— Елки-палки, — не удержался Сиверов. — Так бы сразу и сказали: пожизненное заключение… — Еще чего не хватало — всю жизнь тебя задаром кормить! Все, господа библиотечные работники, мне пора. Ефим Моисеевич убрал в ящик стола папку, дневник астролога и свой огромный пистолет. Ящик он запер на ключ, а ключ спрятал в карман, что слегка укололо Глеба — впрочем, не сильно. — Мне тоже надо в город, — сказал старик. — Подбросите до метро? — До метро так до метро, — согласился Иван Яковлевич. — Только собирайся побыстрее. — Долго ль голому одеться? Взять да подпоясаться! — бодро сообщил Ефим Моисеевич. — Моя бабка была простая еврейская домохозяйка и в иешивах не обучалась, — не без яду ответил он на удивленный взгляд Корнева. — Два сапога пара, — проворчал тот и, кивнув Глебу, направился к выходу. Следом, шаркая стоптанными ботинками, засеменил сгорбленный Ефим Моисеевич. Проводив эту парочку взглядом, Сиверов отметил про себя, что его не слишком умная выходка с пистолетом возымела-таки определенный положительный эффект: вопрос о том, где и каким образом он отыскал похищенные из хранилища документы, в результате отодвинулся на второй план и более не поднимался. Что же до домашнего ареста, то данная мера пресечения Сиверова вполне устраивала — по крайней мере, пока. Он сварил себе кофе, закурил и опустился в глубокое, продавленное и потертое, но очень уютное кресло Ефима Моисеевича. Вообще-то, думать Глеб умел и стоя, и на ходу, но, коль скоро представилась возможность поразмыслить со всеми удобствами, грех было ею не воспользоваться. А поразмыслить нужно было о многом, и притом весьма основательно. * * * — У тебя усталый вид, — сказала Лера. — Правда? — деланно удивился Альберт Витальевич. — С чего бы это, ума не приложу… Извини, — добавил он, сообразив, что пытается сорвать на Лере свое дурное настроение, в котором она нисколечко не виновата. — Я действительно устал, как собака. Представляешь, вчера в Думе… Он осекся: говорить то, что он только что чуть было не произнес вслух, не стоило. И не потому, что тут была какая-то коммерческая или политическая тайна. Просто он не привык демонстрировать свою слабость перед кем бы то ни было, тем более перед женщиной, с которой делил постель и счета которой оплачивал. А то, о чем он собирался рассказать минуту назад, послужило бы Лере поводом для размышлений. Потому что это был признак слабости — первый звоночек, свидетельствующий, что несокрушимый монолит в лице Альберта Витальевича Жуковицкого дал трещину, покачнулся и может в любую минуту с грохотом завалиться в облаках пыли и граде осколков… Вчера в Думе, в перерыве между заседаниями двух комиссий, одну из которых Альберт Витальевич возглавлял, а в работе другой принимал непосредственное участие, в буфете (в кулуарах, как любят выражаться журналисты), к нему подошел один коллега и поинтересовался, обдумал ли Жуковицкий свои предложения о поправках к законопроекту, который будет рассматриваться на будущей неделе. Вот тут-то Альберт Витальевич и испытал чувство, сходное с тем, которое, помнится, испытал однажды в далеком детстве. Он тогда возвращался из кинотеатра, где впервые просмотрел черно-белый фильм «Приключения на берегах Онтарио», снятый по произведениям Фенимора Купера, о Кожаном Чулке — Натаниэле Бампо, и его неразлучном спутнике, последнем из могикан, Чингачгуке. Шестилетний Алик Жуковицкий шел домой, а перед глазами у него по-прежнему суетились черно-белые фигурки делаваров, гуронов, английских охотников и французских солдат, которые бегали, стреляли и картинно падали с высоких бревенчатых стен осажденного форта. Потом он больно ударился обо что-то лицом и, придя в себя, обнаружил, что сошел, оказывается, с тротуара на газон и впечатался физиономией прямо в ствол росшей на этом газоне березы. Так вот, ощущение, испытанное им тогда и повторившееся спустя много лет в думском буфете (с чашечкой превосходного кофе в одной руке и бутербродом в другой), было ощущением грубого и болезненного возвращения к реальности из мира сладких грез. В законопроекте, о котором шла речь, Альберт Витальевич был кровно заинтересован. В своем нынешнем виде данный законопроект его не устраивал, и депутат потратил немало времени и нервов, добиваясь отправки этого документа на доработку. Он также добился того, чтобы разработку предложений о поправках доверили ему, и вот, изволите ли видеть: второе чтение состоится уже на будущей неделе, а он за все это время даже не вспомнил об этом чертовом законопроекте! Лера, как всегда, чутко уловила возникшую в разговоре заминку и, конечно же, догадалась о ее причине. Знать о вчерашнем казусе в Думе она, естественно, не могла, но поняла, что речь чуть было не зашла о чем-то неприятном для Альберта Витальевича, унижающем его мужское достоинство, и со свойственным ей тактом немедленно перевела разговор на другую тему. — Ну, а что твой Юрген? — спросила она. Жуковицкий про себя отметил, как тонко это было проделано. Лера сменила тему, но не резко, а повернув ось разговора всего лишь на сотую долю градуса: вроде, и тема прежняя — причины, по которым ее любимый с утра пораньше выглядит усталым и чувствует себя, как выжатый лимон, — а неприятная оговорка по поводу вчерашнего парламентского позорища осталась в стороне. Он подумал, что так было всегда, с самого начала. Они часто встречались, проводили вместе время, много разговаривали; они делили постель, периодически вытворяя в ней такое, что наутро Альберт Витальевич только диву давался: откуда у него, немолодого, в сущности, мужчины, взялись силы и, главное, акробатические способности? И при этом все их разговоры напоминали игру в шахматы: каждый ход, каждое слово были тщательно продуманы и взвешены, даже когда они, казалось бы, просто трепались о ерунде, отдыхая после ураганного секса и куря одну сигарету на двоих. Еще неделю назад Альберту Витальевичу казалось, что так и должно быть. Они оба — взрослые, самостоятельные, умные люди, давно переросшие всякую романтическую чушь и точно знающие, чего хотят друг от друга. Ясно, что цели у них не совпадают; ясно, что каждый из них стремится просто-напросто использовать другого так, чтобы получить для себя максимум пользы и удовольствия. Это нормально, потому что такова жизнь. Что наша жизнь? Игра! Вот только в последние несколько дней Альберт Витальевич вдруг почувствовал, что начинает уставать. Захотелось вдруг махнуть рукой на осторожность и, ничего не просчитывая наперед, выложить кому-нибудь — Лере, например, — все, как есть. Жуковицкий знал, что она выслушает внимательно и с полным сочувствием, скажет в ответ все, что он хотел бы услышать в такой ситуации, и вообще поведет себя наилучшим образом. И сочувствие ее будет выглядеть неподдельным и искренним, но в том-то и беда, что он в эту искренность не поверит. А значит, и сочувствию ее грош цена, и откровенный разговор затевать не стоит — это будет пустое сотрясение воздуха… — Юрген молчит, — нехотя ответил он на вопрос. — Не то чтобы совсем уж молчит, у Мазура не очень-то отмолчишься, но толку от того, что он говорит, никакого. — Его что, бьют? — сдержанно ужаснулась Лера. — Да нет, зачем же? — солгал Альберт Витальевич. — Существует множество других способов вызвать человека на откровенность. Лера в задумчивости покусала красивую нижнюю губу ровными белыми зубами. — Так, может быть, он действительно ничего не знает? — Да я и сам так думаю. — Жуковицкий закурил сразу две сигареты и одну из них протянул любовнице. — На героя-молодогвардейца этот черемис никак не тянет. Мне только непонятно, что с ним теперь делать. Слишком уж много знает. Просто так отпустить нельзя, а… э… — Убивать его тоже нельзя, — быстро сказала Лера. — Ведь он единственный, кто не просто видел, а хотя бы раз прочел эти документы. А то, что человек прочел хотя бы раз, навсегда остается у него в памяти. Только докопаться до этой информации бывает сложно. «А ведь ты не о Юргене сейчас заботишься, — подумал Альберт Витальевич, — и тем более не обо мне. Ты ведь, девочка моя, тоже знаешь про меня слишком много — пожалуй, больше, чем все остальные, вместе взятые. Выходит, если астролога можно взять к ногтю, то тебя закопать сам бог велел…» — А знаешь, о чем я думаю? — сказал он вслух. — Может, ну его к черту, этого Юргена вместе со всей его астрологией? Ты посмотри, в какую катавасию я из-за него встрял! Дался мне этот Нострадамус… Вот уж, действительно, не было бабе заботы — купила порося… Лера глубоко затянулась сигаретой и поменяла местами лежавшие одна на другой ноги. Альберт Витальевич прекрасно понимал, что это всего-навсего нехитрая женская уловка, направленная на то, чтобы лишний раз привлечь его внимание, но суть дела от этого не менялась: обтянутые прозрачным нейлоном ножки, как и всегда, вызвали у него приятное волнение. — А тебе не кажется, что ты поздно спохватился? — спросила Лера. — То есть? — Что ты намерен делать? Бросить все, как есть? Но ведь ты, насколько я понимаю, разбудил спящую собаку. Большую собаку, кусачую… Эта собака сейчас идет по твоему следу. Она собирается откусить тебе голову, а ты хочешь повернуться к ней спиной? Если да, скажи сразу, чтобы я успела собрать чемоданы. — Что? — опешил Жуковицкий. — Чемоданы?! Ты хочешь… — Не хочу, — мягко, но решительно перебила Лера. — Мне с тобой хорошо. От добра добра не ищут, да и я уже, прямо скажем, не девочка, чтобы бросить все и начать жизнь с нуля. Но я и не семнадцатилетняя влюбленная дура, чтобы, как говорится, ты на тот свет — и я вслед. Нет, милый! Я бы сказала, что не позволю тебе опустить руки, но… Я уже достаточно опытна, чтобы знать: нельзя помочь человеку, если он не хочет, чтобы ему помогали. Альберт Витальевич потряс головой, как человек, не вполне понимающий, спит он или бодрствует. Только что выслушанная им резкая отповедь казалась особенно обидной оттого, что прозвучала из уст Леры — любовницы, содержанки… да, в конце концов, просто бабы. Баба, будь она хоть семи пядей во лбу, все равно остается бабой. И Лера, между прочим, это только что блестяще доказала. Тоже мне, кошка, которая гуляет сама по себе! Называется, получил утешение… — Если ты хотел, чтобы я погладила тебя по головке и сказала, что все само рассосется, ты ошибся адресом, — продолжала Лера, как всегда, безошибочно угадав его мысли. — Сказки тебе пусть рассказывает твой драгоценный Мазур. Мне почему-то кажется, что он в последнее время только этим и занят. — С чего это ты взяла? Жуковицкий задал этот вопрос гораздо агрессивнее, чем ему того хотелось. Он чувствовал себя как человек, которого в уличной драке сбили с ног и не дают подняться, а продолжают лупить по нему ногами, как по футбольному мячу. — А ты вспомни, когда он последний раз смотрел тебе в глаза, — предложила Лера. — Чувствую, он где-то очень сильно наследил. Да тут и чувствовать нечего! Откуда они, кем бы они ни были, узнали, что рукописи у Юргена? Альберт Витальевич озадаченно почесал в затылке. Да, это был вопрос! В самом деле, откуда? Лера, как всегда, смотрела в корень. — К чему ты, собственно, клонишь? — спросил он. — Я клоню к тому, что расслабляться тебе сейчас нельзя. Или ты их, или они тебя — вот как сейчас стоит вопрос. Я понятия не имею, где Мазур достал те бумаги и каким именно образом он там наследил. Но то место и людей, с ним связанных, необходимо уничтожить. А потом, полагаю, тебе придется подыскать нового начальника охраны. Жуковицкий заметил, что сигарета у него в руке истлела почти до фильтра, и рассеянно сунул окурок в пепельницу. Его не покидало ощущение нереальности происходящего; притом, что каждое слово Леры, что называется, попадало в десятку, все это были слова, которые он ожидал услышать от нее в самую последнюю очередь. Он бы понял, если бы так говорил Мазур, но Лера?! Впрочем, она и тут права: Олег Федотович и впрямь по уши в дерьме, вот-вот утонет. И Альберта Витальевича за собой утащит… — Легко сказать — уничтожить, — пробормотал он. — Как ты предлагаешь это сделать? — Я? — Лера, казалось, была до глубины души удивлена этим вопросом. — Господь с тобой, милый, что же я могу предложить? Я — женщина, мне о таких вещах даже знать не полагается. Это сугубо мужское дело, и я заговорила о нем только потому, что вижу: ты немного растерялся и не знаешь, в какую сторону податься. Впрочем, не обращай на меня внимания. Это все так, домыслы, женская болтовня. Смешно, наверное, выслушивать от женщины рассуждения о том, в чем она ничего не понимает. Не сердись, милый. Господи, я совсем с тобой заболталась! — воскликнула она, посмотрев на часы. — У меня же тренировка! Все, я побежала, не скучай. Она погасила в пепельнице окурок, чмокнула Альберта Витальевича в щеку и вышла — как всегда, неотразимая. Проводив ее взглядом, Жуковицкий рассеянно потер ладонью то место, куда она его поцеловала, налил себе виски, закурил новую сигарету и попытался обдумать услышанное. Он все еще занимался этим, незаметно для себя пьянея с каждым сделанным глотком, когда на его рабочем столе зазвонил телефон. Альберт Витальевич не хотел брать трубку, но телефон продолжал упорно трезвонить в тишине кабинета. Думать стало невозможно, и Жуковицкий, выругавшись сквозь зубы, сорвал трубку. — Ну?! — требовательно рявкнул он в микрофон. — А ты не нукай, сынок, — послышался в трубке незнакомый мужской голос, — не запряг. Я тебе звоню по поводу бумаг… сам, знаешь, каких. Так вот, если они тебе еще нужны, делай, как я скажу, и не задавай лишних вопросов. Напортачил ты, конечно, сильно, но все еще можно поправить. Значит, сделаем так… Глава 17 Эдуард Максимович Юркин сидел на продавленной раскладушке в полутемном подвальном помещении и лениво, как о чем-то постороннем, думал о том, что вот так, бесцельно и болезненно, как захворавшее, никому не нужное животное, проводит последние дни, а может быть, и часы своей жизни. Все кости у него ломило, лицо распухло от побоев, и он вяло радовался тому, что в подвале нет зеркала. Хорош, наверное, у него сейчас видок! Подняв дрожащую руку, он провел кончиками пальцев по заросшему жесткой щетиной подбородку, стараясь не задеть болезненный, плохо заживающий шрам, оставшийся после знакомства с пудовым кулачищем Мазура. Хорошо, что челюсть не сломал, фашистская морда… А впрочем, что в этом хорошего? Не сломал, так сломает, ему это ничего не стоит. Может быть, как раз сегодня… В расположенное под самым потолком узкое зарешеченное окошко упал косой луч света, позолотив рябой от многочисленных сколов бок зеленого эмалированного ведра. Ведро было плотно закрыто крышкой, но это не избавляло от вони. Сам Юрген уже притерпелся к запаху настолько, что перестал его замечать, но он отлично понимал, почему, входя в подвал, охранники брезгливо воротят носы. Наступало утро. Скоро Юргена покормят, если краюху черствого ржаного хлеба и кружку водопроводной ржавой воды можно назвать кормежкой, а потом опять потащат на допрос. И допрос — с задушевной беседой, внезапно переходящей в жуткий, истеричный крик, с мордобоем и угрозами, если не начнет говорить, включить паяльник… Все душевные силы Юргена теперь уходили только на то, чтобы не рассказать своим мучителям, каких, черт возьми, блистательных результатов он достиг, произведя вычисления по методу Нострадамуса, какое славное будущее напророчили звезды их всемогущему боссу, Алику Жуковицкому. Будущее у господина депутата было очень простое: собачья смерть, вероятность которой составляла более девяноста процентов. Чтобы попытаться реализовать оставленные ему судьбой и звездами мизерные шансы — не на победу, нет, а на простое выживание, — хозяин должен был бросить все, бежать за тридевять земель, в тридесятое царство, и сидеть там тише воды, ниже травы. Зная характер этого алчного упыря, можно было не сомневаться, что такая перспектива его не устроит; это означало, что господин Жуковицкий обречен. Сообщать ему об этом астролог по-прежнему не собирался по одной простой причине: огласив окончательный, не подлежащий обжалованию приговор, он сам прекратит свое существование, не успев даже проверить, правильным ли был его прогноз. Человек, сидящий на скамье подсудимых, смотрит на судью со страхом и надеждой, но это продолжается только до тех пор, пока тот не огласит смертный приговор. После этого судья больше не играет в судьбе приговоренного никакой роли; он ему больше не нужен, он ему ненавистен, и, будь у приговоренного такая возможность, он разодрал бы судью на части голыми руками. Так вот, у Алика Жуковицкого такая возможность имеется. Ему даже рук пачкать не придется, и, осознав, что пользы от астролога больше нет и, главное, не предвидится, он, не моргнув глазом, прикажет списать в расход. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Юрген мой… Поэтому Эдуард Максимович держался изо всех сил, которых у него, к слову, уже почти не осталось. Здоровье заметно ослабло, нервы, и раньше не отличавшиеся железной крепостью, окончательно расшатались. Когда на него замахивались, он шарахался, как испуганная лошадь, прикрывая руками лицо; когда палачи, действуя в строгом соответствии с отшлифованной до блеска методикой проведения допроса третьей степени, в точно рассчитанный момент сменяли гнев на милость и принимались втолковывать ему, какой он умный человек и славный парень, Юрген с трудом сдерживал слезы благодарности. А бывало, что и не сдерживал, но это ничего не меняло: за дружеской беседой и предложенной сигаретой все равно следовал неизбежный удар по лицу и дикий, нечеловеческий вопль: «Колись, сука!!! Говори, где бумаги?!» Палачи оказались дьявольски предусмотрительны: в этом чертовом подвале даже не на чем было повеситься, а в своей способности разбить голову о стену Юрген не без оснований сомневался. Он подумывал, не утопиться ли ему, засунув голову в парашу, но, во-первых, это было отвратительно, а во-вторых, парашу выносили дважды в сутки, так что утопить в ее содержимом можно было разве что новорожденного мышонка… Эдуард Максимович сидел на продавленной раскладушке, смотрел, как скользит по эмалированному боку параши, почти незаметно сползая на сырой бетонный пол, теплый солнечный луч, и мечтал о том, чтобы все это как-нибудь поскорее кончилось. Впрочем, сейчас, когда его не били, когда сидеть было почти удобно, а за окошком подвала стояло тихое, солнечное летнее утро, Юрген мечтал о смерти, так сказать, головой. Тело его, худо-бедно отдохнувшее за ночь, этих мрачных мечтаний не разделяло — оно хотело жить и, вопреки бьющей в глаза очевидности, еще надеялось на благополучный исход. Эдуард Максимович осознавал это противоречие, и оно его нисколечко не удивляло: от природы он был трусоват и всегда об этом знал. Снаружи послышался шум подъехавшей машины. Сюда приезжали нечасто, а по утрам — вообще никогда. Наверху лязгнул засов, железная дверь с грохотом открылась, и на лестнице послышались шарканье и топот множества ног. Юрген похолодел. — Кто посмел?! — внезапно прогремел на лестнице знакомый голос, от которого сердце несчастного замерло в ужасе и надежде. — Я спрашиваю, мать вашу, кто посмел?! Без моего ведома! Поднять руку!!! На кого?!! Твари одноклеточные, волки позорные! На куски порву! Дерьмо у меня жрать будете, подонки! Друг друга будете жрать! По очереди — на завтрак, обед и ужин. А последнего я сам сожру, переварю и в кустах опростаюсь, чтоб его, урода, после меня еще собаки жрали! Дверь распахнулась настежь, как от сильного порыва ветра, и в нее вихрем ворвался Альберт Витальевич Жуковицкий собственной персоной. Он был страшен: глаза грозно сверкали на бледном от ярости лице, и даже зубы были оскалены, словно господин депутат получил заманчивое предложение сыграть в кино роль графа Дракулы и теперь, не теряя даром времени, вживался в образ.