— Я пришел сказать, что сделка не состоится. — Что такое? — слегка опешил Альберт Витальевич. — Вы нашли другого покупателя? Может быть, вам кажется, что я позволю вот так, запросто, себя обойти? — Вы не поняли, — лениво произнес посетитель, вновь откидываясь на спинку кресла. — Сделка не состоится совсем по другой причине. Она не может состояться, потому что предмет сделки более не существует. — Как это — не существует? — Очень просто. Или вы верите, что рукописи не горят? — Слушайте, что вы такое несете? — раздраженно начал Альберт Витальевич, и тут до него вдруг дошел смысл только что прозвучавшей фразы. — Что-о?! — не своим голосом воскликнул он, приподнимаясь из-за стола. — Что слышали, — хладнокровно ответил посетитель. — Фотокопия рукописи Нострадамуса сгорела вместе с дачей. Потратив часок, ваши болваны могли бы ее найти и выкрасть. Правда, это ничего бы вам не дало, поскольку без дневника Бюргермайера расшифровать эту белиберду невозможно, а дневник хранится в надежном месте. Но так, по крайней мере, копия уцелела бы, и мы с вами могли бы продолжить переговоры. А теперь этой копии нет, и ее электронной версии нет, и ноутбука, на жестком диске которого хранилась еще одна копия, нет тоже. Все это лежало в тайнике на чердаке той самой дачи, которую ваши бараны спалили дотла, до самого фундамента. Так-то, приятель, — добавил он, развернувшись в кресле и обращаясь непосредственно к Мазуру. — Оказывать давление тоже нужно с умом. Если полагаться только на грубую силу, есть риск что-нибудь сломать. И ломается, дружок, зачастую совсем не то, на что ты давишь. Альберт Витальевич увидел, как разом побледнел охранник, но ему сейчас было не до того. Он был ошеломлен — не столько самой утратой, масштабов которой еще не успел осознать, сколько идиотской ситуацией, в которую попал стараниями собственных телохранителей, действовавших, вдобавок ко всему, по его прямому приказу и с его же полного одобрения. Вот уж, действительно, надавили… Правильно говорят: сдуру можно и член сломать… — Но дневник-то цел? — немного собравшись с мыслями, спросил он первое, что пришло в голову. — Цел, — кивнул посетитель. — Ну и что с того? Без второй части «Центурий» смысла в нем не больше, чем в ключе от давно отправленного под пресс автомобиля. — Черт, — пробормотал Альберт Витальевич, поняв, что собеседник прав. Ему снова захотелось схватить пепельницу и вмазать по паскудной роже — только уже не посетителю, а Мазуру. Хорош помощничек, нечего сказать! С такими друзьями никаких врагов не надо… — Погодите! — воскликнул он, нащупав, как ему показалось, твердую почву под ногами. — Вы же сами все время повторяете: копия, копия… — Повторяю, — не стал возражать посетитель. — Значит, существует и оригинал! — Существует, — все с той же подозрительной покладистостью подтвердил бородач. — Ну, так скажите, где он, и получите свой миллион! — Черта с два, — непринужденно прозвучало в ответ. Альберт Витальевич ухмыльнулся холодной и красноречивой ухмылкой аллигатора, увидевшего пришедшую на водопой антилопу. Он снова начал ощущать себя хозяином положения. — На вашем месте я бы так не гоношился, — заявил он. — Помните сказочку про смерть Кощееву? Игла в яйце, яйцо в утке, утка в сундуке… Помните? Так вот, игла — это оригинал рукописи, яйцо — это место, где он хранится, утка — это вы, а сундук — это мой дом, откуда вы не выйдете, пока не отдадите заветное яичко. А не захотите отдать — я вас выпотрошу, да так, что никакой утке даже и не снилось. Мазур! Начальник охраны, к которому вместе с самообладанием мало-помалу вернулся нормальный цвет лица, шагнул вперед и, положив на плечо посетителю изуродованную трехпалую ладонь, другой рукой приставил к его виску большой автоматический пистолет. — Не дергайся, — сказал он. Посетитель, впрочем, и не думал дергаться. Не думал он также бледнеть, вздрагивать и какими-либо иными способами проявлять испуг. Похоже было на то, что никакого испуга он не ощутил, и это очень не понравилось Альберту Витальевичу: судя по всему, в запасе у этого подонка имелся еще какой-то сюрприз. Так оно и оказалось. Не шелохнувшись и даже не взглянув на Мазура, посетитель сделал волнообразное движение нижней челюстью и вдруг оскалил зубы. Зубы у него были крупные, очень здоровые, чуть желтоватые от табака, а между передними резцами что-то поблескивало. Приглядевшись, Альберт Витальевич увидел, что это ампула — маленькая, формой и размером напоминающая предохранитель от древнего лампового телевизора, стеклянная ампула с какой-то прозрачной жидкостью внутри. В следующее мгновение посетитель закрыл рот и, судя по тому, как шевельнулась его челюсть, языком задвинул ампулу обратно за щеку. — Я не знаю ни одной утки, которая осталась бы в живых после того, как ее выпотрошили, — сообщил он таким тоном, словно даже не подозревал о приставленном к своему виску пистолете. — Поэтому я и решил: если уж все равно придется умирать, зачем мучиться? Давить зубами стекло неприятно, зато это будет самая последняя неприятность в моей жизни. Смерть наступит мгновенно и безболезненно, и что вы тогда станете делать? — Спляшу на вашей могиле, — мрачно пообещал Жуковицкий, понимая, что его опять переиграли. — Боюсь, вам будет не до плясок, — любезно сообщил посетитель, небрежным движением руки отводя от своего виска пистолет. Совершенно растерявшийся Мазур даже не сопротивлялся. — Дело в том, — продолжал бородач, — что я заготовил одно письмецо, которое будет автоматически отправлено по известному мне электронному адресу, если я не вернусь через два часа и не остановлю программу. Если вам интересно, могу сказать, что в письме. Там написано, что фотокопия рукописи Нострадамуса и дневник Конрада Бюргермайера находятся у вас. Жуковицкий насмешливо фыркнул. — Мало того, что это вранье, — сказал он, — так еще и недоказуемое! — Господи, — всплеснул руками посетитель, — да что же вы, ей-богу, как профессиональный сутяга, все время талдычите о каких-то доказательствах! Кому они нужны? Уверяю вас, те, кто получит мое письмо, не станут затруднять себя сбором улик. Им будет достаточно подозрения, а уж я постарался составить письмо таким образом, чтобы подозрения у них зародились, и притом самые мрачные! Они не станут задавать вопросов; они станут вас прессовать, и по сравнению с этим то давление, которое вы пытались оказать на меня, покажется нежным дуновением утреннего ветерка! Они будут давить вас и бить со всех сторон, они пустят вас по миру, заставят бежать из страны, но и там, за бугром, не оставят в покое, а будут нажимать снова и снова, пока вы не отдадите им бумаги. А поскольку бумаг у вас нет, они просто на всякий случай, во избежание утечки информации, уничтожат вас, а заодно и всех, кто имел несчастье быть с вами на короткой ноге. И, умоляю, не думайте, что я шучу или пытаюсь вас запугать. Не верите — проверьте. Только я вам этого не советую. Вы просто не представляете себе, с кем вам придется иметь дело. Нет, вы что, в самом деле думаете, что я мог явиться прямо сюда, к вам домой, в самое логово, не имя железных гарантий безопасности? Вам придется смириться с тем, что условия тут диктуете не вы, и перестать делать глупые телодвижения, иначе вы себя просто погубите. Механизм запущен, выбора у вас нет. Вы можете либо расплатиться со мной звонкой монетой и взлететь к вершинам власти и богатства, либо, извините, сдохнуть, как собака. Он замолчал и стал сворачивать очередную сигарету, давая Альберту Витальевичу время поразмыслить и переварить эту пламенную речь. — Ну, хорошо, — сказал после паузы Жуковицкий. — Допустим, я вам поверил. Что вы, собственно, предлагаете? — Временный военный союз, — сказал посетитель. Он заклеил самокрутку и чиркнул колесиком зажигалки. — Взаимовыгодное сотрудничество. Я действительно знаю, где хранится полная версия «Центурий», но чтобы ее достать, придется потрудиться. — Союзничек, — проворчал Жуковицкий. — Чтоб вам пусто было вместе с вашим Нострадамусом… Я ведь даже имени вашего не знаю, а вы мне тут толкуете о каких-то союзах! — Можете называть меня Библиотекарем, — разрешил бородач. Глава 11 Музей удалось отыскать без труда. Он полностью соответствовал подробному и где-то даже художественному описанию, данному прежним Библиотекарем в его письменном отчете о первом посещении этих мест. Это было широкое, приземистое кирпичное строение с деревянной мансардой, островерхой крышей и широким, обветшалым балконом, выдававшимся из мансарды и, судя по виду, готовым в любой момент обрушиться в заросший буйной, одичавшей сиренью палисадник. Кирпичные стены еще хранили на себе следы смытой дождями побелки, а вот деревянный верх не красили уже лет сто — дощатая обшивка почернела, деревянное кружево затейливой резьбы обветшало и кое-где успело обвалиться. Воронки ржавых водосточных труб тоже были украшены кружевным узором — не деревянным, естественно, а металлическим, вырезанным из жести в те незапамятные времена, когда люди не жалели времени и сил на украшение своих жилищ. Очевидно, устойчивое выражение «все в ажуре» в первоначальном своем значении относилось именно к таким вот домам, действительно сверху донизу украшенным ажурной резьбой. Сделав это лингвистическое открытие, Глеб Сиверов потушил в пепельнице сигарету и заглушил двигатель. Надо было приступать к работе. Еще в подвале у Ефима Моисеевича он разработал два варианта действий. Вариант «А» отличался грубой простотой: войти в музей, открыть витрину, забрать дневник и уйти. А если кто-то попробует этому помешать, устранить препятствие с помощью грубой физической силы, но, по возможности, без применения оружия. Вариант «Б» был немного сложнее, но зато в случае успеха позволял спокойно, без суеты и спешки, удалиться на безопасное расстояние раньше, чем персонал музея хватится дневника Бюргермайера. Прорабатывая этот вариант, Глеб, не прибегая к помощи своих новоявленных коллег и даже не ставя их об этом в известность, собственными руками изготовил муляж дневника, взяв за основу действительно неплохой снимок титульного листа, сделанный его предшественником. Воспользовавшись тем, что Библиотекарь, человек, по всему видно, дотошный и даже педантичный, не поленился указать в своем отчете точные размеры дневника, включая даже толщину тетради, Сиверов распечатал титульный лист в натуральную величину на цветном принтере и поместил его поверх купленного в ближайшем киоске ежедневника. Свежий обрез страниц он состарил простейшим способом, просто пройдясь по нему жидкой желтовато-коричневой акварелью. О степени сходства этой куклы с оригиналом оставалось только гадать, но, судя по фотографии, получилось довольно похоже. По крайней мере, с первого взгляда никто ни о чем не догадается. Ну, а если догадается, то вариант «А», слава богу, никуда не денется: не удастся отступить спокойно и с достоинством — будем драпать со всех ног… Слепой расстегнул стоящую на соседнем сиденье сумку и извлек оттуда детектив братьев Вайнеров. Пухлый, изданный в середине семидесятых годов прошлого века, том в дешевой картонной обложке был гораздо тяжелее обычной книги. Глеб открыл его на середине и вынул из вырезанного в страницах углубления пистолет. Надев на ствол глушитель, сунул в карман запасную обойму и убрал оружие в наплечную кобуру. Вряд ли оно пригодится в музее, но береженого бог бережет… Разобравшись с пистолетом, достал со дна сумки муляж дневника и еще раз придирчиво его осмотрел. Подделка была грубой, но, не имея перед глазами оригинала, ничего лучшего он состряпать просто не мог. Ничего, авось, сойдет… В конце концов, Глеб знавал человека, который ухитрился подменить одну из выставленных в Эрмитаже работ да Винчи бумажной репродукцией, и ему это почти сошло с рук — подмену совершенно случайно заметил посетитель, разбиравшийся в живописи, как свинья в апельсинах… Сиверов сунул свое рукоделие в глубокий карман куртки и вышел из машины. Над поселком Шарово ярко сияло полуденное солнце, беспощадно высвечивая окружавшее Глеба со всех сторон убожество: покосившиеся черные заборы, растрескавшуюся штукатурку, пыльные окна в гнилых рамах, грязь и мусор под ногами. Составляя свой отчет, прежний Библиотекарь не лгал и не преувеличивал: поселок действительно выглядел так, словно в нем долго велись активные партизанские действия. Ну, или так, примерно, как должно выглядеть поселение, оставленное людьми лет двадцать назад. Тем не менее здесь жили: над облупленным зданием администрации лениво шевелился под легким ветерком выгоревший государственный флаг, около магазина, как водится, отирались вялые, как прихваченные заморозком мухи, потрепанные личности мужского пола, а по ухабистой немощеной улице мимо Глеба проехала, с натугой вращая педали скрипучего велосипеда, тощая, жилистая баба неопределенного возраста в рваных кедах и засаленном мужском пиджаке, надетом поверх ситцевого платья. На голове у бабы было захватанное грязными пальцами кепи с огромным квадратным козырьком и вышитой на лбу надписью «US Navy». Франтоватый «уазик» с тонированными стеклами, а заодно и его явно нездешний водитель заинтересовали эту представительницу местного населения — проезжая, она поворачивала голову, как солдат на параде во время прохождения мимо трибуны с высоким начальством, стараясь удержать незнакомого мужчину в поле зрения. Глеб подумал, что это может скверно кончиться, и точно: как раз в тот момент, когда расшитый некогда золотыми дубовыми листьями козырек «военно-морской» кепки оказался развернутым почти на сто восемьдесят градусов против направления движения велосипеда, переднее колесо угодило в рытвину, пьяно завиляло из стороны в сторону, и тетке лишь с огромным трудом удалось удержать равновесие и не рухнуть в пыль. После этого казуса она больше не оглядывалась, целиком сосредоточив внимание на управлении своим транспортным средством, но Сиверов все равно с огорчением констатировал, что его образ наверняка остался в памяти у случайной свидетельницы. В куртке было чертовски жарко, но снять ее Глеб не мог — под ней висел пистолет, а в кармане лежал поддельный дневник Бюргермайера. Солнце припекало так, что в голове сами собой всплывали полузабытые сведения из школьного курса географии, согласно которым Сибирь отличается резко континентальным климатом — то есть зимой здесь по-настоящему холодно, а летом, пусть и коротким, — действительно жарко. Это объясняется отдаленностью моря, которое служит чем-то вроде огромного радиатора — летом остужает, зимой греет и постоянно увлажняет воздух. Наверное, выросшему в Европе и всю сознательную жизнь прожившему на берегах Балтики Конраду Бюргермайеру и впрямь было очень трудно привыкнуть и к здешнему климату, и к отсутствию элементарных удобств, и к местным нравам… Так, размышляя о чепухе, Слепой пересек ухабистую улицу, толкнул деревянную калитку и по вымощенной крошащимся от старости кирпичом узкой дорожке меж кустов сирени подошел к крылечку под украшенным богатой резьбой навесом, возле которого к беленой кирпичной стене была привинчена стеклянная табличка с надписью «Краеведческий музей». На крыльце, свернувшись калачиком, спала пятнистая черно-белая дворняга, мастью, экстерьером и, в особенности, загнутым в колечко хвостом напоминавшая лайку, но ростом от силы с таксу. Услышав скрип ступенек, она открыла один глаз, посмотрела на посетителя и, убедившись, по всей видимости, что человек твердо намерен потревожить ее покой, встала и лениво спрыгнула с крыльца в высокую траву, на прощанье неуверенно вильнув хвостом. Никакого расписания работы музея в пределах видимости не усматривалось, но день был будний, время рабочее, и Глеб наудачу потянул на себя дверь, которая, как оказалось, была оснащена довольно тугой пружиной. Преодолев сопротивление этого ржавого, трескучего и уже полузабытого архаичного приспособления, Сиверов перешагнул высокий порог и очутился в полутемных пустых сенях с голыми белеными стенами. Он ожидал увидеть где-нибудь здесь окошечко кассы или хотя бы столик, за которым скучает бабуся с вязанием на коленях, в обязанности коей входит продажа входных билетов и напоминание посетителям о необходимости вытирать ноги и ничего не трогать руками. Ни окошечка, ни столика с бабусей здесь, однако, не оказалось, зато половичок для ног был тут как тут — домотканый, полосатенький, вылинявший и застиранный, но чистый. Он лежал у второй, внутренней двери — высокой, двустворчатой, когда-то очень солидной и красивой, а теперь безнадежно изуродованной многолетними бугристыми напластованиями краски. На этой двери висела табличка с надписью «Вход», а под надписью наконец-то обнаружилось расписание, согласно которому музей в данный момент был открыт для посещения. Глеб дисциплинированно вытер ноги, открыл дверь и вошел. В низком квадратном помещении было сумрачно из-за буйствовавшей за окнами сирени, которая разрослась настолько, что почти не пропускала дневной свет. Первым делом здесь бросался в глаза недурно сохранившийся бивень мамонта, который, видимо, являлся главной жемчужиной экспозиции и потому был выставлен прямо напротив входа. В дальнем углу громоздилось, почти упираясь головой в дощатый потолок, траченное молью чучело медведя. Медведь стоял на задних лапах, выставив передние перед собой, и у Глеба сложилось вполне определенное впечатление, что чучело это было не набито специально для музея, а перекочевало сюда из чьего-то особняка, где, наверное, торчало в прихожей, держа на вытянутых лапах серебряное блюдо. С медведем соседствовали облезлая белка, пыльная сова и одноглазый волк, имевший такой вид, словно он не был застрелен охотниками, а подох от чумки и был препарирован недели через две после смерти. В другом углу на фанерной подставке торчал, грозно и бессмысленно уставив в противоположную стену ствол в толстом алюминиевом кожухе, ручной пулемет Льюиса — с виду исправный, но с отчетливо видным отверстием, просверленным в казеннике. Над пулеметом, на обтянутом красным бархатом стенде, висела казачья шашка с потускневшим, рябым от плохо отчищенной ржавчины лезвием. Над шашкой виднелся солдатский треух времен Первой мировой с пришпиленной наискосок красной ленточкой. Ленточка выглядела заметно новее треуха, а немного ниже красовался винтовочный обрез без затвора. Глеб сразу же вспомнил отчет Библиотекаря и, оглядевшись, увидел в простенке меж двух окон сломанную деревянную прялку. Надо полагать, весь остальной хлам, доставшийся музею вместе с дневником Конрада Бюргермайера, тоже находился где-то тут. На стенах вперемежку с пожелтевшими фотографиями, какими-то документами и ветхими газетными страницами висели картины — надо понимать, произведения местных художников. Точнее, одного художника, поскольку все четыре имевшихся в наличии живописных полотна были выполнены в одинаковой манере, от которой у человека, более чувствительного к изобразительному искусству, чем Глеб Сиверов — у той же Ирины Андроновой, например, — почти наверняка начался бы нервный тик. Скрипя рассохшимися половицами, Слепой прошел на середину помещения, откуда хорошо просматривались все три комнатушки, служившие экспозиционными залами данного храма истории. В залах, кроме него, не было ни души, если не считать нескольких мух, которые, басовито жужжа, предпринимали отчаянные и безуспешные попытки пролететь сквозь закрытые окна. Украшенная табличкой «Посторонним вход воспрещен» дверь на лестницу тоже была закрыта. Лестница, несомненно, вела в мансарду, где, надо думать, находились служебные помещения. Глеб не знал, заметил ли кто-нибудь его появление, но полагал, что услышит, если по лестнице кто-то станет спускаться. Он еще раз убедился, что находится в музее один, и прямиком прошагал в правый зал, где, если верить отчету Библиотекаря, хранился искомый дневник. Он старался передвигаться с максимальной осторожностью, но половицы все равно откликались на каждый шаг разноголосым скрипом. Впрочем, все эти звуки никого не потревожили; Глеб без помех прошел в зал и отыскал витрину, где преспокойно лежала потрепанная, открытая на первой странице тетрадь, ради которой он проделал столь длинный путь в кабине тряского «уазика». Сделанная выцветшими чернилами на пожелтевшей от старости бумаге, старательно выведенная готическими буквами по-немецки надпись гласила, что сия тетрадь содержит записки и философические размышления о превратностях земного бытия, начатые магистром астрологии, выпускником Гейдельбергского университета, и т. д., и т. п., Конрадом Францевичем Бюргермайером августа месяца 8-го числа года 1724 от рождества Христова. Крышка витрины представляла собой лист обычного стекла в покрытой светлым лаком деревянной раме, и была заперта простейшим мебельным замочком. Остановившись перед ней, Сиверов извлек из кармана заранее припасенный проволочный крючок, запустил его в замочную скважину и принялся осторожно им орудовать, делая вид, что внимательно изучает висящий над витриной стенд. Со стенда прямо в глаза ему смотрела старая фотография какого-то революционного героя здешних мест — гладкое, без единой морщинки, будто надутое изнутри воздухом, не обезображенное печатью интеллекта овальное лицо с маленькими невыразительными глазами под козырьком военной фуражки. Ковыряясь в замке, Глеб подумал, что старые портретные фотографии чертовски смахивают друг на друга и свидетельствуют об одном: все эти рядовые бойцы революции вовсе не похожи на угнетенных, изможденных непосильным трудом и хроническим недоеданием пролетариев в классическом о них представлении. Напротив, все они выглядят одинаково откормленными и тупыми — этакое переходное звено между племенным боровом и гомо сапиенс. Из чего, между прочим, следует, что до революции даже самым нищим и ленивым из них жилось не так уж плохо, потому что хороший хозяин должен заботиться о своей домашней скотине и следить, чтобы она не голодала… Замок открылся с негромким щелчком. Оглянувшись напоследок, Глеб одним плавным движением поднял крышку витрины, схватил дневник, закрыл его и сунул в карман куртки. Достав из другого кармана самодельную копию, он поместил ее на место выкраденного оригинала, подровнял, а затем закрыл и запер витрину. Если особенно не приглядываться, изготовленная им кукла могла сойти за настоящий дневник. Закрытая сверху витринным стеклом и снабженная отпечатанной на машинке табличкой, она выглядела вполне солидно. Подняв глаза от витрины, Глеб встретился взглядом с фотографией. Герой глядел на Сиверова безо всякого выражения: похоже, ему было наплевать на судьбу дневника какого-то буржуя, да еще, вдобавок, и немца. Глеб заговорщицки ему подмигнул, подумав между делом, что, попади дневник Конрада Францевича в руки вот такому герою гражданской войны, тот неминуемо пошел бы частично на самокрутки, а частично — на пипифакс, то есть был бы употреблен в качестве туалетной бумаги. Тут он услышал, как скрипят ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, и спешно покинул зал, напоследок погрозив революционеру пальцем: дескать, не вздумай болтать! В главном зале он сразу занял заранее выбранную позицию — спиной к двери в служебное помещение, около подставки с мамонтовым клыком — и, наклонившись, принялся старательно ковырять ногтем темно-коричневую, бугристую, изборожденную глубокими продольными морщинами, как выброшенный морем кусок древесины, поверхность. — Пожалуйста, не надо трогать экспонаты руками! — послышалось сзади. Глеб демонстративно вздрогнул, как будто его застали врасплох, поспешно выпрямился и обернулся. Директор, главный хранитель и, если верить отчету Библиотекаря, единственный сотрудник музея оказался сухоньким плешивым стариканом, передвигавшимся при помощи тусклой, исцарапанной алюминиевой трости с резиновым набалдашником и пластмассовой ручкой, на которой отчетливо виднелись следы собачьих зубов. Сиверов вспомнил свой план «А», который предусматривал применение грубой физической силы, и ему стало совестно: старик, пожалуй, не пережил бы даже хорошего щелчка по лбу, не говоря уже о чем-то более основательном. Из-за этого ему не пришлось слишком сильно напрягаться, имитируя смущение. Так, смущаясь, прижимая к сердцу ладонь и ощущая при этом кончиками пальцев сквозь ткань куртки твердую рукоятку пистолета, Глеб рассыпался в извинениях. Вообще-то, хватать экспонаты руками не в его правилах, объяснил он. Но вот этот бивень, знаете ли, поражает своими размерами и великолепной сохранностью. Встретив такое чудо в небольшом провинциальном музее, поневоле задумаешься… ну, вы понимаете, я никоим образом не хотел бы вас обидеть, и, тем не менее… словом, поневоле задумаешься: а уж не имитация ли это? Оказалось, это не имитация. Сверкая очками, старик поведал благодарному слушателю, как вот этот самый бивень чуть было не забрали в областной музей, и каких трудов, каких нервов стоило ему отстоять жемчужину своей коллекции от этих беспардонных посягательств. Еще раз извинившись, Глеб поинтересовался, сколько стоит входной билет, и получил в ответ заверение, что музей открыт для бесплатного посещения, что так было всегда, с момента его основания, и пребудет во веки веков, аминь. Сиверов снова вспомнил отчет Библиотекаря и подумал, что его предшественник был прав: это самое «во веки веков» продлится ровно столько, сколько протянет вот этот божий одуванчик, после чего данное некоммерческое, убыточное культурное учреждение перестанет существовать. Обрадованный проявленным к его любимому детищу вниманием, старикан затеял провести для Глеба экскурсию. Умнее всего было бы отказаться, но Сиверов почему-то покорно поплелся вслед за брызжущим энтузиазмом старцем осматривать экспозицию. Ему подумалось, что нет худа без добра: это был уникальный случай проверить муляж дневника на жизнеспособность. «А ты расслабился, приятель, — подумал он, поймав себя на этой мысли. — И что ты станешь делать, если этот дед заметит подмену и подымет шум?» Но отступать было поздно, и он, проверив, не торчит ли ненароком из кармана краденый раритет, отправился на экскурсию. К счастью, экспозиция здесь была заметно беднее, чем в Эрмитаже, так что данное культурное мероприятие, при всем многословии истосковавшегося по интеллигентному общению старика, заняло чуть больше сорока минут. Десять из них Глеб провел, стоя над собственноручно ограбленной витриной, выслушивая подробное жизнеописание Конрада Бюргермайера и с понимающим видом, размеренно, как китайский болванчик, кивая головой. Испытываемая им неловкость в это время достигла апогея. При более внимательном рассмотрении подделка не выдерживала никакой критики. Старик этого не заметил, из чего следовало, что и очки он не менял уже, наверное, лет десять. Наконец, поток сведений, низвергаемых на голову Сиверова говорливым старикашкой, иссяк. Мучимый угрызениями совести Глеб вежливо отказался от предложенной чашки чая, поблагодарил за экскурсию, пожелал гостеприимному хозяину всех благ и с огромным облегчением покинул музей.