— Альберт Витальевич! Кто-нибудь!!! Господи, да что же это?! Глава 18 Жуковицкий с трудом дотянулся до стола, приподнял бутылку и посмотрел, сколько в ней осталось. Он понял, что придется идти к бару за добавкой. «Ха, — подумал он, — идти… Брести! А в перспективе, возможно, и ползти. На руках. Потому что ноги не держат. Ноги — предатели. „Какое гнусное коварство! Полуживого забавлять. Ему подушки поправлять…“ Нет, это из другой оперы, это к нашему случаю не подходит. Как там было-то… А! „Дух ног слаб, рук мощь зла.“ Во как! Господи, ну и бредятина. Надо же было так надраться…» Альберт Витальевич и в самом деле был сильно пьян. Он беспробудно пил уже вторые сутки подряд, периодически впадая в беспамятство и приходя в себя только для того, чтобы распечатать новую бутылку виски. Рядом с ним все это время никого не было — он всех разогнал к чертовой матери, чтоб не путались под ногами. Он прогнал оказавшегося бесполезным Юргена — посадил его под домашний арест на той самой загородной базе, только не в подвале, а в одной из гостевых спален. Астролог. Ученый… Презерватив копченый, вот и весь ученый. Кончить бы его, да где другого такого возьмешь? Он прогнал Леру, которая сказала, что деньги — пыль и что у него имеются и другие достоинства. А если ему вдруг не хватит мелочи на сигареты или на метро, она ему с удовольствием одолжит. До получки. Как ее было после этого не прогнать? Пусть поищет другого — побогаче, поумнее… В ее возрасте — ха-ха! — это должно получиться особенно легко. Ведь олигархи всего мира давно уже испытывают острую нехватку незамужних тридцатидвухлетних баб с дорогостоящими привычками… Так что — полный вперед! Последним, и с особенным удовольствием, он прогнал к чертовой матери Мазура, который предложил поднять в ружье всю службу безопасности и взять пресловутое хранилище штурмом. Полк, за мной! Коммунисты, вперед! На пулеметы, мать вашу, а то что-то много вас опять развелось — плюнешь в собаку, а попадешь обязательно в члена партии… Пленных не брать. Все, что горит, сжечь. Все, что шевелится, расстрелять. В крайнем случае, зарезать. Остальное взорвать. В центре города. В двух шагах от железнодорожного вокзала. В самом сердце Московского военного округа. Военачальник. Стратег! Начальник службы — чего? — безопасности! Бе-зо-пас-нос-ти! Хороша безопасность — развязать целую войну чуть ли не под Кремлевской стеной, а потом сесть на диванчик, сложить руки на животе и ждать, чем это кончится… Ну, не идиот? В шею, в шею, под зад коленкой! Жуковицкий, разумеется, забросил все дела и даже не поехал в Думу на слушание того самого законопроекта, который… А, плевать! Какой там еще законопроект? Зачем? Польза для бизнеса? Чушь собачья, бизнеса-то никакого нет! Бизнес превращен в деньги, а деньги — тю-тю. Пятьдесят миллионов. Практически все, что у него было. Почти все. Столько, сколько у него сейчас осталось, имеет любой уважающий себя владелец продуктовой палатки. Дорогие друзья, уважаемые коллеги, сегодня мы с вами присутствуем при знаменательном событии: хорошо известный всем нам и безгранично уважаемый Альберт Витальевич Жуковицкий только что пережил второе рождение. Теперь он — голодранец! Обратите внимание на окно. Видите, там, в глубине двора, помойку? А человека, который в ней роется, видите? Вот это он самый и есть — господин депутат, собственной персоной. Да, узнать его трудно, но вам же сказали: человек заново родился! А чтобы заново родиться, надо сначала умереть. Спустить в сортир пятьдесят миллионов долларов тоже надо уметь, это не каждому по плечу. А вот он сумел. Раз — и нету! Поаплодируем ему, он это заслужил. Ему предложили купить то, что он не сумел по-человечески украсть, и он принял предложение. Потому что ему этого очень хотелось. Он думал, что все еще остается политиком и бизнесменом, и что, совершая эту сделку, по-прежнему борется за власть и зарабатывает деньги. А на самом-то деле он в это время уже был стопроцентным развесистым лохом и держался не за кормило власти и не за рычаги управления экономикой. А держался он, господа, одной рукой за крышку унитаза, а другой — за ручку смывного бачка. Что? Где он в это время держал пятьдесят миллионов? В зубах, наверное, руки-то у него были заняты… Вот ведь как случается порой: человек умер, заново родился и даже не заметил этого. А когда заметил, было уже поздно… Жуковицкий отлично понимал, что ведет себя неправильно. Не пьянствовать ему сейчас надо, а действовать — быстро, продуманно и четко. Но легко сказать — действовать. Как? Что делать? Штурмовать хранилище, как предлагал Мазур? Ну, и что это даст? Вряд ли человек, который развел всесильного депутата на такую сумму, сидит там и ждет, когда с ним придут сводить счеты. Этот подонок сейчас наверняка где-нибудь в другом полушарии устраивает свой быт на денежки Альберта Витальевича. И хихикает, сволочь, вспоминая, как ловко он все обстряпал. И бумаги, за которыми охотился Жуковицкий, тоже наверняка у него. Подыщет нового лоха и впарит бумаги ему. А может, себе оставит. Может, он сам неплохо разбирается в астрологии. Может, всю эту операцию он придумал и провернул, опираясь на расчеты, проведенные по методу Нострадамуса… Вспомнив о расчетах, Альберт Витальевич болезненно сморщился и торопливо глотнул виски прямо из горлышка. Да-а, обставили его лихо, тут ничего не скажешь… Алкоголь давно пропитал каждую клеточку его организма — ей-богу, страшно было закуривать, — но толку от него было мало. Главную свою задачу — помочь забыть о происшедшем — это отдающее дубовой бочкой шотландское пойло выполнить не могло. Может, стоило попробовать водку? И лучше всего паленую. Чтобы хватил полстакана, и сразу башню снесло… Юрген, когда обнаружил, что их обули в лапти, чуть с катушек не съехал. Насилу его отпоили… Папка, по его словам, была та самая, и бумаги — недостающая часть «Центурий» Нострадамуса — в ней лежали те же. Там описывалось, какие катаклизмы ожидают старушку Землю в период с две тысячи трехсотого по три тысячи какой-то там год. Изначально там же содержалась глава, в которой Нострадамус зашифровал свой метод астрологических вычислений. Так вот, эта самая глава тоже оказалась на месте, но, как очень быстро выяснилось, глава была, что называется, та, да не та. Как только Юрген приступил к расшифровке, используя для этого открытый Бюргер-майером ключ от шифра, выяснилось, что послание Нострадамуса кто-то подменил искусно выполненной фальшивкой. С виду оно было таким же, как и все содержавшиеся в папке материалы, и даже почерк был тот же самый — по крайней мере, на первый взгляд. А вот зашифровано там было вовсе не описание легендарного метода, а нечто вроде письма запорожцев турецкому султану. Только обращено это послание было не к какому-то там султану, а к Альберту Витальевичу Жуковицкому, лично. Сейчас он, грешным делом, и сам не понимал, как, каким образом все это допустил, как позволил сотворить над собой такое. Если бы ему месяц или даже неделю назад рассказали подобную историю, он бы в нее просто не поверил. Человек, который сумел заработать по-настоящему большие деньги, хорошо знает им цену и просто неспособен в одночасье пустить по ветру все, что у него есть, погнавшись за химерой. А если бы его убедили, что эта история правдива, если бы предоставили неопровержимые доказательства, он бы, наверное, только пожал плечами и первым делом предположил, что это какой-то не слишком ловкий, довольно неуклюжий трюк наподобие ложного банкротства. А если не трюк, то, значит, человек просто не выдержал борьбы за выживание и сошел с ума. Ну, а сумасшедшему деньги ни к чему, так что и говорить тут особенно не о чем… Словом, согласно его собственной логике, которую он до сих пор считал не только правильной, но и единственно возможной, Альберт Витальевич Жуковицкий сошел с ума. Спекся. Сдулся. Сошел со сцены, уплыл в канализацию. А самое смешное, что он ничего не мог по этому поводу возразить. Альберт Витальевич снова поднес к губам горлышко бутылки, но задержал руку, так и не сделав глоток. У него вдруг появилось ощущение какой-то перемены, произошедшей не снаружи, вокруг него, а где-то глубоко внутри. Кажется, погружаясь в пучину отчаяния и самоуничижения, он, наконец, достиг дна, оттолкнулся от него и начал потихонечку всплывать на поверхность. Во-первых, сказал он себе мысленно, хватит валять дурака. Хватит! Хватит корчить тут убогого, юродивого и, главное, нищего. Псих, не псих — кому какое дело? Кого это касается? Это, ребята, внутренняя проблема Алика Жуковицкого, и он решит ее без вашей поганой помощи, как решал до сих пор всегда. Что случилось-то? Пятьдесят лимонов уплыли? Ай-ай-ай, горе-то какое! Беда, огорчение… Это, выходит, вы, господин Жуковицкий, с пятьюдесятью миллионами в активе точили зуб на контрольный пакет акций Газпрома? Вы что, действительно больной? Вы не знали, сколько это стоит? Знали, мистер Жуковицкий. И вас это не смущало, поскольку в одном симпатичном банке на Каймановых островах у вас имеется счетец на… Ну, что, назвать сумму? Не хотите… А про Швейцарию не забыли? А про… Что, достаточно? Ну, так хватит рвать на себе нижнее белье. Зрители уже насладились представлением и давно разошлись, пора заняться делами. Кофейку выпить для начала, очухаться и все хорошенько обдумать. Из-за пятидесяти миллионов в запой уходить — где это видано? Ты ж не ларечник, не челнок, чтоб из-за чемодана баксов так убиваться. Дело, конечно, не в деньгах, а в принципе. Кидать Алика Жуковицкого никому не позволено — так было, есть и будет. А кто кинет, тому мало не покажется… Вот так. Это и есть нормальное мировоззрение. Здоровое. Теперь так. Деньги у него имеются, и их с лихвой хватит на то, чтобы трижды перевернуть вверх тормашками земной шар. Никто не исчезает без следа, особенно нищие подонки, нежданно-негаданно сорвавшие куш в пятьдесят миллионов. И хватит об этих миллионах. Хватит! Эти деньги теперь вроде радиомаяка — рано или поздно, близко или далеко, но они проявятся, дадут о себе знать. Потому что нищим подонкам деньги нужны, чтобы их тратить — покупать машины, дома, выпивку с закуской и, само собой, баб. Не в деньгах дело, а в бумагах, и не в бумагах даже, а в методе Нострадамуса. Овладеть этим методом, загрузить его в Юргена, как в компьютер и, манипулируя этим ученым болваном, точь-в-точь, как хорошим компьютером, показать всем на свете, кто таков на самом деле Алик Жуковицкий. Что? Кто сказал — маньяк? Налейте ему, он правильно говорит. Фокус в том, ребята, что все сколько-нибудь стоящие дела совершаются именно маньяками — то есть теми, кого вы, бараны, привыкли так называть. Теми, кто, избрав цель, ломится к ней через все преграды, крушит стены голыми руками, ни черта не боится и никого не жалеет, в том числе и себя. Один режет баб в темных переулках, а другой перекраивает карту мира. Так вот, первого вы называете маньяком, а второго — великим человеком. Почему? Потому, что он пролил больше крови? На самом деле, так оно и есть, только вы этого никогда не признаете. Тогда скажем так: он велик потому, что, проливая кровь, преследовал великие цели. Так лучше? Ну, еще бы! Но вот Гитлера, например, несмотря на огромное количество пролитой им крови, а также великие цели, которые он не только преследовал, но и почти что достиг, вы полагаете чудовищем и маньяком. Вопрос: почему? Ответ: потому, что ему не повезло. Победитель всегда прав, его не судят. Судят побежденного. И уж тогда он у вас, конечно, становится маньяком. Из этого следует, что цель оправдывает средства. Не всегда, заметьте, а лишь тогда, когда эта цель достигнута. Значит, если сейчас, во-первых, плюнуть на налоговую, а заодно и на перспективу потерять депутатский мандат, запустить руку в кубышку и бросить все силы и средства на поиск этого хитрого подонка, дело может выгореть. Только искать надо очень быстро — действовать, а не сидеть в обнимку с бутылкой. А то ведь у нас как? Потерял депутатский мандат — значит, потерял неприкосновенность. А из тех, кому не терпится к тебе, так сказать, прикоснуться, давно уже выстроилась километровая очередь. И кого в ней только нет! Налоговая полиция, братва, менты и даже ФСБ в лице генерала Потапчука, ни дна ему, ни покрышки… Альберт Витальевич снова поднес к губам горлышко, но передумал и поставил бутылку на стол. Решение прекратить валять дурака, принять горячий душ и выпить ведро черного кофе окончательно созрело в его мозгу, и как раз в этот момент на столе зазвонил телефон. Вообще-то, на протяжении этих полутора суток телефон принимался звонить неоднократно. Жуковицкий был из тех людей, которые постоянно кому-то нужны, так что заливистые трели одного, двух, а то и сразу нескольких телефонов давно стали привычными. Считая звонки, Альберт Витальевич смутно припомнил, что за время запоя уже несколько раз собирался оборвать телефонный шнур, чтобы беспрепятственно упиваться горем — ну, и виски, разумеется. Но это был радиотелефон; оборвать шнур ему не было никакой возможности, надо было искать базу, а где она находится, Жуковицкий, грешным делом, позабыл. Открыть крышку аккумуляторного отсека у него не получилось, а просто шваркнуть аппарат об стенку он пожалел. Пришла ему в голову пьяная, юродская мысль, показавшаяся в тот момент очень значительной: человек, только что потерявший пятьдесят миллионов долларов, не может себе позволить швыряться дорогими японскими телефонами. Наконец он сообразил, что аппарат можно было просто выключить одним нажатием кнопки. И то, что к нему вернулась способность думать, показалось ему добрым знаком, свидетельствующим о том, что он действительно начинает приходить в себя и даже, черт возьми, трезветь. Протянув руку, Альберт Витальевич взял со стола увесистую черную трубку с пластиковым отростком антенны и нажал клавишу соединения. Звонить ему мог кто угодно, в том числе и те, с кем он не захотел бы разговаривать даже в лучшие времена. Но внезапно возникшее ощущение важности этого звонка не проходило, и он коротко бросил в микрофон: — Слушаю. Оказалось, что говорить ему трудно. Язык заплетался, губы не слушались, но уже не от опьянения, а просто потому, что он молчал без малого тридцать шесть часов — не с кем ему тут было говорить, да, собственно, и не о чем. — Пьешь, сынок? — раздался в трубке насмешливый голос. Жуковицкий подскочил и сел прямо, будто аршин проглотил. Остатки хмеля улетучились в мгновение ока. Он узнал этот голос, и у него даже дух перехватило от подобной наглости. Ах ты, сукин сын! Еще и издеваешься?! — С горя пить — последнее дело, — все с той же насмешливой, деланно сочувственной интонацией продолжал голос. — Странно, я думал, ты крепче. — Не твое собачье дело, — состроив пару жутких гримас, чтобы размять онемевшие мышцы лица, прорычал Альберт Витальевич. — Ты учти, паскуда, я тебя из-под земли достану. Не успокоюсь, пока тебя, падлу, не закопаю. Кровавыми слезами умоешься, подонок! Пожалеешь, что на свет родился… — Тихо, тихо. Судя по голосу, он нисколько не испугался. Да Альберт Витальевич на это особенно и не надеялся. Люди, которых можно испугать бессмысленными угрозами по телефону, в подобные игры не играют. На этих самых угрозах вполне можно было сэкономить немножко времени и дыхания, но Жуковицкому хотелось все это сказать, и он сказал — не напугал, так хоть душу отвел. — Тихо, — в третий раз повторил собеседник. — Не надо пузыриться, сынок. Ты знаешь, что именно деловые мужчины и именно в твоем возрасте очень часто умирают от элементарной сердечной недостаточности? Разволновался сверх меры, хватил лишние сто граммов, повысил голос — и готово, нет человека. Слушая этот голос, Жуковицкий взял себя в руки, вытряхнул из лежавшей на замусоренном, залитом алкоголем, густо посыпанном пеплом столе пачки сигарету, отыскал зажигалку и закурил. Пока он этим занимался, на глаза ему попался термос — предмет вполне обыкновенный, но здесь, на его письменном столе, совершенно неуместный. Прижимая трубку к уху плечом, щурясь от разъедающего глаза сигаретного дыма, он дотянулся до термоса, отвернул колпачок и заглянул внутрь. В термосе был кофе — судя по виду и запаху, крепчайший черный кофе без сахара, первейшее средство для приведения себя в порядок. Рядом, кстати, обнаружился неприметный пузырек нашатырного спирта. В нашатыре Альберт Витальевич, пожалуй, уже не нуждался, однако проявление некоторой заботы было налицо. Любопытно, с чьей стороны? Прислуга? Охрана? И, главное, когда успели? Видно, это ему только казалось, что последние несколько часов он глаз не сомкнул. Валялся, наверное, на диване трупом, вот у кого-то сердечко и дрогнуло — кофейку сварганили, нашатырь приготовили, чтобы хозяин, чего доброго, не упился до смерти. А то ведь, того и гляди, новую кормушку искать придется. А это дело хлопотное… — Я слышал, у тебя неприятности? — произнес голос в трубке. — Что ты говоришь! — с тихой яростью изумился Жуковицкий, дрожащей рукой наливая себе кофе прямо в крышку от термоса. Кофе был еще теплый, почти горячий. — Ты слышал! Всего лишь слышал, надо же! Он пригубил кофе. Напиток действительно был крепкий, густой, отлично заваренный и притом хорошего сорта. Впрочем, кофе у Альберта Витальевича в доме всегда был отменный — слишком хороший для человека, потерявшего пятьдесят миллионов, напомнил он себе и скривился от этой мысли. — Если намекаешь, что в твоих неприятностях виноват я, ты глубоко заблуждаешься, — сказал голос в трубке. — А, так это не ты! — деланно обрадовался Жуковицкий. — А кто тогда? Я, что ли? — Ну, человек всегда хотя бы отчасти виновен в своих неприятностях. Скажешь, нет? Но в данном случае есть и другой виновник. Я его знаю. Такой, понимаешь ли, из молодых, да ранний… В общем, шустрый сопляк. Пригрел я его на свою голову… Короче, я знаю, где его искать, и знаю, что интересующие тебя бумаги до сих пор у него. Ты меня слышишь? Ты понял, что я говорю? — немного обеспокоенно спросил собеседник, когда Альберт Витальевич никак не отреагировал на его сенсационное сообщение. — Понял, понял, — небрежно ответил Жуковицкий. — Это я понял. Я другого не понял: тебе-то какой резон? Деньги мои у тебя… Совесть замучила? Собеседник тяжело, протяжно вздохнул. — Эх-хе-хе… Я уж не спрашиваю, как таких дураков в Думу избирают. Там всяких хватает, сам знаешь, на то и демократия. Но как ты, имея всего чайную ложку мозгов, да и то не в голове, а внутри позвоночного столба, ухитрился денег заработать?! — Да пошел ты, урод! — Не груби старшим. Старшие этого не любят. Они могут обидеться и решить, что разберутся со своими проблемами без твоей помощи. — Ах, так у тебя тоже проблемы! Ну, наконец-то довелось услышать хоть что-то приятное… — Ты особенно не радуйся. Мои проблемы — это твои проблемы. Он тебя пока не достал только по одной причине: под замком сидит и ничего сделать не может. — Ни хрена себе — ничего! Обули меня на кругленькую сумму, и это называется «ничего»? — С его точки зрения — да, ничего. Видишь, что получается? Этот сопляк, про которого я тебе говорил, даже со связанными руками ухитрился тебе такого пинка дать, что ты вторые сутки в свободном полете. А что будет, когда с него наручники снимут, даже подумать страшно… — А ведь ты и сам побаиваешься, верно? — догадался Альберт Витальевич. — Не побаиваюсь, — возразил собеседник, — а боюсь. Этот фокус с подменой он устроил только потому, что не уверен, кто именно с тобой работает. Но, раз подстроил, значит, подозревает. И подозреваемых, сынок, у него всего двое. Вычислит меня — мне не жить. А потом и за тебя возьмется, можешь не сомневаться. — Ну, и чего ты хочешь? — Для начала — чтобы ты мне поверил. Я человек немолодой, мне спокойно пожить хочется — в тепле, в достатке, в сытости. Я тебе, сынок, предложил честную сделку: деньги в обмен на товар. Не моя вина, что товар оказался с изъяном, — отвечать-то все равно мне! Охота, думаешь, мне остаток жизни в бегах провести? От тебя бегай, от сопляка этого бегай… Да и сопляк, сам понимаешь, не сам по себе. От тех, кто за ним стоит, долго не пробегаешь. Вот я и говорю: не пьянствовать тебе надо, а делом заниматься. Пока еще есть шансы все исправить, но их становится все меньше. Счет уже не на дни идет, а на часы. А может, и на минуты. — За верой, приятель, ты в церковь ступай, — посоветовал Альберт Витальевич. Сердце у него взволнованно частило, и говорил он нарочито грубо, стараясь остудить не столько пыл собеседника, сколько свой собственный. — Или к девкам. Желательно, к деревенским. Расскажешь им насчет свадьбы и подвенечного платья, они тебе и поверят. Ну, хоть одна-то дура да найдется… А мне нужны гарантии. — А гарантии в Госстрахе, — не остался в долгу собеседник. — И никакой я тебе, дураку, не приятель. Не хочешь по делу говорить, и черт с тобой. Сам как-нибудь разберусь. А ты сиди, читай Нострадамуса. А еще лучше — Бюргермайера. Там, у него в дневнике, про превратности судьбы много чего написано. Про то, как ловчее с высоты мордой в грязь падать — так, чтоб и в блин не расшибиться, и окружающих не сильно забрызгать, не то как раз ребра пересчитают. Тебе, сынок, эта ценная информация скоро пригодится. Если, конечно, доживешь. — Ну, хватит, — проворчал Жуковицкий. Вопреки собственному принципу — не верить никому и никогда, — этому человеку он верил. Это был парадокс: верить тому, кто только что обул тебя на пятьдесят миллионов. Но развитое чутье прожженного политика и бизнесмена подсказывало: собеседник не лжет. Несомненно, какие-то свои секретные резоны и задние мысли у него имеются, но в том, что он произносит вслух, нет ни слова лжи. Мазур успел кое-что рассказать о хранилище, и Альберт Витальевич понимал: да, секреты свои там охраняют ревностно, и за торговлю упрятанными там материалами где-то на стороне по головке, конечно, не погладят. Да и сам он десять минут назад, помнится, уже начал разрабатывать план отыскания и ущучивания по всем правилам науки человека, который в данный момент хрипло дышал в трубку. Так что его таинственный собеседник сейчас и впрямь должен был чувствовать себя крайне неуютно. — Хватит болтать. О деле так о деле. Говори, что ты предлагаешь. — Прямо так, по телефону? Тогда уж лучше сразу застрелиться. Я тебе, сынок, как у вас, у новых русских, выражаются, стрелку забью. Время и место сообщу позднее. Придумаю, как сообщить, и сообщу. А ты больше не пей, а то козленочком станешь… — Ты меня еще поучи, — рыкнул Альберт Витальевич, но в трубке уже зачастили короткие гудки отбоя. Докурив сигарету и выпив подряд две чашки крепкого кофе, он вышел в приемную — надо было распорядиться насчет горячей ванны и вообще узнать, что происходит на свете в его отсутствие. На диванчике в приемной, подобрав под себя красивые ноги, сидела Лера. Она читала какой-то глянцевый журнал, на обложке которого виднелась гладкая, заштукатуренная до полной потери человекообразия, бессмысленная, как у резиновой куклы, морда фотомодели. Услышав звук открывшейся двери, Лера опустила журнал, подняла на Жуковицкого глаза и улыбнулась так, словно они расстались пять минут назад. — Ты? — спросил он, не зная, что еще сказать. — А ты думал, от меня так просто избавиться? — продолжая улыбаться, ответила она вопросом на вопрос.