Он остановился посреди подвала, дико озираясь по сторонам и, кажется, не замечая Юргена, который сидел прямо перед ним. Вслед за Жуковицким в подвал один за другим протиснулись Мазур и двое охранников. Все они в данный момент более всего напоминали псов, отведавших хозяйской плетки, а пожалуй, что и хорошей дубины. — Где?! — все тем же жутким голосом, которым орал на лестнице, вскричал Альберт Витальевич. — Да вот же, — указывая на пленника, кислым тоном сказал Мазур. Но Жуковицкий не смотрел на Юргена. Он смотрел на освещенную утренним солнышком парашу. — Эт-то что такое? — зловещим полушепотом осведомился он, ни на кого не глядя. — Параша, — с огромной неохотой откликнулся Мазур. — Па-ра-ша? — по складам, словно это слово было ему незнакомо, повторил Жуковицкий. — Ах, параша! — обрадовано, будто поняв, наконец, о чем идет речь, воскликнул он и вдруг, лихо развернувшись на одной ноге, с ловкостью и силой, выдававшей в нем заядлого футболиста, наподдал по ведру носком сверкающего дорогой кожей полуботинка. Несмотря на владевшую им ярость, Альберт Витальевич, похоже, очень точно рассчитал силу и направление удара, и ведро, которое на четыре пятых своего объема было пустым, потеряв крышку, красиво, как футбольный мяч с одиннадцатиметровой отметки, поднялось в воздух. «Штанга», — отстраненно подумал Юрген, когда ведро, веером расплескав свое пахучее содержимое, ударилось о скрещенные перед лицом руки одного из охранников. Гол в понимании Юргена — это прямое попадание в ненавистную рожу Мазура. Впрочем, начальнику тоже досталось. Затем Альберт Витальевич круто развернулся на каблуках и, наконец, увидел Юргена, который к этому моменту уже нашел в себе силы подняться с раскладушки. Лицо Жуковицкого дрогнуло и перекосилось, губы задрожали, словно он собирался заплакать. — Эрнст Карлович, — выдохнул он. — Господи, что же они с тобой сделали, эти мерзавцы?! Кто?!! — опять нечеловеческим голосом завопил он, оборачиваясь к охране. — Закопаю, мрази! В его руке, откуда ни возьмись, появился большой автоматический пистолет. Олег Федотович успел присесть, и пуля ударилась о стену точнехонько в том месте, где мгновение назад была голова начальника охраны. — Подонки! Животные! Говноеды! Всех перестреляю!!! — кричал Альберт Витальевич, паля поверх голов. По подвалу плавал серый дым, запах жженого пороха забивал даже резкую вонь перевернутой параши, по полу прыгали стреляные гильзы, во все стороны летела цементная крошка. Затем наступила тишина — у Альберта Витальевича кончились патроны. Отшвырнув разряженный, дымящийся пистолет, Жуковицкий шагнул к астрологу, порывисто обнял его и прижал разбитым лицом к своему отлично сшитому, пахнущему дорогим одеколоном и хорошим табаком пиджаку. — Нашелся, дорогой ты мой человек, — приговаривал он, осторожно, чтобы не сделать больно, похлопывая Юргена по спине. — Живой! Слава тебе, господи! А я уж думал… Все, пошли отсюда, пошли скорее из этой крысиной норы… А вы, уроды, — железным голосом добавил он, обращаясь к охране, — на глаза мне не попадайтесь. Хотя бы до вечера. Остыть мне надо, лишний грех на душу брать не хочу. Хотя какой это, в сущности, грех?.. Ну, пойдем, Эрнст Карлович, пойдем, голуба. Есть хочешь? А курить? Э, что я спрашиваю… Пойдем, дорогой, все тебе будет — и ванна, и пожрать, и сигарета, и бутылочка… Если врач понадобится, будет и врач. Только, если тебе понадобится врач, кому-то из наших общих знакомых понадобится патологоанатом. Это я тебе клятвенно обещаю. Юрген покинул подвал и уже не видел, как Мазур, стерев дерьмо со щеки носовым платком и с брезгливой миной швырнув платок в угол, коротко приказал охранникам: — Пошли мыться. Концерт окончен… * * * — Но как же это?.. — пролепетал Юрген распухшими губами, ошарашенно глядя на стол. На столе лежало все необходимое, начиная с включенного ноутбука последней и самой престижной модели (вместо калькулятора, который некогда было искать), и кончая ластиком на тот случай, если после пережитых волнений рука у Юргена ненароком дрогнет, и он испортит какой-нибудь мудреный астрологический чертеж. Здесь была и нераспечатанная пачка писчей бумаги, и новенький блокнот (в клеточку, других Юрген не признавал, и то, что Альберт Витальевич об этом, оказывается, помнил, было особенно приятно), и набор ручек, и профессиональная готовальня, и транспортир, и целых три линейки; еще на столе аккуратной, сужающейся кверху башенкой лежали те самые справочники и словари, которыми Юрген пользовался в памятную ночь своего знакомства с новым Библиотекарем. А еще на столе лежало то, что, собственно, и повергло Эдуарда Максимовича в состояние, близкое к обморочному, — толстенная картонная папка с надписью «Дело» и знакомыми брызгами крови на пропитанной каким-то жиром крышке, а также пухлая тетрадь в пересохшей, потертой и покоробленной кожаной обложке — дневник придворного астролога Петра Великого. Смятые и заново разглаженные, с растертыми следами сигаретного пепла листки расчетов, сделанных Юргеном в ту проклятую ночь, тоже были здесь. Но на них Эдуард Максимович глянул только раз и больше уже не смотрел: он был до смерти рад, что простому смертному в этой писанине не разобраться даже после трех бутылок водки. Там, на этих мятых, перепачканных пеплом листках, был записан смертный приговор Жуковицкому, а заодно и ему самому. Но все эти мысли скользнули по самому краешку сознания и сорвались в пустоту. Все это была ерунда на постном масле; главное — каким образом тут очутились «Центурии» и дневник? — Ведь этого просто не может быть, — пробормотал Юрген. — Да как же не может, когда — вот оно! — весело сказал Жуковицкий. Спорить с этим было трудно. Астролог шагнул к столу, отодвинул тяжелый, массивный, сработанный под старину, из цельной дубовой древесины стул и уселся, поскольку именно это от него и требовалось. После горячей душистой ванны, бережной обработки синяков и ссадин, сытного, очень вкусного завтрака и хорошей сигареты он ощущал себя будто заново родившимся. Его избавление было сродни чуду; Юрген не верил в чудеса, подозревал, что сцена его освобождения была разыграна, как по нотам, но обдумывать все это ему сейчас не хотелось. Наоборот, хотелось верить, что все было именно так, как рассказывал Жуковицкий: Мазур, тупая скотина, прохлопал появление нового Библиотекаря, с перепугу наложил в штаны и принялся действовать по собственному разумению, на свой страх и риск. Ну, а какое такое «собственное разумение» может быть у матерого спецназовца наподобие нашего дорогого и горячо любимого Олега Федотовича, объяснять не надо. Короче говоря, эта тупая скотина, наверное, замордовала бы ни в чем не повинного и, главное, незаменимого Эдуарда Максимовича до смерти, если бы похищенные бумаги не нашлись сами собой. И вот, когда они нашлись, когда, черт возьми, назрела настоятельная необходимость в них разобраться, использовать их по прямому назначению, этот урод, этот тупой долдон, этот так называемый начальник службы безопасности, наконец-то, пряча глаза, признался, что уже без малого неделю держит Юргена — единственного человека, который способен эти бумаги хотя бы прочесть! — на своей загородной базе, пытаясь выбить из него информацию, которой тот не располагает. Едва узнав об этом, Альберт Витальевич, естественно, озверел и немедля кинулся на выручку. Его обуревала свирепая жажда убийства, и счастье Мазура, что он успел вовремя втянуть в плечи свою дубовую башку, не то валялся бы сейчас на полу в подвале, в луже дерьма и с пулей промеж ушей. И так далее, и тому подобное… Эта красочная история выглядела не слишком правдоподобно, но Юргену не хотелось испытывать ее на прочность. Она его устраивала. Он допускал, что испытанная им при виде Жуковицкого радость была радостью дворового пса, с восторгом лижущего руки хозяина, который передумал топить его в загаженном гусями пруду. Ну, подумаешь, избил палкой и привязал к ошейнику авоську с кирпичами! В воду не бросил, и ладно. А бока заживут — вот именно, как на собаке… Сравнение с дворнягой, угодливо лижущей руку, которая чуть было не лишила ее жизни, разумеется, не льстило самолюбию Эрнста Юргена. Оно не льстило даже самолюбию Эдика Юркина, но что с того? Все это была лирика, которой, как он убедился на собственном горьком опыте, грош цена. Главное, что приведение в исполнение вынесенного ему смертного приговора было отсрочено, и каким он будет, этот срок, теперь зависело только от самого Эдуарда Максимовича. И, что бы ни говорили звезды, как бы ни складывались обстоятельства, Юрген сделает все возможное, чтобы пережить и Алика Жуковицкого, и его ручного волкодава Мазура… — Я, конечно, понимаю, что это не мое дело, — осторожно сказал астролог, усевшись и положив на крышку стола ладони. Крови под ногтями уже не было, он ее отмыл, только два ногтя на левой руке почернели и, кажется, готовились слезть. — Да, повторил он, — не мое дело… Но все-таки интересно, где вы это взяли? — Где взял, где взял… Купил! — жизнерадостно ответил Жуковицкий. — Знаешь этот анекдот? Нет? Это, понимаешь, откинулся один зека, поселился в деревне. Ведет себя тихо — не ворует, не дебоширит, не пьет даже. Одним словом, стал на путь окончательного исправления. А участковый, понятно, ни на грош ему не верит. Так и ходит за ним по пятам — ждет, значит, когда он опять за старое возьмется, чтобы его за решетку упечь. И вот идет, значит, этот зека по деревне, по центральной, понимаешь ли, улице, а в руке у него — новенький топор. Ну, участковый, ясно, тут как тут. «Где, — говорит, — топор взял?» Зека молчком разворачивается на сто восемьдесят градусов и идет в другую сторону. Участковый не отстает. «Где взял?» Зека сворачивает в переулок, участковый — следом. «Где взял?» Зека за угол, участковый за ним, и опять: «Где взял?» Зека разворачивается и как хватит его этим топором по башке! «Где взял, где взял… Купил!» Юрген напрягся и выдавил из себя бледную, неискреннюю улыбку. Увидев эту улыбку, Жуковицкий перестал сиять, как новенький пятак, присел на краешек стола и, засунув руки в карманы брюк, пожал плечами. — Серьезно, — сказал он. — Пришлось раскошелиться. И, знаешь ли, не по мелочи! Ч-черт… До сих пор, как вспомню, сколько отдал за эту макулатуру, зло берет. Так бы и загрыз кого-нибудь… Но ты ведь сам говорил, что дело того стоит! Давай, Эрнст Карлович, не подкачай, на тебя вся надежда. Юрген бережно, сдерживая предательскую дрожь в руках, придвинул к себе дневник Бюргермайера и папку с «Центуриями». — Кстати, — продолжал Жуковицкий, — я вижу, ты тут уже что-то наковырял… — Его указательный палец небрежно поддел листок с расчетами. — Только не разобрать ничего. Что это тут у тебя, а? — Это так, — ответил астролог, — черновые наброски. В общем, у меня в тот раз ничего не получилось. Просто не успел до конца разобраться… Так что вас интересует? Газпром? — О Газпроме поговорим потом, — покачал головой Жуковицкий. — Ты вот только что сказал: не успел, мол, до конца разобраться… Это вот, Эрнст Карлович, и есть самый главный вопрос на сегодняшний день: как нам с этим делом до конца разобраться. Библиотекари эти, то да се… Ты ведь, как и я, не горишь желанием еще раз встретиться с этой сволочью, верно? Вот и посчитай, дорогой, вот и посоветуй, как бы это нам сделать так, чтобы вся эта шушера исчезла с горизонта и больше не отсвечивала… Сможешь? — Постараюсь, — слегка окрепшим голосом пообещал Юрген. Такая постановка вопроса в корне меняла дело. Во-первых, он и сам был не прочь посмотреть, как Мазур и его опричники разберутся с новым Библиотекарем. А во-вторых, львиная доля нависшей над Жуковицким смертельной угрозы исходила как раз таки от Библиотекаря. Так, может быть, если этого типа не станет, не станет и угрозы? Тучи разойдутся, горизонт очистится, и все вернется на круги своя… Да нет, не так! Это будет не возвращение, а выход на новый виток спирали — вперед и вверх, к богатству и мировой славе, о которых Юрген, помнится, смутно грезил, впервые взяв в руки эти самые бумаги… Ведь подавляющее большинство ответов, как правило, зависит от постановки вопроса. Каков вопрос — таков ответ. Если спрашиваешь, будешь ли ты жить вечно, не стоит удивляться, получив в ответ короткое и категоричное «нет». А если спросить, как тебе избежать смерти в ближайшие, скажем, тридцать-сорок лет, тогда возможны варианты. Конечно, ответ «никак» тоже возможен, но он, по крайней мере, не единственный… — Постараюсь, Альберт Витальевич, — уже совсем твердо повторил он и принялся раскладывать словари. — Ну, давай тогда, — сказал Жуковицкий, легко спрыгивая со стола. Он положил у локтя Юргена только что распечатанную пачку сигарет и зажигалку, придвинул пепельницу. — Дерзай, Эрнст Карлович, не буду тебе мешать. Желаю удачи! — Спасибо, — рассеянно откликнулся Юрген, даже не заметив, что в комнате, кроме него, уже никого нет. В коридоре хозяина поджидал хмурый и озабоченный Мазур. В последнее время он вообще перестал улыбаться, а сегодня у него имелись особые причины для дурного настроения. Альберт Витальевич заметил, что начальник службы безопасности сменил испачканный деловой костюм на спортивную куртку и шаровары, и с трудом сдержал ухмылку. — Ты, Олег Федотович, извини меня, — первым заговорил Жуковицкий, кладя на каменное плечо Мазура ладонь. — Там, в подвале, я, пожалуй, малость увлекся. — Пожалуй, не малость, — не глядя ему в глаза — ну, точь-в-точь, как давеча говорила Лера! — ответил охранник. — Но зато получилось убедительно, комар носа не подточит. Даже я почти что испугался. Думал, вы точно кого-нибудь замочите. Зато этот лох, — он кивнул на дверь, за которой работал Юрген, — купился. — Да, похоже на то, — согласился Жуковицкий, подумав, что Юргену хватило бы и половины представления, которое, грешным делом, доставило самому Альберту Витальевичу массу удовольствия. Он уже давно нуждался в разрядке и, если честно, ему стоило немалых усилий действительно кого-нибудь не пристрелить. Вот, хотя бы и Мазура. Все равно ведь придется рано или поздно… — Ну, так как, Федотыч? Кто старое помянет?.. — Тому глаз вон, — по-прежнему не глядя в глаза, закончил Мазур. — У меня еще один вопрос, Альберт Витальевич, — торопливо добавил он, видя, что босс собирается уйти. — Ну? «Не нукай, сынок, — вспомнилось ему тут же, — не запряг». Вот сволочь, подумал он, снова закипая. Погоди, я тебя еще достану. Тогда и поглядим, кто кого запряг… — Это насчет Валерии Алексеевны, — сказал Мазур тем особенным, стесненным и в то же время упрямым тоном, каким подчиненные обычно заговаривают с начальством о его личных, интимных делах. Дескать, делайте со мной, что хотите, но молчать я не могу, потому что забочусь, сами понимаете, о вашем же благополучии… — Насчет Леры? — непритворно изумился Жуковицкий. — Что такое? Случилось что-нибудь? — Не беспокойтесь, с ней все в порядке, — с неприятной многозначительностью произнес Мазур. — Тогда в чем дело? — Нам, наконец, удалось кое-что о ней выяснить. — Не прошло и двух лет, — съязвил Альберт Витальевич. Он сам когда-то отдал приказ разобраться в прошлом своей любовницы, но в данный момент этот разговор казался ему крайне несвоевременным. — Да, это было нелегко, — согласился Мазур. — Ну, и что же вы, трудяги, нарыли? — пренебрежительно поинтересовался Жуковицкий. — Во-первых, она еврейка, — сообщил Олег Федотович таким тоном, словно уличал Леру в подготовке террористического акта. — С кем не бывает, — хладнокровно отреагировал Альберт Витальевич, который уже давно об этом догадывался. — Во-вторых, живет под чужим именем, — продолжал несгибаемый Мазур. — Тоже случается. Евреи в нашей стране никогда не пользовались особенной популярностью, и чтобы с высоко поднятой головой нести по жизни гордое имя Сара Абрамовна или, скажем, Рива Мордехаевна, надо быть либо очень мужественным человеком, либо дурой набитой, не понимающей, почему каждый раз, когда она возвращается с рынка, у нее весь подол заплеван, а под глазом фингал… Ну, и как же ее звали в прошлой жизни? Надеюсь, не Голда Мейер? Тяжелая, похожая на свиное рыло физиономия охранника скривилась в подобии скептической усмешки. — Да нет, — сказал он. — Тогда бы ей, наверное, лет сто было. Она, конечно, тоже не девочка. Далеко не девочка, но Голде Мейер во внучки годится. Если не в правнучки… — Язык прикуси, — окоротил его Жуковицкий. — Гляди-ка, разговорился, чувство юмора в нем проснулось… Звать ее как? — Валентина… Отчество запамятовал, — признался Мазур. — Сейчас, я тут у себя записал… Он полез за пазуху и стал мучительно долго копаться в недрах своего легкомысленно яркого, красно-фиолетового спортивного костюма, как будто там, за пазухой, у него лежало полтонны секретной документации, и он никак не мог на ощупь выбрать из тысяч одинаковых листков тот, который искал. Найти блокнот, в котором было записано настоящее имя Леры, Мазур так и не успел, потому что из комнаты, легко проникнув сквозь запертую дверь, донесся леденящий кровь, полный ужаса вопль Юргена: