстоятельств сообщил своим помощникам Библиотекарь. Это был номер мобильного телефона Ивана Яковлевича, и Воропаев позвонил по нему из почтового отделения поселка Шарово, куда вломился посреди ночи, без затей высадив плечом хлипкую дверь. Разговаривая по телефону, Воропаев задыхался, как будто только что пробежал десятикилометровый кросс по пересеченной местности. Связь была отвратительная, и Иван Яковлевич с трудом разобрал только, что группа подверглась вооруженному нападению, и что Библиотекарь, а вместе с ним и напарник Воропаева, капитан Гурин, убиты наповал неизвестными лицами в милицейской форме. Воропаев так и сказал: «наповал», а потом в трубке раздались звуки, подозрительно похожие на автоматную очередь, и связь оборвалась. Расследованием этого происшествия занималось местное управление ФСБ. Изрешеченный автоматными пулями труп капитана Воропаева был обнаружен в помещении почты подъехавшим на звуки пальбы нарядом милиции. Мертвая рука сжимала трубку телефона, на который, к слову, тоже кто-то не пожалел пули. На рассвете того же дня на обочине шоссе на некотором удалении от поселка обнаружили остов сгоревшего дотла автомобиля «УАЗ» с двумя обуглившимися до полной неузнаваемости трупами внутри. Даже невооруженным глазом, без экспертизы, было видно, что эти люди сгорели уже мертвыми — того, что сидел за рулем, убили из пистолета, а пассажир получил автоматную очередь в затылок. За рулем сидел капитан Гурин — его удалось опознать по найденному на трупе табельному пистолету Макарова. Машина тоже была та самая, на которой Турин и Воропаев отправились выполнять последнее в своей жизни задание, так что насчет личности неопознанного пассажира можно было не сомневаться: это был Библиотекарь. По сути, подробный протокол осмотра места происшествия был и остался единственным документом в материалах дела, который хоть чего-то стоил. Все остальное представляло собой многословный мусор, из которого явствовало только, что участники расследования тыкались из угла в угол, как слепые котята, попадая из одного тупика в другой и с трудом, задним ходом, выбираясь из него только для того, чтобы немедленно угодить в третий.