— Что? — Тьфу на тебя! Сказав так, господин генерал прервал связь. Посмеиваясь, Слепой закурил новую сигарету и, чтобы не забыть, набрал только что продиктованный генералом номер. Впервые за много дней он ощущал что-то вроде душевного комфорта. Этот разговор многое для него прояснил. Федор Филиппович по-прежнему был «своим». Таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки, но им Глеб Сиверов доверял, как самому себе. Человек должен кому-то доверять; те, кто не верит никому на свете, обычно достигают больших высот, но, карабкаясь наверх по чужим головам, они незаметно для себя перестают быть людьми. «Вот и превосходно, — подумал он, попыхивая сигаретой и сквозь темные стекла очков наблюдая за голубями, бессмысленно бродящими по иссеченному частой сеткой трещин асфальту аллеи. — На этом пока и остановимся. Федор Филиппович по-прежнему «свой», как пацан из соседнего подъезда, а я ему доверяю и, следовательно, до сих пор не утратил некоторого человекоподобия. Очень мило! Однако надо отметить, что господин генерал был дьявольски осторожен и ни разу не назвал меня по имени. Поневоле приходится предположить, что он опасается прослушки. И, значит, то, что он скромно назвал «передам привет», скорее всего, будет выглядеть как масштабная секретная операция с привлечением всех имеющихся в наличии сил и средств. Бедная Ирина! Впрочем, она наверняка ничего не заметит, для нее все это будет выглядеть как обыкновенный разговор с пожилым, симпатичным человеком, начальником мужа и старым добрым знакомым. Случайная встреча на улице, «сколько лет, сколько зим», ни к чему не обязывающая болтовня о здоровье, о погоде, и, в самом конце разговора, невзначай оброненное: «Кстати, вам привет от нашего общего знакомого, с ним все в порядке, он соскучился и обещал быть очень осторожным»… А если заметит, значит, либо наши органы стали работать из рук вон плохо, либо Ирина за годы жизни со мной приобрела чутье и навыки, которым позавидовали бы Джеймс Бонд, комиссар Мегрэ и полковник Максим Исаев, он же штандартенфюрер СС Штирлиц… Но что же это все-таки происходит с моим Федором Филипповичем? Точнее, не с ним, а у него… Неважно, где именно, но творится что-то нехорошее. И началось это, по-моему, в тот самый день, когда я так неловко взлетел на воздух вместе с чужой дверью в двух шагах от Белорусского вокзала. Ну, или немного раньше. Прошло уже довольно много времени, а я ведь так до сих пор и не собрался спокойно, обстоятельно обдумать то происшествие. В госпитале башка трещала, а там, в подвале, трещала уже не башка, а Ефим Моисеевич. И сейчас думать об этом некогда. Ну, некогда! Если я начну думать, кто и почему подложил мне ту бомбу, то как раз набреду на новую, и теперь, скорее всего, мне уже не повезет так, как повезло тогда». На этом он подвел черту под своими рассуждениями, выбросил в урну окурок, закурил новую сигарету и, по-прежнему приглядывая одним глазом за своим «уазиком», нажатием клавиши вызвал номер генерала Корнева. При этом в голове у него крутился неизвестно откуда и почему всплывший куплет полузабытой песенки: «И если есть там с тобою кто-то, не стоит долго мучиться: люблю тебя я до поворота, а дальше как получится!» Глеб попытался припомнить, откуда это, но ему ответили, и он выбросил из головы все посторонние мысли, сосредоточившись на проблеме выживания, которая в данный момент являлась для него основной. Глава 14 Мазур прошел за перегородку, сооруженную из частой проволочной сетки, которой обычно обносят дачные участки, окинул равнодушным, но внимательным и цепким взглядом обшарпанный письменный стол и картотечный шкаф, какие лет тридцать назад можно было увидеть в любой поликлинике, особенно провинциальной, и в нерешительности остановился перед распахнутой настежь двустворчатой дверью. Эта дверь была не из тех, которым полагается стоять нараспашку, и это место было не из тех мест, где дозволяется держать двери настежь. Впрочем, те, кто был обязан следить за соблюдением здешних правил, в данный момент лежали у Мазура за спиной, нашпигованные свинцом, и Олег Федотович надеялся, что покойный Библиотекарь ему не соврал и это действительно все. За дверью обнаружился голый кубический тамбур — бетонные пол и потолок, кое-как оштукатуренные, выкрашенные в казенный «веселенький» цвет стены и еще одна дверь, тоже открытая во всю ширь — похоже, дверь лифта. Подбадриваемый хорошо слышным даже здесь пронзительным визгом «болгарки», Мазур решительно шагнул в кабину и нажал кнопку, на которой был изображен обращенный острием кверху треугольник. Створки дверей сомкнулись с характерным стуком, пол под ногами дрогнул, и кабина тронулась — вверх, к свету и жизни, а не вниз, к чертям собачьим в пекло. Мазур поймал себя на том, что стоит, прислонившись спиной к скользкой стенке и направив автомат в закрытую дверь. Ему вспомнилось, как однажды, неожиданно войдя в караульное помещение головного офиса, он застал Мамалыгу (покойного, поправил он себя и поморщился) за предосудительным занятием: крутой профессионал Мамалыга сидел за компьютером, играл в примитивную ходилку-стрелялку, и как раз в этот момент ехал — виртуально, разумеется, — в каком-то лифте, точно так же наставив автомат на сомкнутые створки двери. Начальник охраны тогда подождал с разносом, невольно заинтересовавшись происходящим на мониторе; вся караулка замерла в тревожном ожидании; Мамалыга, не замечая стоящего за спиной начальника, ехал в лифте. Потом лифт остановился, створки разошлись, за ними обнаружилась пара-тройка каких-то уродов — оживленных силой науки послезавтрашнего дня мертвецов, — и Мамалыга, добрая душа, тут же подарил им вечный покой, воспользовавшись для этого хорошо знакомым ему пистолетом-пулеметом «ингрэм» — тем самым, который был у него в руке в момент настоящей, не виртуальной смерти. Потом Мазур положил на плечо меткому стрелку искалеченную ладонь, и увеселение кончилось. Эх, знать бы тогда, каким он будет, настоящий конец… — К большой реке я наутро выйду, — пробормотал Олег Федотович, — наутро лето кончится… Тьфу, сволочь, привязалось! Лифт остановился с характерным толчком, створки разошлись, но компьютерных уродов за ними не оказалось. Увидев еще одно пустое, скучное кубическое помещение с голыми стенами, Мазур неохотно опустил оружие. Стрелять тут было не в кого, разве что в себя. Он поправил под мышкой тяжелую, неудобную папку и вышел из лифта. Створки сомкнулись у него за спиной, и, оглянувшись через плечо, Олег Федотович понял, что вторично войти в лифт ему уже не удастся: с этой стороны он открывался одновременным поворотом двух ключей. У Мазура их не было, отсутствовало и желание возвращаться в заваленный трупами подвал. Расположенная напротив лифта дверь, которая вела куда-то в неизвестность, была оснащена электрическим замком. Изнутри, к счастью, его можно было открыть простым нажатием кнопки, и Олег Федотович подумал, что обитавший в подвале дряхлый еврейский гном с его огромным черным пистолетом, должно быть, пользовался безграничным доверием своего начальства. Попасть в его бетонную нору было дьявольски трудно, зато он мог выходить свободно. За дверью открылся длинный голый коридор, освещенный лампами дневного света. Одна стена его была аккуратно оштукатурена, а вторую оштукатурить то ли забыли, то ли не сочли нужным. Примерно посередине на привинченном к стене кронштейне торчала видеокамера, обращенная к Мазуру тыльной стороной похожего на обувную коробку жестяного корпуса, а в конце виднелась еще одна дверь — стальная, массивная, как в бомбоубежище, со сложной системой запиравших ее рычагов. Можно было только гадать, куда она его выведет, но размышлять Мазур не стал. Выбора все равно не было, и он быстро пошел, почти побежал по коридору. Приблизившись к камере, он на ходу, не останавливаясь, дал по ней короткую очередь из автомата. Жестяной корпус стал рябым от круглых вмятин; из того места, где к камере был подключен силовой кабель, снопом брызнули искры, взвился воняющий горелой изоляцией дымок, и любопытный стеклянный глаз ослеп, умер, так и не получив возможности запечатлеть своего убийцу хотя бы со спины. Дверь открывалась просто — достаточно было всего один раз повернуть по часовой стрелке массивный стальной штурвальчик. Мазур переступил порог, выставив перед собой «ингрэм», готовый открыть огонь при первых признаках угрозы, и слегка опешил: перед ним опять было помещение, густо заставленное книжными стеллажами. Точно так же, как и внизу, в подвале, под потолком зудела, готовясь перегореть, лампа дневного света, и пахло здесь так же: бумажной трухой, книжной пылью и скукой — одним словом, библиотекой. Можно было подумать, что Олег Федотович просто описал круг и вернулся на то же место — сделай еще шаг, и увидишь разбросанные, залитые кровью, изодранные автоматными очередями бумаги и застывшие в неестественных позах изрешеченные пулями трупы. Через секунду, немного придя в себя, он увидел, что это не так. Помимо ламп, это помещение освещалось еще и естественным, дневным светом через загороженные стеллажами окна. Да и на стеллажах стояли не папки с протоколами допросов и прочей секретной мутью, а самые обыкновенные книги — разномастные, потрепанные, со следами многочисленных ремонтов — короче говоря, обычного библиотечного вида. И сами стеллажи были не металлические, а деревянные, грубо сколоченные из плохо оструганных, густо перемазанных светлой масляной краской брусьев и досок, и пол под ногами тоже был деревянный, дощатый, с забитыми грязью и мусором щелями и блестящими шляпками гвоздей. Это была самая обыкновенная библиотека — по всей видимости, в том самом клубе, за углом которого прятались служившие въездом на территорию секретного объекта ворота в кирпичном заборе. Мазур осторожно, без стука прикрыл за собой дверь, которая с этой стороны имела самый мирный, не вызывающий подозрений, убогий и скучный вид. Деревянный каркас, фанерные филенки, бугристая масляная краска, испачканная все той же краской табличка «Посторонним вход воспрещен» — за такими дверями, как правило, скрываются какие-нибудь подсобки, чуланы для веников и швабр или, на худой конец, тесный кабинетик заведующего. «С ума сойти», — подумал Олег Федотович и решительно двинулся по узкому проходу между стеллажами туда, где, по идее, должен был находиться выход. Между делом ему подумалось, сколько же, черт подери, потайных ходов, мрачных бетонных нор и прочих глубоко и надежно засекреченных объектов скрывается за ширмами скучных, облезлых фасадов по всему постсоветскому пространству. Ведь это же уму непостижимо, сколько во все это дерьмо было вбухано денег, труда, нервов и, конечно же, крови… Причем кровь свою на этих «великих стройках» проливали, понятное дело, люди, которые ни в чем не были виноваты, кроме того, что родители, болваны этакие, произвели их на свет именно в этой стране, а не в какой-нибудь другой. Впрочем, цену человеческой жизни Мазур знал очень хорошо. Во всем мире она была одинакова и равнялась нулю. Сколько дураков ни перебей, сколько их ни сгнои на рытье каналов и строительстве бетонных бункеров, а также дворцов из стекла и мрамора, ничего не изменится, бабы новых нарожают, только и всего… Зато каналы и бункеры, не говоря уже о стеклянно-мраморных дворцах, простоят еще века, и новые поколения дураков будут восхищенно ахать: это ж надо, какие на свете люди жили не ленивые, как умели строить! Стеллажи кончились, и он увидел стол, за которым сидела пожилая сухопарая библиотекарша в очках, занавешенное пыльными шторами окно, а главное, двустворчатую дверь, на которой красовалась стеклянная табличка с надписью «Выход». Библиотекарша удивленно взглянула на внезапно возникшего в пустом помещении потного, грязного человека с пластырем на щеке и автоматом в руке. Разумеется, эта седая старая швабра сидела тут не просто так; она могла не знать, что скрывается за дверью в глубине библиотеки, но, несомненно, была в курсе того, что дверь эта непростая, и основную зарплату ей, надо думать, начисляла вовсе не администрация клуба. Левая рука очкастой церберши стремительным и плавным змеиным движением метнулась к трубке телефона, а правая нырнула куда-то под крышку стола. Мазур дал короткую очередь, и старую грымзу снесло со стула. Она с грохотом обрушилась на пол грудой сухих костей, сдернув со стола телефон, за трубку которого успела-таки схватиться. Олег Федотович перегнулся через стол, чтобы посмотреть, как она там. Библиотекарша была в порядке: одна пуля угодила ей в голову чуть выше виска, одна в щеку, еще одна пробила гортань, и парочка пришлась по плоской груди, украшенной старомодной брошкой с ограненными под бриллианты стекляшками. Серое в черных и голубоватых разводах платье задралось, обнажив костлявые колени и худые дряблые бедра в плотных чулках; в правой руке мертвая старуха сжимала пистолет, в левой монотонно пищала телефонная трубка. Дотянувшись, Мазур оборвал телефонный провод, и писк работающей линии смолк. Толкнув дверь, он очутился на узкой лестничной площадке с подслеповатым, заросшим пыльной паутиной окошком. Из него был виден кусочек знакомого двора с ржавеющей на бетонных блоках рамой грузовика. По двору пробежал человек в камуфляже, с кобурой на боку, но без автомата. Размахивая рукой, он что-то кричал кому-то, кого Мазур не видел. Да, на территории секретного объекта имело место нездоровое оживление, но далеко не таких масштабов, как можно было ожидать. Олег Федотович сориентировался и понял, что выйдет на улицу буквально в двух шагах от железных ворот. Если эти ворота открыты, и если возле них стоит хотя бы парочка автоматчиков… Впрочем, гадать и строить предположения можно было до бесконечности. Мазур сбежал по скрипучим деревянным ступенькам, один раз оступившись в темноте и едва не свернув себе шею, секунду постоял внизу перед закрытой дверью, собираясь с духом, и решительно толкнул деревянную филенку. Ворота были закрыты. Те, кто охранял секретный объект, явно не хотели выносить сор из избы, средь бела дня бегая по привокзальной улице с автоматами, как играющие в «Зарницу» пионеры. Да они, по словам покойного Библиотекаря, и понятия не имели, где находится выход из хранилища. Вероятнее всего, они даже не догадывались о том, что именно охраняли, и теперь те из них, кто прорывался через железную заслонку приемного окошка, чувствовали себя первооткрывателями. Мазур им не завидовал: нарушенную секретность постараются восстановить в кратчайшие сроки, а значит, все, кого угораздило принять участие в сегодняшних событиях, будут тихо и аккуратно ликвидированы раньше, чем успеют поделиться своими впечатлениями с родными и знакомыми. Он, как сумел, почистил ладонью пиджак и брюки, спрятал под полу автомат и, прижимая к себе драгоценную папку, никем не замеченный вышел на улицу. На привокзальной площади ему удалось взять такси; из машины он позвонил в свой офис и приказал, чтобы его встретили возле метро. Все прошло, как по маслу, и уже через полтора часа папка, содержавшая в себе ключ к знанию будущего, была вручена им лично Альберту Витальевичу Жуковицкому. * * * Из кирпичной трубы котельной густыми ленивыми клубами валил жирный угольно-черный дым. Смотревшее в обнесенный высоким кирпичным забором двор окошко на лестничной площадке оказалось заколоченным, да так ловко и аккуратно, словно его тут никогда и не было — даже краска, которой замазали свежие доски, была подобрана точно в тон и выглядела старой, выгоревшей и облупленной. В связи с тем, что источник дневного света на лестнице приказал долго жить, в патрон ввинтили-таки новую лампочку — яркую, ватт на сто, если не все сто пятьдесят. При таком освещении обшарпанные дощатые стенки и стертые, с сохранившимися только по краям, куда никто не наступал, остатками краски ступеньки выглядели особенно убого. Библиотекарша была новая, незнакомая — довольно молодая и даже привлекательная, но с цепким, холодным и невыразительным взглядом опытной профессионалки. Картотечный шкаф у нее за спиной, прежде покрытый облупившимся от старости светлым лаком, теперь был окрашен в белый цвет и издавал свежий, еще не успевший выветриться запах нитроэмали. Жестяной корпус следящей видеокамеры в потайном коридоре был, словно оспинами, изрыт округлыми, очень характерными вмятинами, но контрольная лампочка тлела ровным рубиновым огоньком, из чего следовало, что камера продолжает функционировать. Внизу, в подвале, разрушения были заметнее — потому, наверное, что маляров и штукатуров сюда не пустили. Стены и потолок были рябыми от выбоин, на металлических стойках стеллажей тут и там поблескивали свежие царапины; при желании, вооружившись перочинным ножом и малой толикой терпения, из штукатурки можно было бы наковырять килограмма полтора пуль на сувениры, но желающих заниматься такой ерундой здесь, в подземелье, не было — дураков сюда не пускали. Заслонка на приемном окошке тоже была новая, и, глядя на нее, Глеб поневоле задался вопросом, что стало с теми, кто ее устанавливал. Ответ был очевиден, а валивший из трубы котельной густой дым служил подтверждением жутковатой догадки. Рабочий стол Ефима Моисеевича был изрешечен пулями и наполовину погребен под грудами распотрошенных, изодранных в клочья папок. На столе стояла литровая банка силикатного клея, в которой торчала кисточка, рядом лежали ножницы, ворох нарезанной папиросной бумаги, моток прозрачной клейкой ленты, коробочка со скрепками и прочие причиндалы для приведения в порядок пострадавшей во время перестрелки документации. Все это добро в данный момент было сдвинуто на край стола. Поверх всего красовался знакомый длинноствольный пистолет сорок пятого калибра — старательно вычищенный, смазанный и хоть сию минуту готовый к употреблению. Рядом с письменным столом был установлен еще один — металлический, на колесиках, вроде тех, какими пользуются в операционных, только вместо хирургических инструментов на нем стоял небольшой телевизор, а на нижней полке — подключенный к нему видеомагнитофон. Еще здесь откуда-то появились два дополнительных стула, так что всего их теперь было три. — Да, дела, — с протяжным вздохом сказал Иван Яковлевич. Он заглянул в чашку, понюхал содержимое и скривился с явным и нескрываемым отвращением. — Вот это и называется — перебдеж. Так засекретились, что какие-то уроды пришли, взяли, что хотели, и ушли, а охрана еще битый час по двору кругами бегала, будто им соли на хвост насыпали. Глеб, который был с ним полностью согласен, дипломатично промолчал. К тому же Иван Яковлевич в данный момент попусту сотрясал воздух, и Сиверову не хотелось принимать участие в этом бессмысленном занятии. Ефим Моисеевич, с левой рукой на перевязи и в новых очках, тоже промолчал, ограничившись досадливым кряхтеньем. Рубашка на нем тоже была новая, и в вырезе расстегнутого ворота виднелся черный треугольник легкого бронежилета. Старик заметил, куда смотрит Глеб, и застегнул ворот. — Я его теперь не снимаю, — сообщил он. — Только вечером, когда спать ложусь. Да и то, знаете ли, не без внутреннего сопротивления. Покажите-ка мне еще раз эту штуку. Глеб молча вынул из кармана куртки и положил на стол никчемную подделку, украденную им в краеведческом музее. Старик зачем-то достал из ящика стола сильную лупу и, склонившись над титульным листом, стал его внимательно изучать. Иван Яковлевич наблюдал за его манипуляциями с выражением какого-то болезненного интереса. — Ну, что ты там ищешь? — спросил он наконец. — Автограф? Отпечатки пальцев? Ефим Моисеевич отложил лупу и выпрямился. — Да, — сказал он. — То есть нет, конечно. Не отпечатки. Но теперь я на сто процентов уверен, что это именно тот муляж, который изготовил я. Изготовил по просьбе этого бедняги, прежнего Библиотекаря. Следовательно, наш юный друг не солгал — он действительно побывал в Шарово, наведался в музей и взял эту куклу там. Эти слова сопровождались коротким ироничным наклоном головы в сторону Глеба. — Так вы говорите, что оставили в витрине точно такой же муляж? — спросил старик. — Да, — лаконично ответил Сиверов. Он испытывал чувство, подозрительно похожее на детскую обиду. После всего, что было, его еще и проверяли! Проверка в подобной ситуации, конечно, была неизбежной, но у Ефима Моисеевича был такой свойский, домашний вид, что подобная инициатива с его стороны действительно выглядела как незаслуженная обида. — Хорошие мысли посещают умных людей практически одновременно, — заявил старик. — А я слышал, что одинаковые мысли бывают только у дураков, — возразил Иван Яковлевич. — Прости, сынок, — обратился он к Глебу, — я не хотел тебя обидеть. Вернее, хотел, но не тебя одного. Все мы хороши. — Да уж, что хороши, то хороши, — вздохнул Ефим Моисеевич и вдруг, обреченно махнув рукой, полез в тумбу стола. — К черту это свиное пойло, — объявил он, со стуком водружая рядом с чайником запыленную бутылку коньяка. — И сухой закон туда же, и вообще все на свете… — Вот это правильно, — одобрил его действия Корнев. Он взял свою кружку, поискал, куда бы выплеснуть чай, и, не найдя поблизости подходящей емкости, выплеснул его прямо на пол. — Спасибо, кошечка, хрю-хрю, я от души благодарю, — невнятной скороговоркой пробормотал Ефим Моисеевич, безуспешно пытаясь откупорить бутылку одной рукой. — Это еще что такое? — подозрительно осведомился Иван Яковлевич. — Что именно? — Да вот это… насчет хрю-хрю. — А, это… Это «Кошкин дом», бессмертное сочинение Самуила Яковлевича Маршака. Реплика… э… одного домашнего животного. — Ах, вот что! На что это ты намекаешь, дядя Фима? — Боже сохрани! Какие могут быть намеки между двумя взрослыми интеллигентными людьми? Просто вспомнилось почему-то, вот и сказал. Старики вечно бормочут себе под нос всякую чепуху, зачем обращать на них внимание? Глеб отобрал у старого болтуна бутылку и откупорил ее. Ефим Моисеевич, который только что обвинил генерала Корнева в том, что он недалеко ушел от небезызвестного домашнего животного, небрежным жестом выплеснул свой чай туда же, на пол; подумав, Глеб все-таки не последовал примеру старших коллег, а допил свой чай залпом, тем более что тот уже был едва теплым. — Куод лицет Йови, нон лицет бови, — на чудовищной латыни одобрительно провозгласил Иван Яковлевич. — Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, — повторил он по-русски на тот случай, если его кто-нибудь не понял. — Молодец, сынок. Субординация и дисциплина — вот два кита, на которых держится любая силовая структура! — А третий? — поинтересовался Ефим Моисеевич, завладевая бутылкой и наливая понемножку в каждую из трех чашек. — Чего? — Я говорю, китов должно быть три. Какой же третий? — Непроходимая тупость, — немедленно ответил Корнев. — Без этого у нас никак. А кто со мной не согласен, пусть посмотрит вокруг и вспомнит, что тут творилось два дня назад. Нас, товарищи дорогие, обули в лапти. Да как ловко! Вот она, элита российских спецподразделений. Болваны с каменными челюстями. Интересно, почему это в природе так устроено: где каменная челюсть, там, будь уверен, и вместо мозгов булыжник? Хорошо хоть, что друг друга не перестреляли. — Что же в этом хорошего? — удивился Ефим Моисеевич. — Было бы меньше работы…